МНОГОЯЗЫКАЯ ЛИРА РОССИИ 
Отрывок из романа
Первая часть – «Адамово яблоко»
Родилась в 1960 г. в Олекминском районе Якутской АССР.
Автор 11 книг, 14 пьес для детей и юношества, переводчик (с якутского языка). Лауреат Большой премии СП России и АК АЛРОСА (роман «Божья отметина», 2008). Финалист Международной литературной премии им. В. Крапивина (повесть «Записки для моих потомков», 2010).
Журналист, иллюстратор детских изданий.
– У вас есть невеста! – воскликнула фрау Клейнерц. Круглое морщинистое лицо её засветилось живым любопытством, и Хаим, краснея, признался:
– Правда, она ещё не знает, что стала моей невестой.
Хозяйка была счастлива услышать краткое повествование о совсем недавно завязавшемся романе и сочла своим долгом наставить «жениха»:
– Цветы, герр Готлиб, все мы, женщины, любим цветы и конфеты! Путь к сердцу своей будущей супруги вы должны устлать розами и шоколадом! О, когда мой Йозеф, красивый, галантный, с прелестным букетом и коробкой конфет «Неаполь» в руках, приближался ко мне…
Хаим с благостной улыбкой кивал впечатлительной старушке, взбудораженной приятными воспоминаниями. Он обрёл в ней хорошую союзницу.
Заинтригованная замечанием жильца о схожести его девушки с Гретой Гарбо, фрау Клейнерц сходила в кинотеатр на премьеру фильма «Дама с камелиями». С историей любви, описанной Дюма-сыном, старушка была знакома, но фильм произвёл на неё оглушительное впечатление. Она изъявила желание «хоть одним глазком» глянуть на невесту Хаима, что подтолкнуло его решимость пригласить Марию к себе.
Гостья с алыми от волнения щеками ступила на коридорную лестницу, и фрау Клейнерц, такая же взволнованная и румяная, заговорщицки подмигнула Хаиму из приоткрытой двери столовой. Он стеснялся розово-кремового, мечтательно-фарфорового убранства квартиры, носящей интимный отпечаток личности хозяйки, её не различимое зрением, но открытое наитию присутствие во всякой любовно подобранной вещи. Мария почувствовала его неловкость и улыбнулась. Они не сказали об этом ни слова и разгадали мысли друг друга, обменявшись единственным, всё понимающим взглядом.
Девушка с увлечением взялась за переводную работу. А он не мог. Сознание того, что она находится у него дома, с ним наедине, сковывало его, опьяняло и рассеивало внимание. Ему хотелось смотреть на неё, безмолвно любоваться, наблюдая изящный наклон шеи, поворот головы, характерный жест рукой, поправляющей выпавший локон, – все исполненные плавной грации движения. В этой плавности, незаметной, естественной и совсем не медлительной, пряталась притягательная женственность Марии, гармония её мыслей и тела, настроения и эмоций. Она облокачивалась на руку, и солнце просвечивало сквозь тонкую кисть – пластичную конструкцию плоти, собранную талантливо и нежно. Он невпопад отвечал на вопросы, бездумно следя за лучом, вспыхивающим в завитках рыжих волос.
Чтобы не отпугнуть девушку, Хаим сказался больным. Прилёг на диван, отдыхая от смятенного созерцания, и закрыл глаза. Недомогание впрямь разобрало его из-за боязни неосторожным словом, тоном, взглядом испортить бережно взращённые узы, хрупкие покуда, как крылья стрекоз. Всё ещё не верилось в то, что она здесь, не воображаемая, воплощённая в живой материи помеха его спокойствия, о чём напоминал тонкий скрип пера и шелест страниц…
Казалось, дремал несколько минут, а когда открыл глаза, из окон на него с упрёком уставилась включённая в сумраке луна. Девушки в комнате уже не было. Ветер из распахнутой форточки раскидал бумажные листы по всему столу…
– Мария! – крикнул Хаим, разом осиротевший и потерянный. Торопливо вскочил, проклиная свою слабость, и согнулся – потянуло швы. Он готов был рвать на себе волосы, посыпать голову пеплом, трещать пальцами, заламывать руки, пинать вещи, попавшиеся под руку… под ногу? Что ещё делает в амурных романах мужчина, который с огромным трудом заполучил любимую женщину к себе домой и глупо продрых самые стратегические часы?!
