ЛИТО в разных городах не только по-разному складываются, но и работают не по общим шаблонам. В Подольске, например, писатели общаются на базе единственного нашего толстого литературного журнала – «Подольского альманаха». Не воспринимайте слово «единственный» как сказанное жалобным тоном. Подольск хоть и большой город, но всё же не Москва, и, как говорится, дай бог каждому городу такого масштаба издание. Но для этого надо, чтобы городские власти осознавали его необходимость. Наша администрация оказывает альманаху, всему литературному делу в городе постоянную поддержку.
, главный редактор «Подольского альманаха»
***
Ты постиг все азы математики,
И в грамматике ты не юнец.
Чтобы не было скуки и статики –
Не хватало покупки колец.
Пусть грызут себе ногти знакомые,
Потому что на белом коне
Ты ворвался с вопросом: «А дома ли?..» –
И, конечно, женился на мне.
***
В моей провинциальной норке
Есть фортепьяно и комод.
С утра, обнюхав все задворки,
За завтраком приходит кот.
Ему я ставлю у дивана
Большое блюдце с молоком,
Потом сажусь за фортепьяно,
Потом пью кофе, а потом…
Всё тихо. Скрип буфетной створки.
Сопит Тургенева портрет.
Ещё в моей родной каморке
Компьютер есть и интернет!
***
Жена поэта стерпит всё:
Нескромный взгляд и томный вздох.
И новый стих про то да сё –
Не про неё, а значит, плох.
Она растит троих детей,
Читает тайно черновик.
Пусть не хватает ласки ей,
Зато полно в квартире книг.
Снегурочка
Пустая платформа. Снежинки витают.
Скрылось в вагоне милое личико.
Это лишь в сказке Снегурочка тает.
В жизни увозит её электричка.
Подольск – Москворечье
Нынче не сезон, что ни говори.
В картах повезло, не везёт в любви.
А бывают дни – всё наоборот:
Повезёт в любви, карта не идёт.
Что бы сделать мне, всем врагам назло,
Чтоб и карта шла, и в любви везло?
***
Как оставить без ответа
Фразу, брошенную залпом:
«Ты пошла бы на край света,
Если б я тебя позвал бы?»
Как же объяснить, мой милый,
Чтобы не смотрел нахмурясь?
Я туда уже ходила:
Постояла и вернулась.
***
Не трави мне душу, не трави!
И не заставляй рыдать ночами.
Не такой хотела б я любви –
У меня такая за плечами:
Там, где безысходность и тоска
Горло перехлёстывали туго,
Где себя искали по кускам,
Вдребезги разбившись друг о друга,
Где глухая мучила вина,
Не давая счастья и покоя…
Этого-то было дополна!
Ты бы предложил чего другое –
Ты бы предложил меня любить
Без тоски, без боли, без надрыва,
Чтобы я могла с тобою быть
Беззащитной, глупой и счастливой!
Ты бы предложил готовить щи.
А на эти грусти и печали
Ты другую дуру поищи,
У которой счастье за плечами.
***
Суеверие вовсе не каждого губит.
Лепестки я упорно пускала в полёт,
И на третьей ромашке мне выпало «любит»,
А сначала, что «плюнет» и «к чёрту пошлёт».
И поднявши глаза от июльского сада,
Я победно откинула чёлку со лба,
Потому что я выбрала то, что мне надо,
А не то, что навязывала судьба.
Зимняя клюква
Зимняя клюква слегка горьковата на вкус;
Влажный и смёрзшийся вереск
над пустошью бел;
Стянут на шее – как нитки мерцающих бус –
Зимний пейзаж, бесконечный раскинулся шельф.
Стылые бьются ключи подо мхами, меж них
Сонными змейками тёмные корни лежат.
Зимний пейзаж, будто мёртвый, морозен и тих –
Влажные ветры не будят уснувшую гладь.
Воздух кристален и прян – от болотной воды
Стелется шлейф, растекается запах гнилой.
Тёмные мхи сохраняют чужие следы –
Время, сокрытое в каждый запутанный слой.
Зимняя клюква слегка горьковата на вкус…
Зимнюю клюкву найди среди снега и мха,
Чуя, как в пальцах –
на грани трепещущих чувств –
Твёрдо катаются ягоды-судьбы-века…
Красные капли – белёсый подтаявший снег –
Синяя даль бесконечно легка и ясна.
Тает сосулька – наверное, это к весне…
Клюква в ладони – это и есть Весна…
Июнь
Босиком по траве.
Как же в детстве казалось, что колко!
«Босоногое» детство – наверное, не про меня.
И с рождения – в бездну – ура! –
надоело настолько,
Что, как в омут, беспечно –
в неспешность июньского дня.
