В Африку!
Слон ткнул хоботом дверь, и она вдруг подалась, открылась. Повеяло влажной прохладой недалёкой реки, и сложный всеобъемлющий запах города опьянил… И это была свобода.
Была тёплая белая северная ночь. По улице города вдоль неширокой спокойной реки, мимо деревянных двухэтажных домов, хранящих память о старой далёкой жизни, мимо уныло-однообразных пятиэтажек шёл, плавно переставляя толстые ноги, шевеля морщинистыми лопухами ушей, помахивая хоботом, старый, но немного повидавший за свою зоопарковую жизнь слон…
…Шестилетняя девочка Настя стояла на коленках на стулике у окна в своей комнате. Родители спали в соседней. И не знали они, что у их малышки есть такое странное развлечение – ночное стояние у окна, заглядывание в ночь. И Настя не знала, почему она просыпается ночью, что так тянет её к окну. Она и не думала, что в этом есть что-то необычное, поэтому и не говорила ни маме, ни папе, что просыпается по ночам. И темноты она не боялась…
Она стояла у окна и увидела идущего по улице слона.
– Слоник, – заворожённо прошептала, – ты в свою Африку пошёл?
Тому, что слон шёл по их улице, она нисколько не удивилась – вчера с мамой ходила в зоопарк и видела этого слона. Дал детям на себя посмотреть и пошёл домой, в Африку. Что ж тут такого?
А слон остановился под окном. Порылся хоботом в мусорном контейнере, отправил что-то в рот. Двинулся неторопливо дальше.
Насте очень понравился его хвостик, покачивавшийся при каждом шаге.
Слон ушёл. Настя ещё постояла у окна. Собака, маленькая, в мочалистой шерсти, лопоухая, пробегавшая по своим делам, замерла, повернула морду в ту сторону, куда ушёл слон, тявкнула зло и убежала. Настя вздохнула. Отошла от окна, легла в кроватку и, думая о слоне, уснула…
…На самом берегу – величественный, белоснежный – уже четыреста с лишним лет стоит собор. На площади перед собором – любимое место сбора молодёжи. Пиво пьют, на гитарах брякают, целуются, а бывает, и дерутся…
– Э, народ… – Длинноволосый гитарист прервал на полуслове песню.
– Ни фига…
– Клёво!
– У меня банан есть! Подманим его. Я прокатиться хочу! – заявил высокий, с презрительно опущенными углами губ, самоуверенный парень, отстраняясь от сидевшей в обнимку с ним девушки.
И, придуриваясь, стал подзывать, как овец в деревне зазывают:
– Бя-а-ша, бя-а-ша… – И банан очищенный протягивает. – Колян, суй банан ему, – дружку сказал. – Пацаны, подсаживайте!
Слон стоял, не понимая, что происходит. Он хотел взять банан, потянулся хоботом, но парень испуганно отшагнул. А в это время двое подсаживали третьего…
Слон лишь чуть повернул голову и махнул хоботом. Вся троица на асфальт покатилась. Девчонки завизжали. А слон, не оглядываясь, пошёл от них… Он был уже очень старый, спокойный слон…
– У, скотина!
Бутылка из-под пива ударилась в его заднюю ногу и, упав, разбилась. Слон не оглянулся, лишь чуть ускорил шаг.
Он прошёл, помахивая ушами и хвостом, покачивая хоботом, мимо собора. Его манила густая зелень впереди и запах стоячей воды…
…Как ни тяжело вставать, а пора, и никуда не денешься, начинать привычную утреннюю работу. Впрочем, как привычна работа, так привычно и это состояние после «вчерашнего»… И, стукнув пальцем по кнопке будильника, преодолевая тошноту, Коршунов поднялся, прямо из чайника жадно глотнул, вышагнул из вагончика на улицу. И сразу полегчало, обдуло ветерком. Опухший, в вечной, будто приросшей уж к телу тельняшке, пошёл за инструментом… И увидел распахнутую дверь… Слон ушёл!
