Рахимжан ОТАРБАЕВ
Имя Рахимжана Отарбаева уже знакомо читателям «ЛГ». Сегодня мы представляем новый рассказ одного из лучших писателей современного Казахстана из его книги «Злато зарытого клада», которая выходит в издательстве «Художественная литература» в новой серии «Современная литература Содружества Независимых Государств».
Между временем заката и стремительно густеющими сумерками раздавались грозовые раскаты, молниями перерезавшие пуповину весны. Аул, освободив исхудавшую шею от хомута зимы, блаженно, даже будто бы приговаривая: «Эх, благодать!», подставлял белую спину под светлый моросящий дождь и, связывая, как всегда, свои надежды с весною, наполнялся свежестью и довольством.
Даже домашние животные, идучи с выпаса и успевая на ходу принюхиваться к земле, совсем не спешат втиснуться в загоны, пропахшие за зиму их же помётом.
Как раз в это время Базаркуль доила свою чёрную корову, напористыми струями вспенивая молоко в ведре, а Умирбай, держа палку в руке, отпугивал привязанного телёнка, на законных основаниях норовящего прорваться к вымени.
– Эй, старик, слышал, о чём толкуют в округе? Говорят, вернулся Такай, что ездил проведывать родственников за границей. Привёз полный корджун гостинцев и всякой всячины, – обращается к нему жена, растягивая соски толщиной с палец. Телёнок тем временем озадаченно смотрит, как молоко со звуком «cрр-срр» резко ударяет в подойник: «С какой такой стати эта чужая женщина так энергично опорожняет родное ему вымя?» – Ну, значит, и у этого голозадого дела в гору пойдут.
Умирбай, словно проснувшись, стал недоумённо озираться по сторонам: на жену, ловко сидящую на корточках, на покорно расставившую ноги чёрную корову, на телка, упрямо рвущегося к вымени.
– И-и, да оттолкни же ты его! Смотри-ка, треклятая, от жалости к своему засранцу зажала молоко. Ведь только же сосал! Ну, пей, да укусит тебя скорпион, свои остатки!
Смуглый, невысокого роста, со вздёрнутыми ноздрями и усами торчком, муженёк выглядел измождённым. Он словно прилип к наступившим сумеркам, казался их естественной частью.
Базаркуль, будто вспомнив что-то, резко вскочила с места.
– Прибыли когда-то, сбежав из Китая, со вшами величиной с воробьёв. А теперь, глядите-ка, образовались, начинают наглеть.
И вечерние сумерки, и злые слова жены, казалось, только усиливали молчаливое оцепенение мужчины.
Он не обратил внимания ни на то, как Базаргуль с грохотом хлопнула калиткой и, запыхавшись, скрылась в доме, ни на телёнка, тыкающего мордочкой вымя и счастливо пускающего пену изо рта.
«Такай вернулся», – стояло в недрах ушей.
– Господи, люди уже по горло сыты дешёвыми вещами из Китая, – не унималась и за ужином его моложавая и светлоликая жена, лицо которой только-только стали бороздить женские морщинки. Всегда так – вскипала и без угольев раньше своего медного самовара, стоящего рядом.
– Чего побледнел-то?
– Нет… Ничего…
– Только что звонили дочь и зять из Астаны, говорят, приедем. Ерлан, мол, твердит, что соскучился по деду с бабушкой. Мой золотой ангелочек! Утром эту яловую овцу на выпас не выпускай. Зарежем, пусть малыш попьёт свежего бульона.
Только было начала стихать говорливая Базаркуль, как открылась скрипучая дверь и вошёл Такай. Грохнув сброшенным у порога увесистым баулом, важно поздоровался своим тягучим голосом.
– Боже, посмотри на него! Щёки румяные, прямо помолодел. Часом не намаслили тебя там?
– Давай, тётушка, разогревай снова свой чай. И маслом намаслили, и баулов насовали, что там спрашивать.
Умирбай в замешательстве пропустил соседа и младшего родственника на почётное место, а сам, в том же сидячем положении, пододвинулся к краю печи.
– Скажи ещё, что их собаки не едят даже сливочного масла, – насмешливо процедила Базаркуль, беря заварной чайничек.