До опушки дойти, где растут молодые берёзы,
Начертить о любви – только пальцем –
письмо на коре,
Без обратного адреса. Раньше казалось,
что поздно,
Что пришлось слишком рано
на глупостях перегореть.
А теперь – всё равно.
Где-то в воздухе пахнет июлем,
Травы скосят, и пряная свежесть напоит росой.
И смешной «кукурузник» тугим
нарастающим гулом
Беззаботно наполнит полуденный
дремлющий зной.
Простой бумаги белый лист
Смотри: он тонкий, чистый, белый…
Как первый снег в руках твоих.
Захочешь, карандашик смелый
На нём напишет первый стих;
Захочешь, рожицей весёлой
Тебе задорно подмигнёт;
На нём впервые юный школьник
Поля, робея, проведёт.
Он нас и радует, и учит
На перепутьях книжных строк.
Когда-то был стволом могучим –
Теперь он мягок, как листок.
То грустный, грязный и измятый –
С горбатой двойкой в дневнике.
То кораблём к родным пенатам
Летит по волнам в ручейке.
Его узнают все и каждый.
И кто с улыбкой ни глядит,
Как самолётиком бумажным
Он в небо синее летит?
***
Мы живём на земле полвека,
Это грустно признать, однако,
Я всегда была человеком,
Ну а ты лишь простой собакой.
Ты посмотришь в глаза печально –
Отвернусь, мне тебя не жалко,
Ну, а ты, будто бы случайно,
Побежишь. Принесёшь мне палку.
Я боюсь этой зверской пасти,
А тебе ведь так просто жить,
Я считала, что это счастье –
Быть собакой и не любить.
Мы живём на земле полвека,
Я же знаю, ты тоже любишь,
Только я буду человеком,
А ты вечно собакой будешь.
Деревья в городе
Среди стекла, асфальта и бетона,
Дрожа от грохота, вдыхая газов яд,
Храня безмолвие – без жалобы, без стона –
Деревья в городе, как ангелы, стоят.
Одни из них ввысь гордо тянут руки,
Другие головы печально клоня вниз…
Как было б хорошо в лесной округе
Шептаться с травами и слушать пенье птиц…
Но не оставят нас ни клёны, ни рябины,
Берёзки улыбнутся в светлый час,
Дубы широкие свои подставят спины –
Не предадут людей, в беде не бросят нас.
Деревья в городе… Мне хочется проснуться,
Взглянуть в глаза им, мысли их понять,
Зелёных рук протянутых коснуться,
Родную душу с нежностью обнять…
Осень в Остафьеве
Я брожу по осенним аллеям
Среди лип и дубов вековых,
Прикасаясь к стволам и жалея,
Что кончается лето для них.
Осень краски свои разбросала,
Солнца луч заигрался в листве;
И над храмом плывут величаво
Облака, утонув в синеве.
Всё в Остафьеве памятью дышит,
Ждут ступени усадьбы гостей,
Сквозь века стены помнят и слышат
Звук иных и шагов и речей…
***
Я всё спешу куда-то через годы,
Всё тороплюсь… Наверное, туда,
Где в даль срываются ночные поезда
И оставляют берег теплоходы.
Мне так милы вокзалы и причалы,
Зовущие всё в жизни поменять,
Где привыкаю с самого начала
Не расстояние, а время обгонять.
Мне так нужны твои глаза и руки,
Когда закончен день и вечер тих…
Улыбка утра ты, мои ночные муки,
Сон неразгаданный, не начатый мой стих.
Сквозь бой гудков, привычных, равнодушных,
Твой голос телефонный жду, моля.
Я так хочу твою расслышать душу,
Которую ты прячешь от меня.
Мне ежедневных дел тугие путы
Легки, как воздух, как простор небес…
Отбрасывая в сторону минуты,
Часы и месяцы, спешу к тебе.
Пьеро
Обжигающая грусть
На лице твоём, Пьеро.
Ты всё знаешь наизусть –
Что чернила и перо?
С головы до ног поэт,
Разрисованный всерьёз,
И на целом свете нет
Искренней и чище слёз.
Куклы – люди, ты – живой.
Чтоб судьбу до дна испить,
Тебе незачем хитрить –
Ты свою играешь роль…
Леденцы
Аби – по-татарски «бабушка». Но это для меня. Когда-то она была только айны – мама. Для моей мамы. Когда маме было всего шесть лет. У неё было пять братьев и сестёр. Конечно, она была младшей. Но так недолго, что не успела понять, что это значит. Да и не могло это ничего значить в 1949 году. Как аби вырастила шестерых? Уму непостижимо. Работала день и ночь. Дети тоже работали. С десяти лет.
