Марина НАТАЛИЧ родилась в порту Ванино на Дальнем Востоке. В 1974 году окончила филфак Белорусского государственного университета. Работала редактором в издательстве «Мастацкая лiтаратура», Национальном научно-просветительском центре им. Ф. Скорины, издательстве «Беларускi кнiгазбор».
Автор поэтических сборников «В лесном саду», «Странница», «Ледяные стихи», «Улитка Вселенной» и книги прозы «Глухие голоса». Публикуем главу из её новой книги «Фрагменты жизни развесёлой», недавно вышедшей в минском издательстве «Книгосбор».
Марина НАТАЛИЧ
«Мастацкая лiтаратура» в начале семидесятых была издательством молодым – задорным, весёлым. «Старикам» не было и пятидесяти (за редким исключением), а младшие редакторы (должность, канувшая в вечность) как на подбор были молоденькими женщинками – симпатичными и смешливыми. Народный Иван Антонович, деликатнейший из людей, до отказа загородив дверной проём своей богатырской фигурой, ничуть не смущаясь, приветствовал дочку и всех её подружек разом: «Ну что, шпана сторублёвая!» – искренне радуясь, что наконец им повысили зарплату аж до ста десяти рубликов!
Работают все редакторы в двух небольших комнатах, впритык заставленных столами. Всё время кто-то бегает, звонит (сотрудники), ходит, сидит, бормочет (авторы), говорит, смеётся, пьёт чай (все вместе). У окна, склонив белокурую головку, заполняет свои бесконечные библиотечные карточки Люсенька, милая, старательная и как-то по-особенному не искушённая в тёмных извилинах действительности.
Очень позднее утро. Безнадзорная вольница младших редакторов понемногу перетекает в творческое горение старших – сплошь поэтов и прозаиков.
Завредакцией Василь Фёдорович – юрист, недавний морской офицер, красавец, хронический соблазнитель и всем известный любитель скабрезностей. Дамская половина коллектива привыкла к его словесным вольностям, как к жужжанью осенней мухи, что даже ленится отмахиваться. Заву, как обычно, не сидится, и он прохаживается между столами и привычно вспоминает нечто горяченькое:
– …а Пушкин, когда его в Молдавию сослали, я тоже там в войну был… там та-акие молдаванки!.. – Глаза его загораются. – А у Пушкина та-акая гречанка была… ух!.. царевна! У них на Востоке…
География и этнография для Василия Фёдоровича уже не имеют никакого значения, он нервно ерошит поредевшие «дунайские волны» на голове:
– И они с этой гречанкой… шкуру леопардовую прямо на пол… – прозаик почти стонет от представившейся картины.
Люсенька, не поднимая золотой головки от очередной карточки – вся внимание к важной работе (но уши-то не закроешь), уточняет отрешённым голосом:
– …и что делали?
– Что делали?! – подпрыгивает мужчина на месте как ужаленный. – Что?! Когда?! – он даже не находит слов.
Люся, не дождавшись ответа, поднимает чистые глаза:
– Ну, шкуру расстилали, – напоминает она «забывчивому» рассказчику, – а потом?
Перевозбудившийся сверх меры Василий Фёдорович, покрывшись красными пятнами, выскакивает на лестницу под дружный хохот более догадливых слушателей. Люсенька пожимает плечами, да и некогда ей – склоняется над новой карточкой.
Вот и недавно так же рассказывал он, что ездил в Москву в командировку и, конечно, в Мавзолей ходил (он про Ленина детские рассказы пишет), а Наталья поддакнула:
– Да, я тоже в Мавзолее была. Когда они ещё вдвоём лежали…
– С Крупской? – уточнила Люсенька, всё так же не отрываясь от карточек.
И вообще, Василий Фёдорович всегда такое неприличное рассказывает…
Вчера пришёл, снова между столами маячит и бормочет себе под нос:
– У меня хрен разросся… у меня так хрен разросся…
Тут уж, потеряв всякое терпение и даже забыв страх перед начальством, отчаянно возмутилась его подчинённая Галочка:
– Ну вы, Василь Фёдорович, вообще!.. Вообще!..