«Только бы найти, а привести – приведу, скотинка смирная… До семи надо успеть…» – лихорадочно пролетало в мозгу Коршунова. Он взглянул на часы. В запасе у него было около двух часов. Дверь вагона запер и торопливо вышел на улицу. «Как же я забыл закрыть-то. Не бывало такого…»
Он вышел из огороженного вагончиками пространства к берегу неширокой и нечистой городской речки. «Ага. Ну вот вдоль реки и пошёл. Куда ж ещё-то, одна дорога тут…» И Коршунов устремился по пустынной улице…
А слон вошёл под зелёный свод старинных парковых дерев и вышел на берег пруда, вырытого ещё в позапрошлом веке, – в зелёной ряске с гниловатым запахом. Когда-то плавали, говорят, здесь белые лебеди… Двое бомжей – Галя и Лёха, только что вылезшие из-под беседки на утренний свет, ошалело пялились на слона.
– Мамонт! – почему-то шёпотом сказал Лёха, обросший и грязный, как охотник на мамонта с картинки в учебнике истории.
– Сам ты… носорог! – хриплым женским басом ласково отозвалась Галя и даже потрепала сморщенной чёрной ладошкой шевелюру своего друга…
А слон, постояв на травяном берегу пруда, пошёл в воду. Он входил в пруд, вдавливая столбы ног в вязкое дно, разгоняя зелёную ряску, вытесняя своей громадой воду на берег. В середине пруда вода доходила до его ушей. А когда он, набрав хоботом воды, окатил себя, – на какое-то лишь мгновение в свете восходящего солнца он перестал быть серым…
– Гляди, розовый! – толкнула Галя локтем в бок Лёху.
– Розовый! – сиплым шёпотом отозвался Лёха.
… – Отец, слона не видел? – спросил Коршунов у раннего дворника.
Тот как раз собирал мусор, вывороченный из контейнера, недовольно ответил:
– Чего?.. Какой слон? Свиньи тут, видно, были. На двух ногах.
Коршунов уже бежал дальше и не слышал, как старик дворник ещё добавил:
– Голову-то совсем пропил, слоны мерещатся…
Вдоль тротуара стояли в рядок пустые пивные бутылки, собранные дворником, восходное солнышко отражали…
…Слон, искупавшись в гниловатой воде, вышел на берег, постоял и лёг…
Галя и Лёха сидели у стенки веранды, прижавшись, положив руки на плечи друг другу, по очереди тянули один на двоих чинарик.
– Слушай, умирает он, что ли?.. – прохрипела Галя.
Слон лежал на правом боку, и видно было, как тяжко он дышит.
– Нет, живой, – радостно сказал Лёха, когда слон поднялся и всё так же неторопливо, плавно пошёл, пошёл и растворился в зелёной, искрящейся каждой росинкой листвяной дымке…
– В Африку пошёл, – сказала Галя.
Кукобой
Их было четверо в автомобиле «Волга»: водитель Андрей, морщинистый, с побуревшими от курева усами; Александр Качалин – предприниматель, хозяин машины, спокойный, с нагловатыми глазами; его компаньон Давид Феликсович, в прошлом «работник культуры», лысый и тяжеловесный; и Юрий Толокнов, бывший одноклассник Качалина, долговязый, с длинным белым шарфом вокруг шеи. Он случайно узнал, что Александр едет в Москву, и напросился в попутчики, сидел впереди, рядом с Андреем.
Когда с главной дороги свернули на просёлок, сокращающий путь, заснеженные поля, леса, деревни приступили вплотную.
Толокнову чудились сани, морозный хвойный дух, заиндевелый воротник волчьей шубы, всхрапывания лошадей, вскрики ямщика…
Давид Феликсович вспоминал недавнюю поездку в Австрию:
– Там бензоколонки через каждые пять кэмэ. А туалеты на них такие!.. – он мечтательно мыкнул.
Качалин хохотнул:
– В России за каждым столбом туалет.
Андрей курил «Приму», стараясь выпускать дым в приоткрытую форточку. Указательный и средний пальцы его правой руки коричневые от никотина.