В дверь деликатно постучали. Хаим бросился в прихожую, с грохотом свалив по пути стул, на бегу причёсывая пальцами взлохмаченные волосы.
– Простите, это я, – с сочувствием улыбнулась хозяйка, отлично понимая его смятение. – Ваша девушка спешила, а вы, по её словам, так сладко спали, жаль стало будить.
– Да, я всё проспал, – убито сказал Хаим, поднял стул и, неспособный соблюдать приличия, не в силах стоять, сел посреди прихожей.
– Она передала, что завтра придёт пораньше.
– Правда?!
– Придёт, – подтвердила, продолжая улыбаться, фрау Клейнерц. – Фрейлейн Мария такая милая. Вправду есть что-то общее с Гарбо, но если стереть с лица актрисы всю краску, не останется никакого сходства. Красота вашей девушки натуральна. Она напоминает мне другого человека, не Грету. Потом скажу, кого… Я уговорила её не торопиться. Мы с ней попили кофе у меня в столовой.
– Спасибо вам, – пробормотал он.
– Герр Хаим, я так рада за вас!
Он невесело усмехнулся:
– Я за себя – тоже.
Хозяйка искренне умилялась, явно отождествляя себя с садовником, с чьей щедрой вспомогательной подачи Хаим веточка за веточкой плёл своё хрупкое счастье.
– Она сказала, что довольна работой по переводу. Ей сегодня много удалось сделать.
Удивительный народ – женщины, быстро же они находят общий язык!
– Что она ещё говорила?
– Рассказывала о вашей поездке в Любек, о том, как волновалась, когда шла операция.
– Волновалась?..
– Очень… Она любит вас, герр Хаим.
Он едва не задохнулся.
– Мария… сама так сказала?!
– Да, – серьёзно кивнула фрау Клейнерц. – Глазами. Я прочитала это в её чудесных синих глазах. Но сама она не знает об этом.
– Вот как…
Захотелось сесть. Хаим еле сообразил, что он уже сидит на стуле с самого начала разговора с хозяйкой. Он больше не мог ни о чём спрашивать.
Старушка окатила его чистой голубоватой водицей выцветших глаз.
– Пойдёмте, я что-то вам покажу.
Они спустились по лестнице. Хаим впервые вошёл в дверь жилой части первого этажа. Хозяйка провела его в гостиную. От стеклянной чашечки на круглом журнальном столике шёл тонкий дымок и доносился аромат жжённой китайской травы. Меблировка здесь, как ни странно, была скромнее и строже, чем в «Счастливом саду».
– Смотрите сюда.
С конспиративным видом фокусника, собравшегося вынуть кролика из цилиндра, фрау Клейнерц указала на две продолговатые в высоту, соединённые в один сюжет картины. Обнажённые тела юноши и девушки, написанные почти в натуралистической манере, золотисто светились. Дюрер, вспомнил Хаим, копия с диптиха «Адам и Ева». Выступив из тёмного фона, как из первобытной древесной коры, прародители человечества осияли собой стену, дымящийся душистой травой лаковый столик внизу и восторженное личико фрау Клейнерц.
– Они в самом начале любви, – её голос напряжённо дрогнул. – Видите, стоят отдельно. Между ними черта, но она вот-вот будет нарушена. Остался шаг, всего шаг – чтобы слиться в одно целое… Яблоки уже у них в руках… Вы чувствуете, какой чистый ток любви идёт от этих людей?.. Я купила картину в Потсдаме. Дороговато, но я была очарована ими. Они – совершенство… Разве вы ничего не замечаете?
– Нет, отчего же, – Хаим прокашлялся. – Они прекрасны.