– Что? Что я такого сказал?! – вопит поражённый отповедью шеф. – У меня на даче хрен разросся! На даче!.. – И снова убегает под дружный хохот. Но глаз его подозрительно таки сверкнул.
Завредакцией по прозвищу Папа Шах, человек серьёзный, молчаливо-курящий, в шуме этом не участвовал. Сидел себе на отшибе, дымил неизменной беломориной и рабочий день начинал с газет.
– Так, так, – приговаривал он мирно, по-отечески, – посмотрим, где это наш Гришка (Рыгорка, прима-поэт, искромётный острослов, любимец дам и дружеских застолий, он же первый брильянт в издательской короне, а заодно и в отечественной литературе). Аг-га, в Ижевске… На Днях белорусской литературы… Ну-ну, хорошее дело… То-то я смотрю – опять его плащ висит (знаменитый плащ имел прописку в редакции с весны до Нового года или наоборот), ну-ну, в Уфе, значит (Самарканде, Киеве, Владивостоке, далее везде по карте – список постоянно обновлялся).
И когда, случалось, рукописи и сроки уже едко дымили и производственники нервно наседали, Папа Шах никогда не волновался и на запальчивые вскрики отвечал:
– Где Рыгор? Щас посмотрим, – Папа разворачивал свежую «Литературку». – Вот, в Риге… а вы волнуетесь.
Редактор, он же поэт, пребывал в Вильнюсе, Таллине, Праге, а рукопись благополучно прибывала по почте, передавалась с попутными литераторами или семейниками, и сроки переставали гореть голубым огнём. И Рыгора все обожали с новой силой.
Время от времени вольница совсем выходила из берегов. Николай Гаврилович (он же обожаемый директор) объявлял общее собрание. Рассаживались на стулья, на столы, стояли плечом к плечу (не садиться же на пол). Николай Гаврилович делал строгие глаза, часто моргая белёсо-рыжими ресницами. Кадровик зловеще вертел в руках простой карандаш. Предстояло закрутить гайки, выявить прогульщиков, примерно наказать. Говорили о дисциплине – рабочей и производственной – сурово, как никогда: прекратить, осудить, записать выговор, снять прогрессивку. Попавшийся под горячую руку нарушитель Петр Фёдорович (поэт-фронтовик – расписался на рейхстаге!) слушал, свесив на грудь буйную головушку, и послушно кивал. И все послушно кивали – особенно главбух с плановиком, – да, пора, ой, пора навести порядок (прямо с завтрашнего дня! – твёрдо пристукивал карандаш кадровика).
– Итак, товарищи, какие будут предложения?.. Так, ну, я думаю, Петро сам всё понял (дружный кивок), так что от выговора воздержимся… Ну, какие ещё будут предложения?.. Тогда скажу я – так это оставить нельзя! (Голос директора старается быть если не железным, то звонким.) И я предлагаю строго наказать! Снять прогрессивку!
Холодок бежит по спинам замерших подчинённых.
– Да, будем бить рублём! Так и запишите, – сурово приказывает директор кадровикову карандашу, – так и запишите: снять… целых… да, целых… три процента с прогрессивки! Кто «за» единогласно собрание закрыто (скороговоркой, без запятых и без паузы). Ну идите, идите уже по домам, дети ждут, расселись тут…
Решительно снятые три процента прогрессивки – это вряд ли больше трёх советских рублей. Велика беда!
Петро Фёдорович спокойно их займёт у кого-нибудь из младшеньких: «Ирынка-малинка, дай тры рубля», – и вся недолга. Зато долги отдаются публично и громко (дабы не отпугивать кредиторов).
А влюблённости, романы, любовь и страсти, свидания и звонки без имён, розы в вёдрах и шампанское в вазах и, конечно, стихи – с посвящениями и без – да, были, были, были!..
Как-то, годы спустя, словно подытоживая весёлые, лукавые и скромно-нескромные воспоминания, наша милая Люсенька, легко поправив всё такой же золотой локон, мечтательно согласилась: «Да, кто нас только не любил!..» – и глаза её смотрели в заоблачную даль светло и чисто.