– Живы ли, здоровы ли родичи наши? – спросил Умирбай, немного погодя.
– Ой, брат мой старший, и стар и млад, все шлют пламенные приветы. Там уже не те времена. Нету босяков. Живут в ногу со временем.
В глазах Умирбая, колеблясь сквозь пелену грусти и печали, стояло одно и то же видение. Шутливая перебранка его соседа и жены пролетала мимо его ушей.
Когда остались одни, жена, как до спящего, дотронулась до него.
– На, примерь. Говорят же, польза есть даже от недруга, коль достался от него хотя бы подшёрсток. Прислала твоя жена, та, что осталась в Китае.
А сама держала в руках отдающую голубоватым блеском шёлковую материю.
– Какая красивая! – изумлялась. – Вот ещё прислала и этот крохотный магнитофон величиной с детскую ладонь. Э, несчастная, что ещё ей остаётся!
Чёрная дублёнка, выделанная, словно бархат, и отлично сшитая, сидела на нём как влитая. Полы её, округляясь, достигали лодыжек. По телу сразу пробежало тепло.
– Тебе не идёт! – заявила тем не менее Базаргуль. – Разве пожилому человеку может быть к лицу такая одежда? Говорят, в Астане трескучие морозы. Подари своему зятю. А материю давай отдадим дочери. Наверное, ходит в обносках. Пусть сошьёт платье. А когда Ерлан увидит магнитофон, как же он обрадуется! Ладно, старичок мой, давай спать. Утром пораньше встанем, отправим скот на выпас. – Базаркуль с неожиданно приподнятым настроением, кружась и пританцовывая, как в первые дни их супружества, стала стелить постель. Даже белые свежие простыни вынула. А в шкаф так же играючи втиснула дублёнку и свёрнутую штукой ткань.
Хотя время перевалило далеко за полночь, веки Умирбая никак не желали склеиваться. Лежавшая рядом моложавая, миловидная и светлоликая женщина с первыми морщинками, переворачиваясь с боку на бок, подбирала удобное положение. Как всегда, до самого утра, как выброшенный на берег желтобрюхий сазан, будет биться сама с собой и с покрывалом, то и дело сдирая его с себя.
– У нашей тётушки есть два выдающихся свойства. Сон у неё крепче камня, а речь горше яда, – шутил за глаза Такай.
Как же он мог уснуть, если его мысли бродили на китайской стороне, хотя тело покоилось на этой постели. Проклятые мысли, стоит им только взобраться на коня… Подняли пыль на одном пригорке, а скачут уже к другому…
Его родители перебрались за границу в те годы, когда белые бежали, а красные гнались за ними. Остановившись в Кульдже, окунулись в лишения и нужду.
Он же, будучи единственным сыном, рос баловнем. Китайцев, можно сказать, рядом почти не было. Это уже потом, переселив из внутреннего Китая неженатых мужчин и незамужних девушек, Пекин за один день заполонил ими пустующие земли.
Те не могли прижиться на первых порах. Собирались вечерами у оврага, вглядываясь в ту сторону, откуда прибыли, плакали сообща. Местные казахи, собравшись, чтобы поглазеть на то, как китайцы жарили на костре мышей и ели, поднимали их на смех. Кто знал, что эти жалкие люди, как только переменятся времена и нагрянут война и смута, изменившись вмиг, возьмутся за оружие, составив войсковые отряды?
Взял в жёны девушку, сосватанную отцом. Не успело остыть ложе молодожёнов, как его дядя Оспан заставил загрохотать все четыре стороны света. Не вмещаясь в тесные оковы, он сначала поднял восстание против исконной власти, а затем уже и против гоминьдановского режима.
– Всякий, кто считает себя потомком предков-героев, пусть сядет на коня! А кто не может сбросить с себя иго, пусть останется затоптанным красными пятками китайцев! – бросил свой клич Оспан.
Мать ни за что не желала отпускать Умирбая. Но никакими уловками не смогла противостоять натиску и неумолимости отца.
