– Нас, сыновей, у отца было трое. Я средний, но единственный, кому удалось прожить дольше века. Самому не верится, что в этом году мне исполняется 105 лет. Из ровесников рядом со мной никого уже не осталось, а я всё живу и живу… И прошлое даже во сне не даёт мне покоя: из немецких окопов почти в лицо бьёт пулемёт, я бегу и кричу, бегу и кричу. Приходит разбуженная моими криками дочь: «Папа! Ты опять воюешь?» Я делаю глоток воды, которую она подаёт мне, и постепенно прихожу в себя.
«Шумела степь донская»
Мой собеседник, Пётр Федосеевич Диденко, живёт в городе Шахты Ростовской области, он почётный гражданин этого города, и ему есть что рассказать о пережитом, но его дочь, Людмила Петровна, кстати говоря, тоже давным-давно пенсионерка, просит меня излишне отца не утомлять. Отцу она приготовила глубокое кресло, и он уютно в нём устроился спиной к окну. В комнате светло и тепло, на подоконнике, время от времени потягиваясь, сидит кошка. Иногда посматривает на нас, делая вид, что прислушивается к нашим разговорам. Пётр Федосеевич говорит, что кошка эта принадлежит к какой-то редкостно умной породе, такое впечатление, будто она всё понимает, хотя вида не подаёт, «даже не мяукнет». Во всяком случае, кошка нам не мешала, даже, напротив, создавала уют.
Людмила Петровна принесла семейный фотоальбом – ей не терпится показать, каким отменным красавцем был когда-то её отец. И действительно: тёмный волнистый чуб, нос с горбинкой и пронзительный взгляд, – истинно Григорий Мелехов из кинофильма «Тихий Дон». Пётр Федосеевич снисходительно улыбается, слушая, как мы пытаемся отыскать черкесскую или турецкую кровь в его родословной.
Я по памяти вслух прочитал ему несколько строк из песни времён Гражданской войны, там есть такие слова: «Шумела степь донская от ветра и огня, Маруся Гончаренко садилась на коня…»
– Что это за Маруся? Вам что-либо известно о ней?
– Как же! Как же! В больших командирах ходила у анархистов. Знаменито скандальная была личность. Я видел, её отряд проходил однажды через нашу деревню. Пыль. Топот копыт. Усталые лица. Помню также и батьку Махно. Этот покрупней был деятель. И помню русских солдат царских времён. Но теперь для меня это всё как в тумане... После седьмого класса в Тихорецке я учился в ФЗО, после чего на паровозоремонтном заводе работал молотобойцем. Потом был рабфак, автодорожный институт в Ленинграде. На третьем курсе по разным причинам, в основном из-за проблем с питанием, учёбу пришлось оставить. Некоторое время жил у родной тётушки в посёлке Глубокое. Здесь встретил девушку, которая позднее стала моей женой.
– Мама моя была синеблузницей, – дополняя рассказ отца, включилась в разговор Людмила Петровна. – Активная комсомолка, в составе молодёжной агитбригады она часто выступала по хуторам и станицам с концертами. Папа тоже был в активистах. Так что когда в стране началось так называемое Хетагуровское движение… Знаете, какое то было время? Это было время советского освоения Сибири и Дальнего Востока. Конечно, мама и папа, тогда молодые и полные романтических настроений, в стороне не остались, уехали на восток. Папа считает, что это было лучшее, самое успешное время в его жизни. Он даже успел в Улан-Удэ окончить Лесотехническую академию, и наша семья, возможно, навсегда могла закрепиться в Сибири, но когда мама забеременела, врачи настоятельно порекомендовали сменить климат, и мои родители вернулись в Ростовскую область.
Отец молча слушал дочернин рассказ и в знак согласия изредка кивал головой. Кошка на подоконнике тоже не возражала…
В плену ты не человек
В 1941-м Петра Диденко призвали на курсы военной переподготовки. Их воинская часть стояла под Киевом, в Черкасах. Назначенный дежурным по части, он далеко за полночь, 22 июня, возвращался с наряда в палатку. Уже загорался рассвет и просыпались первые птицы, Пётр Федосеевич остановился на минуту послушать тишину и вдруг уловил отдалённый тревожный гул. Оглянулся вокруг – небо было безоблачным, луна над спящей землёй светилась как детская игрушка над колыбелью, и он, успокоенный, пошёл отдыхать. А утром его разбудил политрук...
Вот так лунной ночью фактически началась для него война.
– Под Киевом наша дивизия попала в окружение. Командир дивизии по фамилии Будыко, в недавнем прошлом преподаватель военной академии, не нашёл ничего лучшего, как застрелиться…
– Вы это видели собственными глазами?
– Собственными глазами не видел. Только это было известно каждому бойцу. А в окружении, как и многие мои однополчане, я попал в плен.
…Мина разорвалась совсем близко. Когда он очнулся, не сразу припомнил, где он. Слышался немецкий говор. Попытался встать на ноги и тут же без сил упал в траву. Это была контузия. А вскоре немцы погрузили его на подводу – собирали раненых в маршевую колонну военнопленных.
