Письмо второе
Продолжаем публикацию «писем» Кирилла АНКУДИНОВА о современной русской поэзии, начатую в «ЛГ» № 26
И снова здравствуй, мой тибетский друг. Тебя, конечно, интересует, как нынешняя литсреда относится к Иосифу Бродскому – по-прежнему почитает ли она его, считает ли Бродского «последним гением двадцатого века» или, напротив, разочаровалась в нём?
…Видишь ли, я полагаю, что гениальности как объективной данности нет вообще (если только речь не идёт о единственных в своём роде создателях национальных литератур – таких как Пушкин или Гёте).
А что же есть? Есть субъективная данность. Есть личные вкусы и пристрастия. К примеру, мне кажется, что поэт Юрий Кузнецов гораздо лучше поэта Бродского; по твоему же мнению, Бродский превосходит Кузнецова на много порядков. Мы так и останемся при своём: я не смогу переубедить тебя, ты не сумеешь изменить мои взгляды.
И ещё есть работа социокультурных механизмов, заставляющая читательские массы самоидентифицироваться с тем или иным поэтом и возносящая стихотворцев-счастливчиков на недосягаемые высоты. Она может быть как долговременной, так и кратковременной, скоротечной; и тогда мы с высоты своей эпохи удивляемся – чем эдаким поразил публику 80-х годов XIX века несчастный Надсон.
Вот потому меня немного напрягает любить поэтов, которых сейчас любят все. Я обожаю наслаждаться стихами никому не известных авторов, ибо это моё наслаждение не омрачено ревностью к бездумным рычагам социокультуры…
Бродскому подфартило как никому; его подхватило и вознесло восходящими социокультурными потоками что твоего ястреба над Гималаями. Дружба с Ахматовой, арест, суд, ссылка, высылка из Советского Союза, наконец, Нобель…
Замечу, что пора перестать лицемерить и обманывать себя: Бродского арестовали, судили и сослали отнюдь не за то, что он не работал и считался тунеядцем. Даю тебе совет: спустишься на равнину и зайдёшь в Интернет – набери в любой поисковой системе две фамилии – «Бродский» и «Шахматов»; получишь исчерпывающую информацию о «деле Бродского» и о его настоящих истоках. Ведь будущий нобелевский лауреат чуть самолёт за границу не угнал…
Скажу ещё: Нобель Нобелем, а последнюю (и главную) причину сверхпопулярности Бродского в 90-е годы никто так и не назвал ни разу. Лирический герой Бродского – патриций, меланхолически взирающий на руины. Чего-чего, а руин в те годы было много, и, чтобы сохранить нервы и здоровье, на них лучше было глядеть элегически. Творчество Бродского стало недорогим седативом, помогающим интеллигентам спокойно пережить шок от разрухи 90-х.
Масштабы моды на Бродского в 95-м году (и особенно в 96-м – сразу после его смерти) были таковы, что я затрудняюсь их охарактеризовать. В то время Бродскому подражали едва ли не все – даже те, от кого это было малоожидаемо, к примеру Олег Чухонцев. Кое-кого Бродский «раздавил» навсегда; к счастью, не Чухонцева, но очень ярко начинавшего Юрия Арабова – безусловно. В 96-м году волна бродскомании докатилась аж до «Нашего современника»: я впервые увидел на его страницах стихотворение с характерно бродской интонацией и бродским лексиконом. Надо сказать, в «Нашем современнике» до сих пор попадается такое; например, в № 4 этого журнала за нынешний год была опубликована посмертная подборка Андрея Голова, хорошая и умная – но ведь не без влияния Бродского.
Моё личное отношение к поэзии «рыжего Иосифа» менялось с течением времени. Когда-то я чувствовал отторжение от неё; сейчас оно исчезло. Бродский, с его индивидуализмом и гордостью, с его жаргонизмами и академизмами, с его парадоксальной космополитической имперскостью, с его ледяным отчаянием, – безусловно, большой поэт. Но поэт, которому нельзя, немыслимо, не надо подражать…
Думаю, что Бродский надолго «закрыл» для русской поэзии многое. После него оказались сомнительны длиннострочные дольники, однородные перечисления и анжамбеманы; реабилитируются они не скоро. На долгие десятилетия поэтам отныне противопоказано употреблять слова «амальгама» и «зане». Даже кое-какая тематика теперь небезопасна: к примеру, ужасно тяжело стало писать стихи об античности (особенно о римской), о Венеции, о беспощадном ходе времени, о всесилии языка. Малейшая йота «бродскизма» – в одной строке, в одном слове – и всё стихотворение напрочь испорчено.
А бывает и так:
Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.
Кто-то пришёл. Это конь в пальто
переступил порог.
Всё заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.
(Геннадий Калашников.
Живая тьма. Новый мир, 2009, № 1)
Из этих строк кричмя кричат бродские приёмы, бродские образы, бродские ритмические решения – к тому же взятые не из первых рук. Бродский, прошедший через Быкова, прихватизирован Калашниковым; какой-то поэтический секонд-хенд, ей-богу.
Я не могу понять: зачем собственные замыслы, собственные идеи, собственные неповторимые чувства перекладывать на чужой голос, фактически приписывать их другому человеку?
В лучшем случае выйдет качественное ремесленничество, как у самого умелого, самого профессионального подражателя Бродского – у Бориса Херсонского, расписывающего в одной и той же адаптированной среднебродской манере православный иконостас и семейство пролетариев-алкашей. Многим такая поэзия нравится, мне же она напоминает искусство фотошопа.
Повторение, клонирование Бродского мертвит стихи. Иное дело – когда Бродский прочитан, освоен, присутствует в тексте – но в неочевидном, неуловимом, дисперсном состоянии. Вот пример: Лев Лосев долгое время был близким другом Бродского, исследователем его творчества; он создал жизнеописание Бродского. Но ведь стихотворения Льва Лосева совсем не похожи на Бродского. Хотя Бродский в них есть: он как бы растворён там. Точно так же как в поэзии Олеси Николаевой и Ольги Родионовой, Полины Барсковой и Алексея Пурина, Максима Амелина и Игоря Караулова, в песнях барда Михаила Щербакова и рокера Сергея Калугина или – если говорить о малоизвестных авторах – в строках майкопчанина Александра Адельфинского.
Как поэт Адельфинский на Бродского не похож, он принадлежит к иной школе (стихи Адельфинского по манере разворачивания образов напоминают мне Ивана Жданова, а по общему настрою – некоторых «проклятых поэтов» ленинградского андеграунда 70-х, особенно Александра Миронова). Но тому, кто навсегда пленён, заколдован, отравлен Венецией, нельзя не знать, не учитывать Бродского…
Движения пчелы вневременны и вязки
Над вешнею волной венецианских вод.
Откуда взяться ей, а немота раскраски
Сгущается пестро и по ветру несёт.
Так вешней белизны и в темноте, наверно,
Проверен тайный ход смешением начал.
А ты наметил путь и тянешься неверно,
Но в суходоле ждёт провеянный причал.
Под ним волна, что сон, что бред иль фотоглянец,
И поутру гудит немного голова.
Ведь в разных зорях есть, да, общий есть багрянец,
Хоть рифмы и бедны, исчерпаны слова.
В том и надежда, что смещение причины
В неполноте своей нам оставляет связь,
А потому смешны кручины и почины –
Венецианских вод волна не прервалась.
(А. Адельфинский,
из «Незаконченного венецианского цикла»)
Я сказал, что после Бродского о Венеции писать сложно. Но можно, как видишь. Венецианских вод волна не прервалась. Вот так, мой друг. Жди следующего письма.
Твой Кирилл