Но не в то лето. В то лето маме было только шесть. Аби отправила её в летний лагерь. Он стоял так далеко от всех проезжих дорог, что до него не ходил автобус. Можно было только приехать на машине.
Каждое воскресенье лагерь наполнялся радостным ожиданием, сбывшимся свиданием, счастливыми проводами. Ко всем приезжали мамы и папы. И привозили вкусное. Только мама всё ждала, ждала. Она знала, что у неё маленький братик и что аби ждёт ещё одного. Но как в это вникнуть ребёнку, особенно когда есть так хочется?
Мама не брезговала доедать огрызки, которые ей отдавали ребята. Редко-редко её угощали чем-нибудь ещё. Но дети умны: зачем угощать, когда надеяться на ответный жест нечего?
И вот однажды, когда день уже близился к концу, а все родители собрались уезжать, мама вдруг увидела аби. Она стояла, опираясь на ограду, не в силах двинуться дальше. Улыбка была на её измученном лице.
Она пришла пешком.
Через все леса.
В руках у неё ничего не было.
Мама бросилась к ней и обняла. На них смотрели другие дети и их родители.
И вдруг аби взяла мамину ладошку. Раскрыла её. И пересыпала из своей руки маленькие, самые дешёвые леденцы. Жёлтенькие солнышки. Леденцы она принесла без кулька, без пакета. Прямо в руке. Они были тёплые и немного слипшиеся, потому что были согреты теплом её ладони.
Когда она ушла, мама со всеми поделилась своими леденцами. Со всеми, кто хотел их взять.
Шоколадка
Мне было восемнадцать, когда я впервые увидела его. Ничего особенного. Острые черты, бледная кожа щёк, голубые глаза. Короче, я влюбилась.
Он пригласил меня на день рождения.
Я спросила маму, можно ли дарить мужчинам цветы. Она ответила, что только пожилым. Я пошла на рынок и купила три розовые гвоздики. Был 1990 год. Кроме этих гвоздик, на рынке цветов почти не было. Так, какая-то ерунда.
Середина зимы. Мороз. Три цветка горели в моих руках. Я несла, осторожно сжимая пальцами, согревая своим теплом и радостью, радостью, безумной радостью розовые частички живого солнца. Я увижу его! Сердце билось пульсом в пальцах.
Гвоздики стояли в изголовье его кровати долго. Три недели. Он удивлялся и не мог понять, почему они не вянут. День проходил за днём. Он привык к ним, как к предмету обстановки. И перестал менять воду. Они увяли.
Прошло десять лет. Теперь я работаю в БТИ на Ревпроспекте.
В наш кабинет всегда очередь. В тот летний день было душно всем. Приоткрыли дверь. Я краем уха слышала препирательства в очереди. Посмотрела туда. И увидела ЕГО.
Он изменился. Отяжелевшее лицо, погрузневшая фигура. Лишь походка та же – осторожной лисицы. И сутулость. И наклон головы.
Он лез без очереди. Вошёл, закрыл дверь. И – ко мне.
– Привет, – сказала я.
– Здрасьте.
– Не узнаёшь?
Долго он смотрел непонимающе. А потом на какую-то долю секунды лицо его выразило испуг. И – сразу улыбка.
Такой же деловой, как и прежде.
– Машина ждёт. Сделай, а?
Он подсунул мне документы. Я почему-то подумала, что он забыл, как меня зовут.
– На вот тебе шоколадку. А то я знаю, вам тут чаю не с чем попить.
Он торопился.
– Спасибо, Серёженька, милый. Приходи завтра, документы будут готовы.
– Ты – умничка.
Он схватил мою руку и чмокнул.
На столе осталась лежать его шоколадка.
Из цикла «Уроки чистописания»
Чистописание
Я поступила учиться в первый класс в 1963 году, в эпоху перьевых ручек и фиолетовых чернил. Уроки чистописания самые трудные: писать нужно не только правильно, без ошибок, но и чисто. У меня не получается аккуратно, всё время какие-то кляксы.
Однажды, заигравшись на улице, я не успела сделать домашнее задание и попросила свою старшую сестру написать за меня. Валя быстро и аккуратно выполнила упражнение, и я, довольная, легла спать. Вечером пришли родители, проверив наши тетрадки, обнаружили мои неожиданные успехи в чистописании. Почему-то они их не порадовали… Ранним-ранним утром я была разбужена, призналась в «преступлении» и переписала задание.
Беседка
Во дворе нашего академического дома построили беседку. Несколько дней плотник выпиливал лобзиком замысловатые, с зубчиками, узоры. Как только плотник ушёл, Лёнька, сын начальника милиции, принялся отламывать зубчик.
На следующий день, придя красить беседку, плотник только ахнул: «И это прохвессорские дети!..»
