Поэзия всегда удивляет читателя многообразием форм и течений. Стихотворения авторов, придерживающихся академических тенденций, закрепляются в нашем сознании. Однако во многом такие стихи становятся пресными за счёт отсутствия нерва и рвения. В них много линейности и содержательности, которая не столько позволяет насладиться поэтическими образами, сколько оставляет ощущение непрекращающегося векового потока традиционных канонических установок. Сейчас и авторам, и читателям хочется прочувствовать «поэзию в новом формате». Приветствуются любые формы изложения, даже верлибры сегодня стали звучать иначе в сравнении с тем, как они звучали в прошлом десятилетии.
Интересное исследование провела филолог Светлана Константинова в своей книге, посвящённой традициям русского авангарда. Рассматривая всю историю становления авангардистской поэзии, она заметила, что одни тенденции «направлены на познание логики бытия, стремятся к реалистическому отражению действительности», укрепляют языковые нормы, несут воспитательную функцию, а другие – фокусируются на эксперименте, критическом отношении к языковой норме и отказе от дидактики». И здесь на первый план выступает неупорядоченность мира, парадоксальность и изменчивость сущностей и свойств, алогизм и нестабильность самого языка «как отражения нашего сознания».
Естественно, что речь именно о произведениях поэтов, ориентированных на языковые поиски и преобразования. В то же время есть чёткая грань между авангардом и экспериментальной поэзией. И тут уже, как верно заметила известный лингвист Любовь Зубова, слово не может существовать отдельно от художественного приёма. Он по мере трансформации всей языковой системы обретает новую природу и наделяется другими функциями в парадигме мировосприятия, причём как у самого поэта, так и у читателя.
Одним из тех, кто начал экспериментировать с поэзией по-новаторски, стал новосибирский поэт Андрей Ложкин. Его творческое полотно состоит сплошь из метафорических мозаик, постепенно переходящих в неоавангардистскую эстетику:
не надеясь... двоим... помочь...
опустилась... надолго... ночь...
вот... глядим... непроглядно... мы...
на себя же самих из тьмы...
два зрачка... за зрачками... за...
наблюдают... глаза в глаза...
и не видят... возможно... смерть...
не даёт нам в себя смотреть...
разглядеть... и... сказать... привет...
от кого ты скрываешься... свет...
но ни зги... потерял Восток...
с левой... правой... ноги... носок...
встал... взглянул... на Себя... не обут...
и решил... не остаться... тут...
В такой, казалось бы, простой детской считалочке выстраивается страшная картина непроглядной вечности. Жизнь человеческая строится по принципу листа в клеточку, где каждый из темноты смотрит другому в глаза, но не может ни сам позвать на помощь, ни спасти кого-то, кто ему дорог, ведь лирический герой давно уже всё потерял.
Уже...
касаемся земли...
Ржавеет жизнь...
трубой железной...
Потустороннего...
огни...
Свеченьем дальним...
соболезнуя...
Не забывают...
камень... для...
Петлёй на шею...
талисманом...
А деревянная...
скамья...
Других... возить... по будням...
станет...
Такая саморазрушающая молитва кричащей от боли души создаёт своеобразный поэтико-ностальгический омут. Динамическая линия движется по вертикальной лестнице, но, словно камень, снова откатывается вниз, а лирический герой, будто проклятый олимпийскими богами Сизиф, обречён нести его на себе, зная, что вновь и вновь ему придётся возвращаться к отправной точке.
Зачерпнуть бы мне
из дон,
тех счастливых окон –
двух колодцев –
двух икон,
воздуха для вздоха.
Я бы сам,
глядишь, тогда
засиял, как инок.
Без труда бы
угадал...
На запястьях имя...
Произнёс его.
Небес
потревожив своды.
Добровольно
влез на крест
символом свободы.
Интересно наблюдать, как постепенно взамен мифологической сущности лирический герой обретает новую – христианскую, как из древнегреческого героя он превращается в одну из ипостасей Христа и даже готов постичь его участь. Обращение в единобожие можно рассматривать с разных сторон, однако нельзя сказать однозначно, как именно автор ощущает своего героя в момент ментального удушья от той самой ядовитой темноты, сковывающей каждый нерв, периодически заставляя содрогаться не только самого автора, но и читателя.
Поэтика, составляющая целостность мира Андрея Ложкина, придерживается строгих языковых рамок, не выходя за пределы своей мифологичности. При этом автор легко достраивает космическую Вселенную до самобытной реальности, а это даёт ему возможность расширить экспериментальное поле, вливаясь во вневременную поэтическую струю.
Ксения Альпинская