«...Красоту её Боровиковский спас»: юбилейная выставка в ГТГ
Историческое прошлое России то и дело въяве возникает перед нашими глазами: в «костюмных» сериалах, в романах-страшилках, зловеще совмещающих приметы прошлого и современности (например в недавней дилогии В. Сорокина).
На большой и первой в своём роде монографической выставке Владимира Боровиковского (1757-1825), приуроченной к 250-летию со дня его рождения (хотя и с годовым опозданием) - а в её подготовке кроме больших и малых российских музеев участвовали парижский Лувр, гамбургский Кунстхалле, музеи Украины, Белоруссии, Армении — прошлое само к нам пожаловало. Нам предъявлена вереница человеческих лиц из XVIII и начала XIX столетий — пожалуй, наиболее «отрадной» эпохи российской истории, несмотря на войны, впрочем, в большинстве победоносные, гонения на вольнодумцев (как тут не вспомнить Александра Радищева!), позорный гнёт крепостничества...
Талантливый провинциал из глубинки, уроженец впоследствии прославленного в литературе Миргорода, освоивший в Петербурге благодаря ученичеству у европейских и русских мастеров искусство придворного портретирования, он не потерял провинциальной «мягкости», совпавшей с общим духом эпохи сентиментализма. В моде стало всё «естественное» — наряды, позы, чувства. На выставке показана, и притом впервые в столь широком объёме, по сути, неизвестная религиозная живопись художника. Но мне представляется, что предъявленное в данном случае возрожденческое европейское «жизнеподобие» не слишком органично для русского иконописания. Сила художника — в светских портретах. Обратимся к ним.
Перед нами — театр, но театр не классический, с громко декламирующими и встающими в скульптурные позы актёрами, а более камерный, приватный, домашний, театр «для своих». Действие разворачивается на парковых лужайках, на фоне деревьев, беседок, колонн... Мир вроде бы «естественный», но тщательно продуманный. Как сказал бы Шиллер, не «наивный», а «сентиментальный», то есть наивным «прикинувшийся». Важные персоны, цари, царицы и их родственники теперь «сошли с небес», но всё равно «позируют», как позирует, представляя «простую и добрую» властительницу, Екатерина II в голубом прогулочном наряде в сопровождении остромордой левретки («Портрет императрицы Екатерины II на прогулке в Царскосельском парке», 1794).
Художник включает «сильных мира» в свой театрализованный праздник светлых, возвышенных и благородных душ. Александр I, только-только взошедший на престол, переступив через кровь отца, хоть и изображён в торжественной позе, на фоне тяжёлого занавеса и бюста бабки, женствен, изящен, тонконог. Какие змеи грызут его сердце — нам не узнать. Роль сыграна превосходно. Великие княгини и княжны, позируя на фоне парка, изо всех сил стараются «держать лицо». И художник, кажется, несколько стеснён в изображении этих важных дам в лёгких и как бы «сельских» нарядах, но при орденах. Их лица, позы, платья как-то начинают «мелькать», обнаруживая некий авторский «навык», отработан-ность приёмов, почти как у нашего академика Александра Шилова. Эти лица скрыты маской, пусть и не «железной», а из более пластичного материала, порой очаровательной и милой, но всё же. маской.
Гораздо свободнее художник ощущает себя, изображая «простых» светских дам и кавалеров, да и они «играют» более непринуждённо. Художник виртуозно, музыкально, колористически изысканно запечатлевает то живое и детское (а сентименталисты — горячие поклонники Руссо), что проступает сквозь их игру. Наряженная пастушкой Екатерина Арсеньева в задорной, сплетённой из соломки шляпке, с «венериным» яблоком в руке играет роль, которая ей явно по душе, демонстрируя кокетливую шаловливость собственного нрава («Портрет Е.Н. Арсеньевой», середина 1790-х). А уж как заразительно и живо «играют» у Боровиковского молодые военные (которым ещё предстоит участвовать в Отечественной войне), в своих роскошных мундирах: белых, красных, чёрных, какие-то редкостно круглолицые, румяные и напрочь лишённые не только военной «свирепости», но и простой мужественности, с детской доверчивостью глядящие на мир («Портрет А.Д. Арсеньева», 1796—1797; «Портрет князя А.Н. Хованского», 1805; «Портрет П.С. Масюкова», 1817). Сентименталисты противопоставляют грубой мужской «бру-тальности» тонкость и живость чувств. Недаром даже более зрелые военные наделены у художника не воинственной мужественностью, а некой «вольтерианской» свободой и эпикурейством.