– Иди и присоединяйся! – приказал, вытаращив глаза, старик. – Оспан – последний герой народа, а цель народа – свобода. Мы не святые, чтобы быть выше этих ценностей. Иди!
– Единственного сына, росшего баловнем, отправляешь на войну! Что за напасть одолела тебя? Он боязлив, изнежен. Хочешь, чтобы, как клоп, был нанизан на копьё врага? Хочешь, чтобы погиб, упав с лошади, когда на него нападут китайцы? Невестка наша на сносях. Оспану уже нечего терять, кроме своей юдоли. Не может успокоиться, пока не купит за верблюдицу раздоры чужих козлов! – вдруг разошлась мать, женщина кроткая и тихая.
– Молчать! – осёк её отец.
С тех пор, обосновавшись в горах, ходил по камням. Взяв в руки оружие, направлял его против врага, был в гуще грозовых событий.
– Ещё в давние времена их солдаты, садясь на резвых коней, не могли удержаться, пока какие-нибудь казахи вроде нас, запрыгнув к ним в сёдла и крепко обхватив, не поддерживали их. Уже на рысях эти слабые ногами китайцы валились с коней. Куда им до нас, хищников, вобравших в себя энергию конского мяса! Они же травоядные. Нападайте с душераздирающими воплями. Пусть душа врага уйдёт в пятки! – вопил на митингах Оспан.
Не ужившийся с Советами и восставший против Китая гордец не смог избежать погибели от пули. Застигнутый врасплох, нашёл свой смертный одр.
И разве могли набравшие силу гоминьдановцы оставить в покое тех, кто лишился вождя? Как отары стенающих овец, загнали их в тюрьмы Кульджи.
И теперь даже те, кто на чужих глазах ел мышей, поджаривая на кострах, стали относиться к поверженным хуже, чем к никудышным осенним мухам. Не могли насытиться своим триумфом. Умирбай выбрался из этого огненного ада на четвереньках: инвалидом.
Через год дверь в жизнь открыл крохотной ножкой и его младший сын…
Когда каждый из них ещё пугался собственных ушей, Советы, проявив благосклонность, открыли границу. И хлынули горячие новости: разрешено возвратиться тем, кто страстно желает вернуться на родину. Началась суматоха. Из уст в уста передавались самые невероятные сообщения.
– Радость-то какая: говорят, граница открыта на целый год!
– Нет-нет, всего лишь на месяц.
– Поговаривают, что Советы примут только тогда, когда допросят и мужчин и женщин поодиночке.
– Китайцы обещали сосчитать даже вшей на нашем нижнем белье и оставить их у себя.
Народ гудел.
Умирбай спешно отправил Асемай и двоих сыновей к родственникам жены, населявшим предгорья Алтая. Слышал, что те тоже, собрав свои пожитки, сидят как на иголках, ожидая перекочёвки. Сам же, попрощавшись с прахом родителей, вознамерился двинуть прямиком к вратам границы. По его расчётам, он, пока прибудут его семья и родственники жены, уже сумеет занять очередь на пограничном пункте, узнает все условия перехода границы.
Молва дырявила уши, будто на границе сами решают, в каких местах тебе жить, и, если семья и родные попали в общий список, разбрасывают кого куда, так что потом концов не найдёшь.
Когда Умирбай прибыл, по самые уши взмылив своего коня, ворота границы, что были открыты целых три дня, уже захлопывались, а обе стороны собирались возводить пограничные посты. Он рванулся вперёд, расталкивая толпу, в которой люди давили друг другу подолы и штанины.
– Видели, как вчера родственники с твоей семьёй перешли на ту сторону, – сказали ему.
– Найманы все прошли, как один.
– Сегодня дошла очередь и до албанов, – судачили в толпе.
Стало быть, семья уже там. Настроение его поднялось. Взяв с собой сбрую, попрощался с конём, погладил его по гриве. С трепетом ступил на обетованную землю своих предков…
Много лет подряд терзает его бессонница. Вот и на сей раз, не выдержав мыслей, грызущих, как голодные волки, Умирбай резко вскочил. Прикурил сигарету. Лежащая рядом с ним моложавая, миловидная и светлоликая, лицо которой уже прорезают морщинки, приняв удобную ей позу, спала в чужих объятьях сладкого сна.
