28 декабря. За три дня до всенародно любимого праздника… Когда-то его любимая бабушка сама сочиняла игрушки на ёлку. Вместе с Серёженькой, Сергеем, Серёгой… Когда-то укрывала она его лоскутковым одеяльцем, чтобы укрыть от всех несчастий на свете. Не укрыла… «Иди, ягодка, иди, Бог счастье даст…» Серёженька хватался за бабушкину палку и шёл… Дал ли Бог счастье или всё случилось наоборот? Или просто дорога была неверной?.. Не нам судить. Хотя судить так легко. И как тяжело оправдываться. Зачем он всю жизнь оправдывался за свою жизнь?
Он шёл по дороге. Где лужи, где размытая грязь от луж. И совсем недалеко от обрыва. Чуть-чуть… Хотя вдали – страна берёзового ситца. И – розовый конь… Это он оставил нам и страну, и коня. А не себе. Серёжа выбрал свою дорогу. И она оказалась такой короткой. И такой несовершенной.
«Если раньше мне били в морду, / То теперь вся в крови душа. / И уже говорю я не маме, / А в чужой и хохочущий сброд: / «Ничего! Я споткнулся о камень, / Это к завтраму всё заживёт!»…» Раны заживали всё меньше. Всё чаще хохотал сброд. И всё чаще поэт оглядывался назад. И слышал хрипловатый голос любимой бабушки: «Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст». А над бабушкиными словами смеялся бес. Но, как в детстве, он хватался за бабушкину палку и шёл, шёл. Уже понимая, что ангел его не защитит...
Ангел сделал своё дело. Он его поцеловал. Но не сохранил. Это был не ангел-хранитель. И не ангел счастья. А ангел избранных... Свою дорогу Сергей выбрал сам. И всю дорогу его догонял бес. Скрываясь в белых берёзах, «В тихий час, когда заря на крыше, / Как котёнок, моет лапкой рот...». Однажды он догнал поэта… Но всё это потом, потом. Когда пóтом будет истекать его жизнь.
Есенин был создан исключительно для поэзии! Не для прозы жизни! Застёгнутой на все пуговицы. В надлокотниках, чтобы не испачкаться. В салфеточках и тапочках. Он был создан для милосердия! А сам милосердия так и не дождался. И мы сегодняшние просто не имеем права нагло вторгаться в его жизнь. И тем более в его смерть. Не имеем права быть с ним на «ты»… И всё же мы на «ты».
А всё просто. «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать – самое высшее мюзик- холл... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод... зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину…»
Накануне Нового года к нему всё же заявился человек. Чёрный человек. Достойный и гордый. Впрочем, они всегда такие… Что было за дверью – мы так и не узнаем. Никогда. Мы только знаем, что он вошёл, «Приподняв свой цилиндр / И откинув небрежно сюртук». И так же вышел. Гордо и достойно. Ну, как они все умеют. А Есенин остался один… Как один когда-то остался Пушкин (после Дантеса). Лермонтов (после Мартынова)… В конце концов – Моцарт (после Сальери)… Впрочем, ведь у каждого Фауста – свой Мефистофель… Есенин назвал его проще – «чёрный человек».
Вообще его жизнь – нарочитый протест против своих стихов. Есть поэты, в жизнь которых бесцеремонно вторгаться не стоит. Это поэты, которых поцеловал ангел. Оставив им право на неангельскую жизнь. Впрочем, у кого она ангельская? Пусть тот бросит в Есенина хоть один камешек... Даже если он дорого стоит.
А там… Там – холодная Ока. Там – пресыщенные луга. Там – деревья. Там – поверья. Там – небо… Впрочем, в тридцать – ведь так нелепо…Но – высоко-высоко. И там – отражение. И вера, и безверие. И там, где-то далеко, уже звонит колокол.