В ноябре этого года исполняется 120 лет со дня рождения русского писателя-эмигранта осетинского происхождения Гайто Газданова. Покинув Россию в юношеском возрасте, будущий писатель обосновася в Париже, где и написал свои самые известные романы — «Вечер у Клэр», «Ночные дороги», «Призрак Александра Вульфа» и др. В советское время Газданова не публиковали и широкий читатель с его именем знаком не был. Тем более удивительно, как за три последних десятилетия Газданов прошел путь от никому незивестного писателя до одного из самых цитируемых интеллектуалов русского зарубежья.
Фразу, вынесенную в заголовок, я впервые услышал во Владикавказе во время первой из проводившихся в России в новейшее время конференций в начале 90-х годов прошлого века. Это событие, фактически, ознаменовало возвращение на родину писателя, воевавшего в годы гражданской войны на стороне Белой армии и проведшего большую часть своей жизни в эмиграции. Судя по известным, но безуспешным, попыткам вернуться домой, эмиграция носила для него вынужденный характер. Вступив шестнадцатилетним подростком в добровольческую армию, он покинул родину после ее поражения. Конечным пунктом его скитаний стал Париж, где он обосновался на долгие годы и где были написаны почти все его литературные произведения. Выбор столицы Франции был обусловлен, с одной стороны, теми условиями, которые были предоставлены в ней для эмигрантов, а, с другой стороны, прекрасным (точнее буде сказать совершенно свободным, на уровне носителя) владением французским языком.
Следом за той конференцией последовали другие, было и издание его трудов, сначала избранных, а затем и полного собрания сочинений. Все же та конференция была совершенно особенной, поскольку тогда еще были живы те, кто был так или иначе связан с самим писателем: и не только литературоведы, состоявшие с ним в переписке, но и близкие родственники, знавшие его еще ребенком. В числе гостей той конференции была и троюродная сестра писателя – Надежда Дмитриевна Газданова, бывшая на несколько лет младше него, но общавшаяся с ним в детстве, во время его частых тогда посещений родины родителей во время летних каникул. Тогда уже она была в годах и не очень хорошо себя чувствовала, но тем не менее она отозвалась на приглашение и присутствовала на конференции с самого ее начала до конца, внимательно, как казалось со стороны, вслушиваясь в речи выступавших. Ближе к концу ей также предоставили слово, и она рассказала эпизод из детства писателя, который мне представляется ключевым для понимания его судьбы. Хотя это событие и было по своему характеру бытовым, оно, как представляется, было основополагающим не только для перипетий не только его жизненного, но и творческого пути. Ее участие в конференции оказалось большой удачей, потому что спустя некоторое время ее не стало.
Рассказанный ею эпизод был эпическим и по своему характеру, и по времени и месту действия, и по составу его участников. По сути, она дала ключ к пониманию всего творческого наследия писателя, к его творческому методу, который часто определяют как «магический реализм». Не случайно, знакомый с писателем по гражданской войне в Крыму Бабель, общавшийся с ним какое-то время в Париже, задал свой знаменитый вопрос: «Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов?». Бабеля впечатлило то, с каким спокойствием Газданов переносил бытовую неустроенность, безденежье, одиночество. Известно, что ему пришлось даже какое-то время вести жизнь клошара, то есть ночующего на улице бездомного. При этом Газданов никогда не проявлял никаких внешних признаков уныния или моральных страданий, напротив, он всегда был не просто опрятно, а безукоризненно одет, и не терял присутствия духа. Высока вероятность того, что именно эта эпичность определила и выбор жизненного пути Газданова, и его мироощущение, и его философию. В этом случае часто приписываемое прозе Газданова подражание литературе потока сознания Пруста и Джойса перестает быть столь убедительным, получая в качестве источника своего происхождения полученное им осетинское традиционное воспитание, воспринятое им от родителей и всей семьи Газдановых в целом. Замечу, что и осетинский язык для его родителей, выросших в Осетии, был родным. Это эпическое начало могло быть источником тяготения к прозе Гоголя, которое он испытывал, дававшая ему непобедимую радость жизни и раскрепощенность, обнаруживавшие себя через фантасмагоричность восприятия действительности.