– В плену ты не человек. Тебя могут убить в любую минуту. Чуть споткнулся в дороге, особо когда идёшь с краю колонны, или, хуже того, если упал, конвой сразу стреляет. Никому ты не нужен, идёшь и не знаешь, что будет с тобой через мгновение. Только и слышно: «Шнель! Шнель!» А слева и справа скалятся конвойные собаки. Колонну, в которой я оказался, привели в Шепетовку, там у немцев был лесопильный завод. В тамошнем лагере, вплоть до побега, меня и держали. Правда, в лагере, должен отметить, было уже не так строго, как в походной колонне. Но ухо всё равно держи востро. Когда нам первый раз раздавали горячую баланду – только у нас ведь ни ложки, ни миски, – я снял с головы пилотку и подставил её под черпак, как кастрюльку, несу, стараясь не расплескать, выбираю место, чтобы приземлиться, а навстречу такой же пленный и такой же голодный, как и я, но у него в руках жестяная банка. Я и подумать ни о чём не успел, а эта сволочь хвать меня за рукав – и одним махом банкой своей нырнул в мою пилотку. Такого нахальства я не ожидал, а тот гад даже не взглянул на меня, тут же, в три глотка, выхлебал мою порцию, да ещё по-наглому стоит и лыбится…
– Свой своего обокрал!
– Так получается. Но и я был не прост... Вообще-то меня нередко спасала физическая закалка. Я в ФЗО когда учился, занимался спортом, у меня был даже разряд по боксу. А ещё в первые дни лагерной жизни меня выручал табак. Табак у пленных ценился превыше всего. Нам на военных курсах по переподготовке до окружения выдавали папиросы марки «Казбек». Я был некурящий и чаще всего кому-нибудь их отдавал, а иногда складывал в нагрудный карман гимнастёрки. Папиросы там мялись, табак высыпался, и карман превратился как бы в небольшой кисет. И в лагере меня это выручало. Щепоть табака можно было выменять даже на порцию хлеба.
– А как удалось бежать из лагеря?
– Бежать несложно. Сложнее оформить какую-нибудь справку типа того, что ты проверенный человек. Но меня научили, как из сырой картофелины вырезать круглую печать, к тому же со школьной скамьи я неплохо умел рисовать, и в итоге сам себе «выдал» нужный документ. Качество печати было что надо, даже полицаи не смогли ничего заподозрить, и я достаточно свободно устроился пастухом в одном из украинских сёл. Правда, сказалось лагерное истощение, и какая-то хворь скрутила так, что целый месяц, теряя сознание, провалялся на соломе в сарае рядом с телятами и коровами. Мой напарник, с которым мы ушли в побег, не мог поверить, что я очухаюсь, и был готов закопать меня где-нибудь под тополями. Однако Бог милостив…
– Тем не менее, когда пришла Красная Армия, на допросах в СМЕРШе вам пришлось держать ответ, почему да как оказались в плену и что там делали. Тут на поддельных справках далеко не уехать.
– Я сразу понял: с серьёзными людьми и самому нужно быть серьёзным. Если не хочешь угодить под расстрел – не финти, ничего не выдумывай в своё оправдание, всё равно выведут на чистую воду – говори только правду, и тогда, может быть, спасёшься. Кто-то сразу после проверки был опять зачислен в боевые воинские подразделения, а кого-то без лишних слов приговаривали к расстрелу. Со мной особисты по неизвесным причинам долго не могли определиться, допрашивали и допрашивали, а я терялся в догадках и готовился уже к самому худшему.
– И какой же выпал вам жребий?
– Меня поставили командиром штрафной роты!
Штрафбат киношный и реальный
– Как-то к вечеру, – рассказывает Пётр Федосеевич, – мы получили приказ: утром в атаке выбить немцев из передней линии их обороны. Выдали нам оружие, сухой паёк. Я провёл перекличку. В строю насчиталось 250 человек. Среди них был один капитан и несколько лейтенантов, однако командиром поставили именно меня, не знаю, за какие заслуги. И вдруг неизвестно откуда, как привидение, появляется старая-престарая цыганка. Конечно, мы покормили её как могли. Она поела немного, присела рядом со мной и тихо-тихо, будто птичьим крылом, тронула мою руку. «Ты, красавец мой писаный, радость моя, – прошелестела она едва слышно, – говорю тебе как сыну своему, как брату родному, завтра в бою ничего не бойся, только назад не оглядывайся и держись всегда левой стороны. Сделаешь, как я говорю, смерть мимо пройдёт, и жизнь твоя будет долгой. Только ничего не бойся…» Мы в тот день, когда брали немецкие окопы, до рукопашной дошло, недосчитались многих, а я, как видишь, жив до сих пор.
– Да, такое не выдумать.
– Другой раз тоже весело было. От меня в двух метрах упал снаряд. Лежит и шипит, как змея. Душа в пятки! А он своё отшипел, и что-то в нём, видимо, не сработало, во всяком случае, взрываться он «передумал», но я, как замороженный, долго не мог оттаять.