– Вы всегда малость хрипите от волнения, герр Хаим, – засмеялась фрау Клейнерц. – Вы волнуетесь, и на шее у вас начинает немножко дёргаться кадык. Адамово яблоко… Адам тоже волновался, когда откусил свою половину яблока. Оно чуть не встало у него поперёк горла. Но не думаю, что он пожалел. Любовь чиста, как бы дурно о ней ни говорили и что бы грязного ни придумывали о ней. Я права, герр Хаим?
– Да.
Она глубоко и печально вздохнула.
– Мой бедный Йозеф… Он умер, и стало ясно – я никогда его не любила. Позже стало ясно и другое: Бог не дал мне встретить моего мужчину. Адам, которому была предназначена маленькая Ева по имени Лизхен Геллер, состарился где-то, как я. А может, его уже нет на свете, и я осталась вечной вдовой возлюбленного, которого никогда не знала. Геллер – моя девичья фамилия, герр Хаим… Увы, так на земле случается с каждым. Почти с каждым, за редким исключением. Слишком большая земля… Простите мою сегодняшнюю откровенность. Я – старая женщина, мне уже не стыдно сказать то, что чувствует сердце, и я вовсе неспроста спросила вас: неужели вы ничего не замечаете в картине? Ну же, герр Хаим! Здесь такое сходство… Недостаёт только жизни.
– О каком сходстве вы… – он вдруг понял, о чём она говорит.
– Да, да! Наконец-то и вы увидели! И ещё раз простите, что я посмела примерить вас с Марией к наготе этих людей! Их фигуры будто списаны с вас двоих… И лица – лица тоже близки. Я долго смотрела, но так и не смогла уловить, в чём тут подобие. Выражение, невысказанность, божественный знак?.. Ах, герр Хаим! Фрейлейн Мария призналась мне, что осенью навсегда уедет из Клайпеды, но так не хочет ехать! У вас мало времени, милый Адам, торопитесь! Она уже держит яблоко, ваша Ева… Не дайте ей выбросить плод, не надкусив.
* * *
Истомлённая жаром, вызванным волнением и отчасти раскалённой плитой, фрау Клейнерц за четверть часа до прихода Хаима капнула в сковороду масла и перевернула деревянной лопаткой очередной блин. Груда аппетитных веснушчато-пористых изделий возвышалась на столе в глубоком блюде.
Хозяйка с болью поглядывала на рассеянную гостью. Поглощённая грустными размышлениями, та механически улыбалась и с прилежной готовностью, не всегда впопад, отвечала на пустяковые вопросы. Старушка могла поклясться, что знает, о чём думает Мария. Тонкий, как кружевная салфетка, блин пёкся на медленном огне, и на медленном огне пеклось и переворачивалось в душе фрау Клейнерц неистовое желание помочь влюблённым. Её худосочные ножки твёрдо стояли на земле, а мысли были здравы и трезвы настолько, насколько могут быть здравыми и трезвыми мысли хорошо пожившей женщины, но хмель от зрелища развёрнутой перед глазами драмы слегка вскружил ей голову. Она давно примирилась с одиночеством и забыла, когда её в последний раз посещала обида на обделённую яркими красками жизнь, но тут горячие волны сочувствия и соучастия забурлили в вялой крови с обновлённой нерастраченной силой. В герре Хаиме и фрейлейн Марии она узрела зеркальное отражение собственных застарелых иллюзий. Добрую половину лета старушка была больна их робкой любовью, которая застопорилась вконец из-за непонятных предрассудков девушки. А скоро фрейлейн Мария уедет в Вильно, и молодой человек осиротеет навсегда… Если суждённая друг другу пара расстанется, это будет в высшей степени несправедливо! Долгий жизненный опыт фрау Клейнерц, изучивший множество мужчин в разумных от них пределах, подсказывал ей, что Хаим – однолюб. Получится ли у него уломать священника? Сомнительно… Что понимают священники в любви? Разве им, не слышащим ничего, кроме Божьего гласа, дано понять и услышать слабый голос смертельно раненой земной страсти? Боже, Боже, почему в мире людей так болезненно, так ненадёжно и шатко самое лучшее, что они имеют и чем могут, но не осмеливаются распорядиться?!