Много парных портретов, где счастливые матери изображены в обнимку с дочерьми, грациозные сестрицы музицируют или предаются мечтам, супружеские пары демонстрируют своё супружеское счастье, основанное на нежных чувствах и добронравии. Тут и хрестоматийный, очень нарядный портрет княжон Гагариных, и в более нежной, пастельной гамме выполненный портрет княжон Куракиных, привезённый из Лувра (оба — 1802). Но их очаровательные лица почему-то не запоминаются, упархивают, словно мотыльки, слишком лёгкие, чтобы «зацепить». Что меня «зацепило», так это парный портрет четы Лобановых-Ростовских (1814), где художник, возможно, невольно, улавливает какой-то диссонанс, разлад в этой «счастливой» паре. Муж и жена, изображённые на фоне парковых колонн, повёрнуты друг к другу, но так и не встречаются взглядами. Погружены каждый в свою думу, что а подчёркивается драматическим контрастом тёмных и светлых тонов одежды персонажей и фона. Невольно задумываешься над тем, что сам художник не был женат. Любимого племянника Антона, пожаловавшегося ему в письме на то, что упустил случай жениться, он «утешил» крылатой фразой, что раскаиваться он будет в любом случае. В портрете художник как бы приподнимает маску и с лиц персонажей, и со своей собственной внутренней жизни, не укладывающейся в сентименталистский канон. Таким же «непредсказуемым» образом «цепляет» и знаменитый портрет Марии Лопухиной, написанный художником в 1797-м — в год её замужества. Интересно, что век дал два «знаковых» женских образа: рокотовскую Струйскую и Лопухину Боровиковского. Причём у Струйской в глазах, как выразился Заболоцкий, «полуулыбка-полуплач». И та же тайная разочарованность, «тень печали», читается в глазах у несколько надменно улыбающейся Лопухиной, опёршейся о парковую плиту в лёгком «античном» наряде с голубым пояском. Невольно вспоминается Пушкин, проясняющий многие коллизии XVIII столетия. В надменном облике графини из «Домика в Коломне» поэт читает нечто совсем иное: «...долгие печали. Смиренье жалоб. В них-то я вникал. Невольный взор они-то привлекали...»
Вот и наш взор невольно привлекает эта молодая, прекрасная, но тайно страдающая женщина, внутреннего разлада которой художник не захотел или не сумел скрыть под светской маской. И вот тут мы подходим к самому подлинному Боровиковскому, который изображает не сильных мира, не светских красавиц, а узкий круг «друзей души» — поэтов, архитекторов, живописцев и их домашних. Это кружок поэта и архитектора Н. Львова — поэты Гавриил Державин и Василий Капнист, художник Дмитрий Левицкий. Праздничная приподнятость и некоторая карнавальность тут сохраняются, но маски сменяются живыми лицами, приоткрывающими хрупкость, печаль, нежность человеческого бытия, то, что вскоре подхватят и разовьют романтики.
Запоминается портрет Ольги Филипповой (1790), жены близкого друга и душеприказчика художника, незаконченность которого придаёт ему очарование недосказанности. Грустно-задумчивое, чуть склонённое лицо на фоне тревожного пейзажа передаёт какие-то тончайшие и невыразимые душевные движения, которым вторят нежные переливы коричневатых тонов - от тёмно-коричневого до светло-оливкового и почти розового. Две милые девчушки, горничные Н.А. Львова, на небольшом портрете в круге, чья жизнерадостность и пасторальная «милота» не маска, а естественное состояние («Лизынька и Дашинька», 1794). Особо хочется остановиться на портрете графа Александра Хвостова, на мой взгляд, поразительном. Да-да, это тот самый смешной пушкинский Хвостов, поэт-графоман, который «пел бессмертными стихами несчастье невских берегов». Но Боровиковскому нет дела, хороши ли стихи иН у графа. Сам он в письмах изъясняется тяжёлым корявым слогом. Он изображает человека «призвания», одного из первых русских чудаков-интеллигентов.
Граф резко отвернулся от стола, на котором лежит железный шлем, крепко, даже цепко сжал в руках старинный фолиант. Узкое лицо с длинным утиным носом, редкими растрёпанными волосами (он без парика), высоким лбом мыслителя и взглядом, устремлённым вдаль. Он — редкий случай! — не в мундире, а в «артистической» одежде с розовым атласным бантом на шее. Портрет выдержан в изысканной серовато-зеленоватой гамме, причём лицо графа мягко мерцает, почти светится. Граф нелеп, пожалуй, даже смешон, но созданный художником образ запоминается, «цепляет», как не «цепляли» позирующие на жизненном маскараде персонажи художника, гораздо более «правильные» и величественные.
Громадная выставка Боровиковского продемонстрировала разные уровни восхождений художника к человеческой душе, невнятный, но завораживающий шепот которой мы до сих пор благодарно улавливаем, вглядываясь в его лучшие портреты.
Выставка в помещении Государственной Третьяковской галереи на Крымском Валу продлится до 18 января 2009 г.