Итак, перед нами номера толстых литературных журналов за март – месяц, когда, по словам Зинаиды Гиппиус, «солнце со снегом целуется / И льёт огнерадостный хмель» («Юный март»). Именно в марте (двадцать первого числа) празднуется Всемирный день поэзии. Присмотримся же внимательно к поэтическому наполнению мартовских журналов.
Соответствующий номер «Урала» открывается подборкой поэта, прозаика, переводчика славянской поэзии, редактора отдела поэзии журнала «Дружба народов» Галины Климовой со звонким, императивным, интригующим названием «Тавифа, живи!». Стихи Климовой отличаются ритмическим разнообразием, речевой подвижностью, концентрированной звукописностью («Там джазовые закипали трубы, / хлебнувши лиха, спорили с лихвой», «голимой и голой её природе», «стихи замётаны, заметены»), динамической экспрессией и наглядной броскостью образов («с похмелья спал пристрелянный наган»). В них легко и естественно встраиваются элементы самых разных речевых жанров и лексических пластов. Естественности и многомерности поэтической речи способствуют и диалогические реплики («– Где ж ты, хорошая девочка Лида? / – И эта фифа, Любка Фейгельман?», «– В Москву, в Москву… / А лучше в Палицы!»), и маяковская «лесенка» (Маяковский вообще часто слышится в рваном, диссонансном ритме стихов Климовой), и внезапные, неожиданные, при этом глубинно обоснованные сравнения («Откроешь стихи без названия – / как новый трёхзвёздный отель»), и тонкое вплетение интертекста («но сладко пахнет белый керосин»), и точное изящество рифмы («въяве – в Яффе»).
В этих стихах чувствуется сама плоть жизни – стремительной, яркой, насыщенной разнообразными деталями, выхваченными из потока острым (и внешним, и внутренним) зрением поэта, добирающимся до «житейской глубины, / где ты сам себе улов» – зрением пристальным, реализующимся в прицельности и незаменимости найденных эпитетов и метафор: «бумажный воздух, божий карантин», «глаза, блестевшие листвой», «вишнёвые с горчинкой губы», «латая клевером худой его карман», «метель / бесчеловечная, / без знаков препинания», «Лодка, лодка – глаз реки, / видит всё насквозь», «распахнутые накрик двери». Под стать зрению и слух, способный услышать даже «замолкший навзрыд народ».
Что касается общей интонации подборки, её можно определить как заинтересованное сочувствие (людям, окружающему миру, собратьям-поэтам – Смелякову, «Ксенье» Некрасовой), погружённое проживание бытия, в котором одушевляются не только физические (метель «плюётся по людски, / рифмуется, смеётся»), но и метафизические материи, например время и сны («Едва отменят мёртвый час, / воскреснут сны цветные»). В стихах Климовой происходит по-пастернаковски жадное, пьянящее вбирание-впитывание бытия при сохранении жёсткой трезвости по отношению к себе («Со Смеляковым я и рядом не стояла»). На перекрестье этого упоения жизнью, воплощающейся в слове, и высокой скорби, боли и печали (часто это слово наполняющих) кристаллизуется узнаваемый поэтический (да и прозаический, ибо проза Климовой перенасыщена «кислородом» поэзии) голос Галины Климовой, могущий, буквализируя, оживить даже выхолощенный оборот «образ жизни»: «Дитя играет с солнцем в жмурки, / и образ жизни – не исчез».
Высокие христианские, мифологические, гуманистические смыслы растворены у Климовой в бытовой и психологической конкретике человеческого существования и потому поразительно полнокровны, внятны, ощутимы и наглядны, как в завершающем подборку стихотворении, посвящённом той самой Тавифе – воскрешённой апостолом Петром «прилежной ученице Христовой, обучавшей шитью бедных вдов погибших моряков» (из эпиграфа). Призывный оптимизм, завершающий стихотворение и подборку, максимально далёк от бравурности и знаменует полноценную захваченность лирической героини Климовой жизнью и творчеством, которым может стать любое дело, если оно осознаётся как Дело (а слово содержит в себе Слово):
И дева – о чудо – воскресла!
Как Лазарь.
Трубили: воскресла! –
ангелы добрых вестей.
– Иголку и нитки!
За дело, сестрицы,
шить платья, рубахи и багряницы
и осиротелых взрастить детей.
Христианские мотивы подхватывает в том же мартовском номере «Урала» Анна Долгарева. Мир её подборки «Осенние молитвы» предельно одухотворён: высветляющий смутную действительность («такая прозрачность, что ночь на себя не похожа», «и в холодном графичном предзимье / так отчётливы монастыри», «светится рябина на морозе») «безжалостный» снег здесь «устаёт» оттого, что «шёл весь день», воздух «листвой опалой пьян», «вёсла… ждут, кто же явится к ним», «хмарь от тумана так благословенно пуста», «дождь – это светлая манна, / Что напоит голодные рты», а птица «поёт своё тихое слово». Но на первый план выходит не сама по себе одухотворённость мироздания, а молитвенное состояние человека («О Господи, не обдели любовью / Вот эту дщерь твою из малых сих», «Сохрани меня, Боже, от хлада внутри», «Дай, Господи, мне слёзы до предела»), позволяющее эту одухотворённость ощутить, проникнуться ей.