Хозяйку, как её жильца, подстёгивал беспощадный бег времени. Она давно укрепилась на идее экстренной помощи Хаиму в безвыходном случае, и вот случай, кажется, наступил. Время самое подходящее, другого может не подвернуться… Раззадоренная печалью Марии, фрау Клейнерц решилась на исполнение задумки. Да! Да, и ещё раз да! Душа юной Лизхен Геллер, ожившая в ней, соединит две мечущиеся судьбы, и пусть «Счастливый сад» подтвердит своё название! Она честно признается Марии в любви Хаима, а потом покажет ей «Адама и Еву»… Предвкушая, какое магическое действие произведёт на девушку могучее произведение, фрау Клейнерц открыла створки окна шире, чтобы охладиться, и набрала в грудь побольше воздуха. Короткую пламенную молитву унёс к небесам предосенний ветер. Фрау Клейнерц воинственно тряхнула перламутровыми букольками и с бесстрашием маленькой престарелой женщины кинулась на спасение великого чувства.
Она произнесла не раз мысленно отрепетированный монолог со всем артистизмом и пафосом, на какие только была способна. В ожидании вспышки счастья в прекрасных синих глазах новоявленной Евы, уже незаученно, но очень жалостно рассказала, что Хаим в этот миг умоляет священника дать благословение на брак с возлюбленной, обожаемой беззаветно и нежно… Однако представленный миг оказался несколько иным: дверь столовой распахнулась, и вошёл сам герой. Едва увидев его, Мария, дрожа от холодной ярости, воскликнула:
– Вы опять меня обманули! Как вы посмели просить отца Алексия об этом… о том, чего я не знаю?!
Официальным обращением к нему она разом перечеркнула только что отзвеневшее красноречие хозяйки.
– Попробуйте русские блины, герр Хаим, – засуетилась, чуть не плача, страшно виноватая и несчастная фрау Клейнерц. Ни он, ни девушка, к некоторой обиде, не замечали её, забыли о ней, словно были в столовой одни. А ведь она от всего сердца хотела помочь их неуверенной любви! Видит Бог, она желала им только добра…
– Я скажу банальные вещи, Мария. Я ваш друг. Но, кроме того, я хочу быть вашим мужем. Я люблю вас, – сказал Хаим.
– Ваше признание опоздало.
– Попробуйте блины, мы их вместе стряпали, – пискнула, подпрыгивая от горя и ужаса, фрау Клейнерц.
– Прощайте, – девушка прошагала к двери.
– Это вы обманули меня! – в отчаянии прокричал он.
Она обернулась.
– Я?!
– Да, вы! Священник сказал, что в Вильно вас ждёт жених!
– Какой… жених?..
Мария сделала странное движение, будто сломалась, и села на табурет у двери. Фрау Клейнерц застыла на краю мизансцены, успев, впрочем, вовремя прикусить выпавшую вставную челюсть вместе с воплем крайнего изумления.
– Ваш, – Хаим тоже сел. – Отец Алексий получил письмо от кого-то из Вильно. Там, как я понял, готовятся к свадьбе…
Старушка вытянула черепашью шейку, максимально заострив зрение и слух. Фрау Клейнерц не простила бы себе, если б что-то ускользнуло от её внимания. Мелодрама, в которой она, что бы ни думали эти двое, представляла совсем не массовку, превращалась в трагедию!
По раскрасневшимся щекам девушки потекли слёзы. Уронив лицо в ладони, она глухо прорыдала:
– Я… согласна!
– С чем?..
– Стать вашей женой.
Фрау Клейнерц клацнула зубами, вправляя челюсть, и горячо возблагодарила Бога: до Его далёких ушей наконец-то дошла её молитва.
* * *
Хаим не отважился сообщить родичам о женитьбе. Вторжение чужой крови в чистоту наследственности тотчас вызвало бы у консервативной матушки негодование силы необратимой. Только старый Ицхак был способен понять и поддержать сына в этой неизбежной борьбе. Скрыв от домашних телефонные переговоры с Хаимом, отец приехал в Клайпеду якобы по своим делам.