Выдул из себя горький дым, обжигающий гортань. Попытался найти пепельницу. Но зацепился за магнитофон размером с ладонь младенца. Прилёг и снова накрылся одеялом. А потом на ощупь нажал на магнитофоне кнопку величиной с глаз белки – и, о чудо, тут же заговорила Асемай. Та, которая потерялась в сумбурные годы. Звуки её голоса зазвучали протяжно, как свирель, не изменившись с тех пор, когда только вошла она в их дом молодой женой.
Выскользнув из-под полога, стесняясь, наливала чай свёкру и свекрови. Когда улыбалась, почтительно опустив свой взор и пригнув голову, то даже ямочка на её щеке умиляла всех. И всё же в голосе Асемай он сейчас расслышал обиду.
– Я приветствую вас в глубоком поклоне, Умеке1…
Когда произнесла: «Это я – Асемай, соединённая с вами супружескими путами самим Аллахом», тело его покрылось мурашками, словно его пронзили тысячи иголок. Сердце, готовое вылететь из груди, едва нашло своё пристанище во рту. Магнитофонная кассета крутилась неумолимо.
– Вы не забыли нас? Детям сказала, что хотя бы на словах пошлю весточку через это устное письмо. Что мне делать? Видать, судьбой было уготовано так. Когда мы, запарившись, добрались из Алтая, уже захлопнули пропускной пункт, да так, чтобы больше не открывать никогда. Вы, не оглядываясь, перешли границу вместе со многими. Я предчувствовала это: левый мой глаз без конца подёргивался…
Его опять накрыло старое. Потеряв самого себя, растворяясь в сероватом мираже, шёл куда-то. В памяти возник какой-то слабый отблеск, и ожили звуки и слова, слышанные когда-то у пограничного пункта.
Когда, сбившись с ног, искал родственников жены, саму жену и двоих своих тонкошеих воробушков, якобы перешедших вчера вместе с толпами людей в Россию, тогда и услыхал:
– Пусть Умирбай, если душа его в гнезде, появится здесь! – приказал начальник пограничного поста.
Передавшие эту суровую весть дальние родственники и соседи стали наперебой выражать свои мнения и давать советы.
– Я так и знал, что возникнут подобные неурядицы!
– Что ты имеешь в виду? Наверное, хотят уточнить состав семьи.
– Думаешь, ради Асемай и двоих мышат вновь откроют пропускной пункт?
– Не ходи! Вышел указ, чтобы тех, кто был рядом с батыром Оспаном, не пропускать на советскую сторону.
– Говорят, тех, кто перешёл самочинно, теперь хотят вызвать обманом и запереть в тюрьму Кульджи.
– Более того: руки и ноги заковать в цепи и кандалы, а языки отрезать под корень.
– Не признавайся, Умирбай. Жена в пути, а дети ниже груди.
– Когда мы решили, что наконец-то зацепились копытами за родную землю, нам навстречу вышли пьяные вдрызг мародёры.
– Кругом кишат проныры и пройдохи, требуют, чтобы мы отдали деньги и жун-жун2. Ойы-бай, куда мы попали? – визжали женщины и старухи.
Когда он окончательно потерял свой и так небогатый ум, подошёл подтянутый, как проволока, русский офицер и повёл его впереди себя…
– После слышала, что накинул ты аркан на одну из красавиц Советов. Хорошо, если за пазухой у неё тепло и уютно. Мы же, несчастные, обсасывая воспоминания наших общих лет, уже состарились. Наверное, именно тогда, когда вы обновили своё ложе, видела я один предрассветный сон. Во сне, Аллах мой, вы превратились во что-то белое-белое. Взяв за руку свою новую супругу и отойдя от нас далеко-далеко, плясали танец «Чёрный рысак». Проснулась в слезах. Ох, разболталась совсем. Передаю дублёнку. Вряд ли сохранилось у вас прежнее здоровье, носите на здоровье, Умеке…
Хотел прервать раздирающий душу монолог, но его дрожащий палец никак не мог сыскать кнопку величиною с беличий глаз…
Слышала, значит. Раздавленный и заблудший, наконец-то нашёл он приют в доме Базаркуль, у которой уже была дочь от первого брака. Базаркуль моложе него на двенадцать лет. Подол её так и не окровянился. Никого она ему так и не родила… Работала продавщицей в ауле, а он сам устроился почтальоном, с трудом входил в новую жизнь.