Дорога петляла, ныряла, лезла в гору, выносила на просторы полей. Нанизаны на неё деревни большие и крохотные. Въехали в село с таинственным названием – Кукобой. Дома большие, крепкие, есть и кирпичные. Девушка идёт по дороге: румяная, в норковой круглой шапочке, в шубейке, только подогнутые серые валенки отличают её от городских модниц.
– Ничего, – буркнул Качалин.
Над двухэтажным зданием из белого кирпича развевается трёхцветный флаг. А за ним высится удивительной красоты церковь с огромным куполом и четырьмя главками вкруг него.
Бредёт старуха, укутанная в пуховый платок, тащит санки с дровами…
– Везде люди живут, – проговорил вдруг молчаливый Андрей, закуривая.
Опять поля, леса, ни одной встречной машины… Толокнов очнулся от крика Андрея:
– Держись!
На повороте машину занесло, крутануло, и она съехала задними колёсами в кювет.
– Вот она, короткая-то дорога… – Качалин матюгнулся.
– Рос-сия, – непонятно к чему раздельно выговорил Давид Феликсович.
Андрей вылез из машины, глянул на колёса и безнадёжно махнул рукой. Вышли и остальные.
– Сколько до этого Кукобоя? – спросил Качалин Андрея.
– Километров двенадцать.
– Я там трактор видел у дома…
– Я пойду, – вызвался Толокнов. Никто не возражал. Он потуже затянул шарф, поднял воротник демисезонного пальтеца. Надел вязаную чёрную шапку и стал похож на монаха.
Шёл легко. Скоро согрелся. Яркие звёзды подмигивали с неба, в полях проплывали загадочные тени, в чёрно-белом лесу, казалось, кто-то протяжно вздыхал… Страха не было. Вспоминалось из детства, как ездил в деревню к бабушке, и были такие же поля, и леса, и звёзды…
Всё-таки он очень устал к тому времени, когда увидел дальние электрические огни.
Нашёл дом с трактором у крыльца. В окнах горел свет, над крышей вился уютный дымок.
Толокнов постучал в дверь. Открывшая молодая женщина удивилась:
– Да вы что ж не заходите? – И крикнула: – Сергей!
Появился хозяин, лет тридцати, с всклокоченными волосами, в синей майке и спортивных штанах.
– О! Братишка, здорово! Давай, давай, заходи, вовремя поспел, – опахнул Толокнова вином.
Тот не ожидал такого приёма. Не успел и слова сказать, как уже оказался в избе, за накрытым столом, а красивая хозяйка выносила из кухни пироги, а потом ещё чугун с чем-то горячим и душистым.
Хозяин поднял стакан:
– За встречу! – Увидев, что Толокнов лишь пригубил, возмутился: – Э-э, нет, братишка, за встречу – до дна.
Выпив, Толокнов наконец сказал:
– Я по делу…
…Сергей гнал свой трактор по тёмной извилистой дороге, как опытный автогонщик, и орал частушки:
– Эх! Стукали по рамам – вылетали косяки! Да неужели нас посадят да за такие пустяки!.. А Кукобой село весёлое – стоит на бугорке! Ребята умные-преумные – дурак на дураке!
Толокнов подпрыгивал на каждой рытвине, держался обеими руками за сиденье. Было жутко и весело ехать с этим обормотом Серёгой.
Срывающимся голосом Толокнов вдруг прокричал:
–Вологодские ребята – воры и грабители! Ехал дедушка с дерьмом, и того обидели!
Серёга одобрительно глянул на него:
– Давай, Вологда!
Вскоре были на месте. Ещё через пять минут благополучно выдернули машину на дорогу.
– Мужики, айда ко мне! – предложил тракторист.
– Сколько с меня? – строго спросил Качалин.
– Чего?.. А-а… На бутылку. – Серёга враз угомонился и поскучнел…
Ночь. Блуждающие пятна света перед машиной. Давид Феликсович разглагольствует об австрийских дорогах. Качалин посмеивается. Андрей мнёт в плоских жёлтых пальцах сигарету. Юрий Толокнов клюёт носом, вскидывается, таращит глаза, огромные белые тени наплывают из темноты…
На берегу
Плотников сидел у костра. Звёзды уже высыпали на небо, и луна была на своём месте. Чернела невдалеке стена леса. Белый «Запорожец» горбатился под одинокой осиной с беспокойной листвой. С реки тянуло влажным холодком, запахом ила, а от котелка, остывающего в траве, – наваристой ухой.