Он прохаживался по прелестной гостиной «Счастливого сада», смешливо вздёргивая брови. Весело рассматривал дрезденский фарфор в шкафчиках, картины, полные пастушков со свирелями и дев в кудрявых рощах, а сам ломал голову над тем, что ещё мог отчебучить непредсказуемый сынок. Беседа, судя по его голосу, предстояла непростая.
«Ах, шельмец! – растерянно думал старый Ицхак потом, утопая в дурацком кремовом кресле. – Русских в Клайпеде – по пальцам перечесть, а он умудрился урвать себе невесту прямо в их святилище!» Известие не просто расстроило отца. Оно его потрясло. Бегство сына из дома Геневдел назвала «дезертирством». Женитьбу на русской сочтёт предательством… А как загудит еврейский улей! Трудно было понять, когда выпускник Лейпцигского университета внезапно возжелал стать артистом. Трудно, но хоть как-то можно. Попробовал славы с ложку – захотелось испить больше… Щадя самолюбие Хаима, дома не говорили при нём о неудаче с консерваторией. Жалели, что ушёл, что остался здесь одиночкой. Гене побушевала и сникла, Сара ждёт не дождётся… Дождались!
Своевольник тоже ждал – отказа или благословения. Смотрел насторожённо, не изъявляя ни малейших колебаний. Старому Ицхаку сделалось душно. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он проговорил:
– А если твоя женитьба – такой же промах, как в начале лета?
По лицу сына пробежала болезненная гримаса.
– Прошло не просто лето, отец. За это время я стал по-настоящему взрослым.
– Мать скажет, что тебе нужна порядочная девушка.
– Мария – порядочная девушка! – вскинулся Хаим.
– Но не еврейское дитя, – попытался мягко осадить старый Ицхак.
– Мне безразлично происхождение и вероисповедание моей будущей жены. Я люблю её.
– Любовь, – проворчал отец. – Без денег, без сбережений… Голая любовь!
– Я достаточно зарабатываю, чтобы жить безбедно.
– Это ты сейчас так думаешь. Когда родятся дети, ты начнёшь думать иначе.
– Может быть. Но я изыщу возможность не наживаться на чужом труде.
Старого Ицхака покоробил тон, которым это было сказано.
– У тебя, я гляжу, появились большевистские мысли… С чего бы? Ты не глуп, Хаим, и прекрасно знаешь, что люди неодинаковы. Кому-то дан талант, кому-то – нет, кто-то удачлив, у кого-то вечная невезуха. Так почему одинаковым должно быть их положение в обществе? Всякий человек исполняет на земле жребий, данный ему Всевышним. Чем тебе не угодили деньги?
– От них чувствуешь себя мёртвым.
– Ты ещё никогда не жил совсем без денег, – холодно напомнил отец.
– Они – не главное.
– А что – главное?
– Любовь, – Хаим спокойно глянул в глаза сидящего перед ним старого человека. – Люди извратили её значение, низвели до инстинкта её душу, предали, продали, назвали блудницей, без вины пригвоздили к позорному столбу… То, что люди сейчас считают любовью, на самом деле давно потеряло смысл. А любовь есть, отец, она – живая, и можешь думать, что я говорю громкие слова, а я буду говорить то, что думаю… Любовь возвращается к тому, кто сумел увидеть не тень её, не призрак, не предложенное толпой жалкое подобие, а – настоящую. Она не прилагательное к чему-то, она существует сама по себе и ни к чему не приспосабливается. Даже к так любимым тобой деньгам.
Старый Ицхак слушал, подавшись вперёд, и – да пошло всё к чертям! – любовался сыном. Хаим был красив какой-то новой чувственной красотой. Яркие глаза словно высекали искры, тонкие ноздри породистого носа трепетали. Ходящее в горле адамово яблоко выталкивало с хрипотцой знакомое противостояние. Такой же кадык был в молодости у Ицхака, потом пропал. Когда же он его проглотил?.. Старый Ицхак усмехнулся.