– Пётр Федосеевич, года два назад по телевизору показывали боевик про войну – «Штрафбат». Смотрели его?
– И близко не родня истинной правде. Бывали, конечно, события самые невероятные. Это так. Но по фильму ребята выполняют одно задание за другим. Из боя в бой идут! А их не освобождают. Они словно вечные штрафники. Нет! Штрафник оставался штрафником до первого успешного боя или до первого ранения. Вдобавок в фильме ещё и священника в штрафника записали. Нет! Нет! И близко правде не родня.
– Ваша штрафрота много навоевала?
– Её расформировали ровно через две недели…
– Когда для вас закончилась война? Вы сами в каких краях первый раз отмечали Победу?
– В Австрии, в Вене. Оттуда цел и невредим, если не считать второй контузии, вернулся домой старшим сержантом. Самая дорогая моя награда – медаль «За отвагу», я её получил в штрафной роте за ту атаку, которая снится мне до сей поры. Всем хочется жить – дороже жизни нет ничего. Я радуюсь каждому новому дню. Каждой новой встрече. Особенно стараюсь поддерживать связь с теми, кто прошёл войну с первого дня до последнего. Пользуясь случаем, хочу поздравить с Победой фронтовичку Татьяну Михайловну Столярову, она, как и я, сейчас тоже живёт в городе Шахты. Рядовой боец, в составе своей зенитной батареи она обеспечивала нашим войскам переправу через крупные реки от Волги до Одера, от Сталинграда до Берлина. Между прочим, возраст Татьяны Михайловны уже подбирается тоже к ста годам.
А не заслать ли сватов?
Годы есть годы. Будучи уже пенсионером, он ещё лет двадцать продолжал работать. Его внук в звании подполковника ныне служит в Ленинградском военном округе. Дочь работала на шахте. По подземному стажу она рано ушла на пенсию, теперь её работа – присматривать за отцом и сопровождать его на различные встречи в городские школы. Первого сентября и Девятого мая он всегда на ногах, весь день.
– Дети чуют, что он говорит о войне правду, – рассказывает Людмила Петровна. – В зале всегда стоит тишина, я видела не раз, как, слушая его, девочки плачут. Но не буду скрывать – с каждым днём ему всё трудней и трудней выходить из дома. «Доченька, – говорит он мне, – не забывай, сколько мне лет. Что ты от меня требуешь?» В последнее время он действительно быстро утомляется. Ему и сейчас самое лучшее прилечь бы на диван.
– Да, да… Я, пожалуй, прилягу.
Когда мы вышли в соседнюю комнату, я спросил Людмилу Петровну, чем и как Пётр Федосеевич поддерживает своё здоровье, чем питается, какие таблетки пьёт. Сто с лишним лет – это само по себе уже подвиг.
– Таблетки обычные, для укрепления сердца, а что касается питания – он ест очень и очень мало. От мяса практически отказался. Разве что иногда попросит свиную косточку или ломтик сала с лучком и с чёрным хлебом. По утрам и ему, и себе я готовлю овсяную кашу. Иногда гречку варю. На завтрак он выпивает крохотную чашечку кофе с молоком. На обед любит обыкновенный борщ. И очень-очень редко папа позволяет себе глоток спиртного. Граммов десять. Не больше. Когда зять приходит его навестить, папа даже проявляет инициативу: «А что? Разве мы не имеем права повеселиться?» Хотя всё «веселье» у него – десять капель на донышке рюмки. В иных случаях для аппетита я и сама предлагаю ему выпить ложечку коньяка. Чаще всего он отказывается. Но я заставляю. «Иначе, – говорю, – даже по комнате ходить не будет сил». А он опять: «Не забывай, сколько мне лет». – «Не забываю, – говорю, – но 70 лет Победы надо обязательно встретить в здравии. Умри, – говорю, – но обязательно доживи до Победы. Это тебе твоя боевая задача. А там как хочешь. Воля твоя».
* * *
Мне остаётся добавить ещё одну небольшую, на сей раз действительно весёлую подробность. После бесед с Петром Федосеевичем я пошёл навестить Татьяну Михайловну Столярову, ту самую зенитчицу, которая со своей батареей прошла от Волги до Одера. Несмотря на возраст и всяческие недомогания, она встретила меня приветливо – в ней море нерастраченного обаяния – и рассказала, как Пётр Федосеевич её однажды шутя посватал.
– Тося! – предложил он. – Ты вдова. Я вдовец. Мы оба фронтовики. Выходи за меня замуж.
Татьяна Михайловна улыбнулась.
– Федосеич! – говорю. – Батюшко! У меня правнуку уже 21 год. Но если на то пошло – и сто лет не век. Засылай сватов!
…Шутки шутками, однако ж не стареют душой ветераны. Надо отдать им должное.
РОСТОВСКАЯ ОБЛАСТЬ–МОСКВА