Нечасто удавалось Плотникову одному вырваться из города, отдышаться.
Он даже хлебнул из старой солдатской фляжки по такому случаю.
Искры внезапным салютом взметались к небу, сливались со звёздами и таяли. Вскрикивала в лесу птица.
Плотников сначала услышал, а потом и увидел идущего со стороны леса человека. Он был в длиннополой чёрной одежде, в чёрной же шапочке.
– Мир вам, – сказал.
– Здравствуйте, – ответил Плотников, понимая, что перед ним монах. Пригласил неуверенно: – Присаживайтесь.
Монах сел на валежину, стянул нога об ногу пыльные кирзовые сапоги, размотал портянки.
– Там река, – махнул рукой Плотников, и неожиданный гость, кивнув, пошёл босиком по холодной траве, и слышно было, как он плескался и фыркал.
Плотников был недоволен тем, что нарушено его одиночество, да ещё монахом, с которым и говорить-то не знаешь о чём. Но поднялся, сходил к машине и достал из рюкзака вторую ложку и пластмассовый стаканчик. Прихватил ещё чайник, спустился к реке чуть выше того места, где умывался монах, набрал воды и вернулся к костру.
Пришёл и монах, капли блестели в тёмной густой бороде.
– Чаю сделаем, – сказал Плотников, просто, чтобы что-то сказать.
Монах не ответил. Он опять сидел на валежине, глядел на огонь полуприкрытыми глазами.
Плотников установил над огнём железную треногу, повесил на крюк чайник.
Затем поставил между собой и гостем котелок, снял с него крышку, и оттуда дохнуло густым рыбным духом. Хлеб и помидоры лежали уже нарезанные на куске клеёнки.
– Спаси Господи, – сказал монах, перекрестился и принялся за уху.
Плотников встряхнул фляжку:
– Будешь?
– Нет, спасибо, – монах покачал головой.
– А я приму. – Плеснул в стаканчик, выпил одним глотком и торопливо заел.
Гость всё молчал. А в Плотникове закипало раздражение. Он с вызовом спросил:
– Монах?
Незнакомец кивнул.
– Ну и как?
– Что? – Монах вопросительно приподнял брови.
– Спас душу? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я бы, может, тоже хотел так, ушёл – и одна забота: душу спасай, молись. – Он говорил сбивчиво, торопливо, злясь уже на себя за эту торопливость, от этого ещё больше сбиваясь. – А работать? А семья…
– Простите меня, – произнёс вдруг монах, встал, подхватил свой вещмешок и ушёл в сторону.
Плотников выпил ещё из фляжки, остатки зачем-то плеснул в огонь, и на мгновение костёр взметнулся, растолкнул тьму и сразу опал, обессилел. Плотников поднялся и пошёл за монахом…
…Он стоял на коленях, склонившись, и Плотников сперва подумал, что он споткнулся и повредил ногу… В этот момент выглянула из-за тучи луна, и Плотников увидел перед ним икону, прислонённую к мешку. И он поспешно отвернулся, бесшумно ушёл. Лёг у прогоревшего костра, запахнулся бушлатом, долго ворочался, пока не забылся чутким сном. Но и во сне что-то говорил монаху, что-то втолковывал ему, о чём-то спрашивал, а тот всё молчал…
Утром он осмотрел округу, даже крикнул несколько раз. Монаха не было.
Вскоре Плотников собрался и уехал в город.
…Трепещет багровой листвой осина, путаются в жёсткой траве серебряные нитки паутины, тянет студёный ветерок.
Плотников стоит на берегу, смотрит на беспокойную воду. И пытается понять, что же произошло здесь, на этом месте, месяц назад. Почему он никак не может забыть того монаха? Да был ли он? Может, приснился?