С каждым днём узоров становилось всё меньше. У детей во дворе возникло соревнование: кто сможет одним лихим ударом отбить зубчик.
В этом участвовали даже девочки, чинно ходящие в музыкальную школу в плиссированных юбочках. Скоро все зубцы были отломаны, выглядело это ужасно, как выбитые зубы.
Землепашцы, плотники, каменщики, столяры, механики, кузнецы, пчеловоды, вышивальщицы, монахини, инженеры и учителя трёхсотлетнего рода Полуниных заложили в нас, очевидно, на генетическом уровне уважение к чужому труду. Мы с сестрой и братом не тронули ни одного зубчика.
«Порядок – основа всего»
Утро воскресенья начинается с уборки. Если на полированной поверхности радиоприёмника папа увидит пыль, то пишет пальцем наши имена. Стыд и позор! Шкаф забит вперемешку книжками, игрушками, коробками с карандашами, и родители часто цитируют нам из какой-то книги о правильном поведении: «Чистота и порядок должны быть и там, где их никто не видит».
Наконец выходим гулять. Я встречаю Наташину маму – она самая красивая тётенька в нашем дворе. У неё светлые, почти белые волосы, уложенные в высокую причёску, короткое чёрно-белое клетчатое пальто, туфли на шпильках. Моя мама не такая модная…
Я прихожу к Наташе в гости, и меня постигает разочарование: на столе, на зелёной, шёлковой, залитой чернилами скатерти, лежит расчёска с вычесанными белыми волосами. Тут же стоит пепельница с окурками. Красота Наташиной мамы меркнет.
Но строк печальных не смываю…
Одноклассница Анечка одета лучше всех, первые новомодные колготки появляются именно у неё. А у нас с Валей всё старое: и пальто, и туфли, а вместо колготок чулки в резинку. И вот мы обвиняем маму, что мы хуже всех одеты, что у Анечки есть то-то и то-то, а мы «нищие и страдаем».
Мама моет пол на кухне. Она говорит нам, что отец Анечки – председатель колхоза, что возами тащат ему в двухэтажный городской особняк продукты, а наш папа получает двести рублей зарплаты, и в семье шесть человек. Что мы не знаем горя, чтобы говорить о страдании…
Мы впервые в жизни видим, как мама плачет. Мы с Валей стоим в дверях кухни, мама моет пол и плачет. Мы тоже плачем, просим прощения и просим её отдать нам тряпку, но мама домывает пол сама.
Вскоре мама куда-то поехала и привезла нам колготки. Они были серо-зеленоватого цвета, плотные, эластичные, я носила их, штопая-перештопывая, несколько лет.
И помню им цену до сих пор.
Кино «про любовь»
Телевизор нам разрешали смотреть три раза в неделю: в воскресенье утром передачу для детей «Будильник» и два фильма. Родители, особенно отец, строго следили за нашей нравственностью и не позволяли смотреть кино «про любовь». Да и какие фильмы «про любовь» могли показывать в то целомудренное время! Но нет, бдительное око отца усматривало недопустимые для нас сцены везде. В фильме «Анна Каренина» эпизод, где Анна обнимается с Вронским, он, едва сдерживаясь, пропустил: сцена-то была недолгой, но на разговоре Каренина с адвокатом, где часто употребляется выражение «любовник», отец схватил молоток и пригрозил, что разобьёт телевизор.
Сейчас по некоторым телеканалам, уж не говоря об интернете, можно увидеть порнографический фильм среди бела дня. Одна знакомая мама рассказала, как её малыш, дощёлкавшись пультом до изумившей всех сцены, спросил: «Они, что, дерутся?»
Род приходит,
и род проходит…
Мама нежно называла нас, а потом и внуков: «Золотуночки мои»… Повзрослев, мы узнали, что девичья фамилия бабушки была Золотухина, и те тяжкие страдания, что легли на её семью в годы раскулачивания и войны, всегда были в маминой памяти. «Золотуночки» Золотухины вынесли тяжелейшие испытания и остались продолжением рода в нас.
Достойны ли мы их? Стали ли мы теми, какими хотели видеть нас наши родители и прародители? Смогли ли мы преподать своим детям «уроки чистописания»?
Пращур Полуня, триста лет назад основавший село Осмонь; прапрадед Фома, не давший немцу-землемеру обхитрить крестьян в пользу помещика; прадед Евсей, грамотей на всю округу; дед Фёдор, мастер-самородок, исправивший архитектурную ошибку при строительстве Одесского оперного театра; дядья Алексей и Павел, погибшие на войне; страдалец за правду дедушка Тихон, обе бабушки Анны, мама, родные Золотухины, Еськовы и Полунины – с одобрением, порицанием или надеждой смотрите вы на нас с небес?