Теперь приведу краткое содержание этого во многих отношениях примечательного эпизода в том виде, в каком мне запомнился рассказ Надежды Дмитриевны. Как-то, в очередной свой летний приезд, будучи учеником младших классов гимназии, он взобрался на стоявшую во двое дедовского дома необъезженную лошадь, которая стала вставать на дыбы, в попытках сбросить смельчака на землю. Вцепившись в гриву и бледный от ужаса происходящего, но стойкий в борьбе с лошадью, мальчик не сдавался. Охватившая всех паника его смутила. Женщины побежали за подмогой к соседям Кантемировым, славившимися своим умением обходиться с лошадьми и основавшими впоследствии известную цирковую династию конников, которые успокоили лошадь и сняли мальчика с нее на землю. Все это время дед безучастно и отрешенно наблюдал за происходящим с галереи второго этажа своей городской усадьбы. Когда мальчик был уже в безопасности, сохраняя то же спокойствие, дед лишь произнес ту самую фразу, в которой отдавал должное мужеству своего внука, одобрял его хватку, непреклонность и упорство.
Хотя и в первый раз приведенный рассказ произвел на меня неизгладимое впечатление, я лишь со временем понял его истинный смысл. Дело в том, что в осетинской литературе уже был хорошо известный весьма схожий эпизод, описанный Коста Хетагуровым в его очерке «Óсоба». Там также главными участниками действия, разворачивающегося на плоской крыше горной жилища, оказываются внук и дед. Младенец еще не может ходить и потому перемещается по крыше ползком, в результате неосторожного движения он едва не падает вниз, но дед успевает наступить ногой на край его распашонки. Никак не выказывая своей обеспокоенности, дед обращается к кому-то из находящихся снизу, на земле домочадцев с просьбой помочь ребенку, сам при этом не проявляя к нему никакого участия. В случае с Газдановым особого упоминания заслуживает то, что его дед, участник русско-турецкой войны, не только наблюдает за событиями, но еще и комментирует их. В результате, эпизод из бытового измерения переходит в метафизическое, мистическое, поскольку приобретает характер пророчества. Судя по всему, эта, открывшаяся мне лишь со времен, мистическая составляющая разобранного эпизода была вполне очевидна для поведавшего о нем людям Надежде Дмитриевне. Уже в преклонных годах, не вполне здоровая, она пришла на первую конференцию, посвященную ее троюродному брату, с одной лишь целью – выяснить насколько было верным пророчество деда писателя. Они внимательно вслушивалась в слова выступавших, решая для себя, соответствует ли их оценка той судьбе, которая была предсказана мальчике. И, главное, стоило ли это предсказание то цены, которая была за него заплачена.
Примечательна и смерть деда, описанная им в романе «Вечер у Клэр». Он повторяет судьбу внука, когда пытается объездить английскую кобылу, падает с нею и ударяется головой о котел, лежащий на земле. Его смерть вновь задает эту неизменную эпичность, но теперь уже обрамленную в пространство русской классической литературы, впитавшей в себя лучший современный ему опыт и античную глубину мировой культуры. Пророчество деда сбывается, но его рамки не ограничились лишь фамилией Газдановых, непреложность судьбы писателя оказалась значима для всей, сначала русской, а затем и европейской литературы. Примечательно, что Газданова переводят не только на немецкий, итальянский, сербский и другие языки Европы, но также и на осетинский, на котором он, что служит подтверждением выдвигаемого тезиса об эпичности его текстов, оказывается совершенно органичен.
Как видим, осетинские корни одного из виднейших представителей русской литературы зарубежья Гайто (Георгия Ивановича) Газданова, которые уже давно и вполне заслуженно привлекают к себе внимание исследователей, помимо сугубо документального, то есть объективного измерения, имеют еще и субъективную составляющуюся, оказавшую едва ли не определяющее влияние на все его творчество и нашедшую в нем свое осмысление и несомненное отражение в виде глубинной и всеохватывающей эпичности. Эта эпичность свойственна как его слогу – просторному и свободному, всякий раз стремящемуся достичь самого края мира, лини горизонта, так и его слову – полновесному и значительному богатством его первозданных смыслов, открытому самой вселенной. В этом, вероятно, и заключается секрет непреходящего обаяния его прозы, обеспечивающей его присутствие и востребованность в современном культурном пространстве.
Тамерлан Салбиев, (ВНЦ РАН)