Вон кострище, валежина, на которой он сидел. Здесь он стоял перед иконой… Кто? Кто он такой?
Потрескивают дрова, шумит на недалёком перекате вода, вскрикивает птица в лесу… Плотников думает о монахе, о себе…
Мы
(Над могилами Рубцова и Чухина)
По узкой, но довольно плотно за последние дни утоптанной между оградок и могилок тропе я пробрался к могиле Рубцова…
Десять дней назад здесь было многолюдно – писатели, журналисты, молебен был отслужен. Кто-то и на соседнюю могилу Сергея Чухина цветы положил (к нему тоже недавно, в октябре, большой толпой приходили)…
А сегодня я один сюда пришёл. И вот что примерно я думал…
Почему Рубцов так необходим нам? Потому что в Рубцове, как когда-то в Пушкине, в Есенине, Россия обрела себя. Да, уже не ту величественно могучую, что в «Клеветникам России» Пушкина, уже не ту «Русь уходящую» Есенина. В Рубцове Россия увидела себя – бездомную, сиротскую, терзаемую на грани «меж городом и селом», Россию, в которой человек живёт «вблизи пустого храма»… И всё же вслед за Рубцовым я шепчу: «Отчизна и воля – останьтесь, моё божество…»
«Боюсь, что над нами не будет таинственной силы…» – ужасался Рубцов. Уже чувствовал, всё чувствовал… «Что с нами происходит?» – в то же примерно время спрашивал Василий Шукшин. Так вот – то, о чём спрашивал Шукшин, уже произошло. Б е з д у х о в н о с т ь. Повсеместное хамство. Хамство бытовое, хамство бюрократическое, хамство на телевидении, в литературе, в церкви. Живём в эпоху победившего хама. И уже не страшно. Уже не страшно, когда матерятся дети, не страшно, когда видим роющегося в помойке человека… Доллар в рамочку вложили, вместо иконы поставили и ничего другого не видим… Это хамство убило Рубцова и Чухина.
Фантастическое допущение: Рубцов жив. Вот сейчас, в эти дни, сегодня – вдруг ожил. Дадут квартиру, издадут книгу, а потом… снова убьют. Живой Рубцов не нужен. Музеи Рубцова нужны, вечера его памяти и т.д., а живой Рубцов не нужен.
Нам, нынешним, не нужны ни Пушкин, ни Рубцов, ни Чухин. До них ли! Ведь «крутиться» надо, чтобы просто выжить, чтобы жить, чтобы жить ещё и ещё «лучше».
Страшно! Миллионы русских девочек, вместо того чтобы читать Пушкина и Рубцова, вместо того чтобы сердечки и голубков в девичьих альбомах рисовать, – торгуют собой или торгуют косметикой какой-нибудь, в общем, торгуют кто чем… Вот за это все мы ответ будем держать, потому что виновен каждый – за девочек наших, за спившиеся, униженные и уничтоженные русские деревни, за опозоренную Русскую армию, за Рубцова и Чухина… То есть за самих себя, за то, что позволили себе стать такими…
Когда-то, давно уже, Александр Цыганов рассказал свой сон: на небе на золотой скамеечке сидят Николай Рубцов, Сергей Чухин, Николай Дружининский. У Дружининского в руках белая книга, у Чухина серебряная, у Рубцова золотая…
Может, это и не сон Александра Цыганова, а фантазия, может, сам от кого-то слышал и рассказал как своё (у творческих людей так бывает) – не важно. Важно, что так и есть. Сидят они там на своей скамеечке, за нас молятся.
Как молитвы твержу я стихи Рубцова и Чухина. Молюсь. И не знаю, не знаю, как «возлюбить ближнего своего» вот такого – «нынешнего». Возлюбить каждого, которому плевать на мою любовь, который плюнет мне в душу, да просто пройдёт, не заметив меня с моей любовью…
Я ухожу от дорогих могил… Ну, туда, на автобус, в котором… мы. Мы. Наша жизнь. «Но в эту жизнь вглядеться надо. И это высшая награда – глядеть открыто ей в лицо!»