Пренебрежение сына к миру капитала, разумеется, носит не революционный характер. Хаим отстранён, ибо не ведал нищеты. В мальчишке силён унаследованный от него, отца, дух упрямства… Но он-то нашёл применение своему духу! Вбил его в коммерческое вдохновение, в купеческий авторитет, в сберегательный банк… А оголённое упрямство сына нашло выход в несуществующих эмпиреях… В соках Хаима бродит наследственный вызов, сын так сотворён. Что же – ломать его теперь? Делать из него отверженного, парию?..
– Человек не властен над любовью, – говорил между тем Хаим, – и она не ищет власти над человеком. Любовь – слияние, предопределённое Всевышним, слияние духа и тела, плоти и ребра, молока и крови, Им же вспоённых, – но только в том случае, если человеку выпадет счастье найти недостающую часть себя…
– И ты полагаешь, что отыскал эту часть.
– Да, – выдохнул сын и замолк.
Старый Ицхак почувствовал, как страшно устал. Не в этот момент, а вообще от жизни. Бесконечно устал и миллион лет не думал о любви.
Старый Ицхак дорожил семейством, как ничем другим на свете, но вдруг понял, что больше всех любит младшего сына и хочет ему счастья. Пусть Хаим дышит свободно. Отец не станет его врагом.
– Раз ты всё решил, я не буду встревать шлагбаумом поперёк твоей судьбы, – трудно вымолвил он. – Со времён царя Соломона начались смешанные браки… Попробую подготовить Гене. Не обещаю, что удастся. Вряд ли.
– Я знаю, отец.
Они одновременно вздохнули. Повременив, старый Ицхак спросил:
– Твоя девушка красива?
– Очень.
Сын вынул из лежащей на столе книги фотографию в паспарту. Старый Ицхак накинул на нос очки, глянул и растерялся:
– Но это же… Это Грета Гарбо!
– Она не Грета. Она – Мария.
– Неужто так похожа?
– Только на первый взгляд.
– Мария, – повторил отец в замешательстве. Протёр очки бархоткой и, всмотревшись внимательнее, бессознательно пошарил за правым ухом. Ничего за ним не обнаружилось, но перед глазами вдруг всплыл образ, переставший тревожить с десяток лет назад.
– Действительно, не Грета, – пробормотал старый Ицхак, – другой породы… В твоей избраннице больше искренности и… нежности… она невысока ростом. Я прав?
– Да.
Старый Ицхак облокотился о стол и прикрыл глаза рукой.
…Белокурая Ядзя протягивала яблоко сквозь прутья плетня: «Возьмите, оно спелое, пан Исаак…» В столбе густого солнца над нею роились золотые пылинки. Нимб пушистых волос, румяное лицо, наливной плод в тонких пальцах – всё было одной материи, всё ликующе вспыхивало и пылало. Проходя мимо, Ицхак с усилием отворачивался от слепящего солнечного блеска. «Возьмите яблоко, пан Исаак»…
– Ты пойдёшь с нами в ратушу? – прервал сын отцовские воспоминания. – Церемония назначена на завтра. С моей стороны будешь ты и фрау Клейнерц, со стороны невесты – священник из Векшняйского храма и несколько человек из здешней русской общины.
…Девушка оказалась такой, какой старый Ицхак её и представлял. Не высокая, но и не маленькая, с округлыми, где нужно, хрупкими по первому впечатлению формами, с тщательно уложенной копной рыжих волос и синими глазами. Скорее миловидная, чем красивая. Грету Гарбо она вовсе не напоминала. Позже его поразило сияние её кожи, необычайно нежное, с тонкими переливами жемчужных теней, и всё время, пока велась церемония регистрации, а затем на скромном свадебном торжестве в столовой домохозяйки Хаима старый Ицхак чувствовал жуткую неловкость и умирал от стыда. Каждые пять минут он ловил себя на отчаянных поисках за правым ухом и ничего не мог с этим поделать.