Поздняя осень – традиционное в русской поэзии время глубокой лирической рефлексии и погружения в себя. Под стать такому настроению мелодика стихотворений – умиротворённая и умиротворяющая. Однако в умиротворённости этой подспудно слышится тревожный гул, предвестия и предчувствия «пуха неземного», первые раскаты грозы духовного перерождения. Здесь передана не столько тишина, сколько стремление к ней, желание «лампу на кухне зажечь и остаться без слов». Лирическая героиня подборки обнаруживает себя в ситуации экзистенциального преображения, переворота, в «поле голом, не скрытом ничем», в «тёплой печали» беспомощности перед предначертанным, перед Богом и роком, перед судьбой и свободой.
«Последние дни» осени, «пахнущей декабрьской стынью», когда, обретая свойства времени, «пространство тягучее длится и длится», проживаются как «последние дни» вообще. Пороговое состояние природы (осень, переходящая в зиму) созвучно пороговому состоянию мятущейся человеческой души, рвущейся от богооставленности к богообретению. Но это близкое тютчевскому («Всё во мне, и я во всём») распахнутое предстояние наполняет бесприютную, «облепленную грехами» и плачущую «в одинокости горькой, нелепой» о Боге душу, которая «раздевается на берегу», не страхом, а нежностью, обостряя внимание к окружающему природному космосу, где всё чревато чудом, уравнивающим в качестве частицы живого и каштан, что «блестит в ладони», и «Путь Млечный»:
Светилось нежно – а теперь погасло.
Но вот он светит, светит и блестит.
И где-то там Христос смеётся в яслях,
Сожми ладонь и лоб перекрести.
Хочется отметить и опубликованную в мартовской «Неве» (открывающейся некрологом и воспоминаниями о главном редакторе журнала, чудесном поэте Наталье Гранцевой, ушедшей из жизни в феврале) подборку Екатерины Полянской, по традиции петербургской сдержанности поименованную просто «Стихи» (в мартовской «Звезде», кстати, тоже наличествует подборка Полянской с тем же заглавием). Полянская актуализирует почтенный, но встречающийся ныне нечасто жанр стихотворной баллады: стихотворение «Почтовый голубь № 48» предварено эпиграфом из «Баллады о синем пакете» классика жанра Николая Тихонова и заряжено нервной, «телеграфной», стремительной экспрессией «тихоновской» (а также «багрицкой» и «сельвинской») баллады, когда стих стучит по интонационным «рельсам», подобно бронепоезду времён Гражданской войны:
Птица камнем падает вниз.
Кажется – ни за что не спастись.
Воздух свистит. Но не подвели
Крылья – раскрылись у самой земли.
Голубь так беззащитен и мал.
Голубь изранен, голубь устал.
Он не хочет уже ничего.
Но нечто сильнее и больше его
Изнутри подстёгивает, словно плеть:
«Надо лететь! Надо лететь!»
Другие стихи подборки, формально балладами не являющиеся, тоже отличаются динамизмом, весомой зримостью и броскостью образов, отелесненностью переживаний, звуковой гулкостью, явленными уже не столько в сюжетной, сколько в чисто лирической плоскости и формирующими звонкий, различимый поэтический голос («Голос мой летит хвалой и славой»), свидетельствующий, как и голоса других героинь этого обзора, о «хрупкой надежде на спасенье», говорящий про «что-то важное. / Очень важное», что незримо пронизывает и обволакивает наше повседневное существование и открывается в сосредоточенной молитве, когда, «переплавляя боль в слова», человек может «малой каплей с вечностью слиться», «стать спокойным и зрячим»: «Господи, с тобой не убоюсь / Ни беды, ни тьмы глубокой ночи».
Заключаю обзор традиционным перечнем вышедших в марте подборок, на которые хотелось бы обратить читательское внимание: «[НРЗБ]» Сергея Золотарёва и «Мгновенье времени» Валерия Сосновского («Новый журнал»), «Стихи» Евгении Извариной («Звезда»), «Однажды мне приснился сон» Светланы Кековой и «Журавлик» Марии Козловой («Новый мир»), «Где ангельский голос над пеклом земли» Сергея Попова («Дружба народов»). Отдельно отмечу великолепную архивную подборку неопубликованных стихов «из тетрадей» Бориса Слуцкого «Прежде, чем поставлю точку» («Иерусалимский журнал», № 68). Среди представленных в подборке нескольких десятков стихотворений есть и такое замечательное одностишие: «Короткая, как у зеркала, память».
«Услышимся» через месяц!