– Тоска и обида в груди не даёт покоя, требует высказаться, Умеке. Тогда сразу же написала заявление и просьбу о воссоединении с супругом. Но нас же соединили религиозным обрядом, откуда же было взяться свидетельству о браке? Начальник пограничного пункта оказался добрым человеком. Да, сказал, если муж подтвердит, что ваш брак действителен…
Всё тело его снова задрожало, словно в лихорадке, и он вновь прикурил сигарету. Дым, заклубившись, тоже приобрёл форму какого-то видения, упорно стоявшего перед глазами.
Да, подтянутый, как проволока, русский офицер повёл его впереди себя. И привёл к китайцу. Допрос был коротким.
– Вы женаты? – спросил круглый, как колобок, китаец.
– Нет. Какая ещё жена? Никогда не встречал и батыра Оспана, – отвечал он.
– А дети у вас есть?
– Никого нет, и никого не знаю. Против властей не воевал, – отвечал удручённо.
– Выходит, вы одиночка?
– Да…
«Умеке, что вам стоило тогда ответить, что осталась Асемай с двумя сыновьями? Если бы ответили так, то нас вот-вот собирались пропустить. Мы же сидели в соседней комнате и слышали весь ход допроса. Почему же вы от нас отказались, принесли нас в жертву?! Вы же мягкосердечны…»
Умирбай, заплакав навзрыд, повалился на постель. Упав, накрылся одеялом. Горячие слёзы обжигали лицо. Голос в крохотном магнитофончике утих, но тут же возник перед ним образ Асемай. Такой же, как тогда, когда она впервые переступила порог их дома, выделяясь приятным смуглым лицом и густыми чёрными волосами под стать лицу. Даже ямочка на её щеке тоже озаряла всё вокруг…
Её слегка огрубевший голос, смягчившись, зазвучал по-прежнему протяжно, как звук свирели.
– Потом нас поселили в ауле, который был рядом с границей. Зимой присматривала за скотом, летом косила сено. Замерзая на морозе, поджариваясь на солнце, подняла ваших двоих сыновей, воспитала достойными людьми. Не давала их смахнуть крылатым и склевать носатым. Когда косила сено в районе Кульсай, двое наших сорванцов, поднявшись на косогор, не отрываясь, всматривались в сторону границы. Если видели кого-то, идущего с той стороны, чуть ли не взлетали от радости, думая, что это возвращается их отец. Я по молодости верила им и напевала, считая, что если это Умеке, то обязательно должен вспомнить нашу с ним песнь. Помните, когда мы были молодыми, играя в кости, качаясь на качелях при лунном свете, певали про «Гусиного птенца»? Помните?
Этот край, где аул наш крылья простёр,
Там жеребёнок пасётся в подножиях гор.
Наш аул, ты в глазах наших словно огонь,
Где с подругой качали качель в унисон.
Э-эй, ты лихой удалец,
Улетел из гнезда, как гусиный птенец.
Неужели эта песня, которую я напевала вместе с двумя сиротинушками, не долетала до вашего слуха, Умеке?..
Откинув душившее его одеяло, закричал голосом, разрушающим, казалось, весь мир:
– Закопала меня живьём, Асемай! Детки, мои детки! Простите несчастного отца вашего! Простите!
Лежавшая рядом с ним моложавая, миловидная и светлоликая, щёки которой начинают уже бороздить морщинки, перевернувшись на другой бок и перекатившись к стене, бредила во сне:
– Ну давай, пей, проклятый, свои остатки!
Ночные тени, отступая, спрятались по четырём углам комнаты. Подол рассвета уже подобран, утренняя заря уже обнажена.
2006 г.
Перевёл
1 Умеке – почтительно-ласкательное имя Умирбая.
2 Жун-жун – казахское название китайской водки.