Шут с ними, с аргументами, расскажу просто свою историю. Я начал читать это в рукописи около года назад, вскоре после того, как с отвращением вынес на лестничную площадку целую пачку «современной литературы». Чтение меня потрясло. Перепахало. Будто мне лет четырнадцать. Валериан Майков писал, что русская девушка, когда влюбляется, плачет. Я тоже обычно плачу, когда меня СИЛЬНО задевает книга. А тут хотелось пританцовывать, напевать, смеяться и кричать «эге-гей». Странно...
Потом навалилась «работа», и так вышло, что «Приглашённая» осталась недочитанной. Эта книга требует к себе особого отношения, её нельзя читать наскоро, вперемешку с другими. Отложил на полгода, а вернувшись, долго не мог понять, что меня тогда так задело. Тут Крым наш, дети орут, псаки, санкции, а там что?..
Там совсем по-другому. Вот приезжаете вы из города на дачу, становитесь перед смородиновым кустом, вдыхаете его запах, и вдруг – ваши плечи и грудь содрогаются. Вас сотрясает моментальная судорога, как от утреннего неуютного холода, или отвращения, или другого сильного чувства, с которым вы на мгновение не справились. То ли так выходит из вас Город, то ли распрямляется внутри вас душа. Бывает, знакомо?
Эта книга не должна была мне понравиться. Я же ненавижу «сложность» и «глубину», с вилами бросаюсь на всё заграничное, я русская девушка, люблю про берёзки, купола и метель белым-бела. А тут… Немолодой русский советский эмигрант «еврейской волны», жизнь проживший в Нью-Йорке, похоронил жену. Детей у них не было, он остался один. Ходит по Нью-Йорку с его парками, скамеечками, удивительной черемшой и сталинскими домами – и вспоминает первую любовь, которая была до женитьбы, – юношескую, далёкую, но – живую.
Начинает о ней думать, разговаривать с нею мысленно (вот уже и двое их) – вместе прогуливаются по Нью-Йорку, и он всё ей показывает – эти эстакады, брандмауэры, дебаркадеры, дома сталинские – и говорит с нею, говорит. Хорошо. Потом находит через интернет её телефонный номер. И они опять говорят, говорят, а потом он хочет приехать. А потом не хочет приехать. Ну и правильно. Войдём в её положение. Ей же, наверное, интереснее Америку посмотреть?..
Параллельно происходит загадочная история с портретом. Герой находит в галерее портрет, изображающий его возлюбленную. Ладно бы просто «похож», но нет, там история, повторяю, загадочная. Хочет портрет сфотографировать – а нельзя: Америка, адвокаты. А раз нельзя (Кортасар, роман «Выигрыши»), желание сфотографировать портрет заслоняет всё остальное, даже саму возлюбленную (Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея») – состарившуюся, с тяжёлыми сумками, с внуком.
Герою приходится обратиться в некий фонд, занимающийся защитой прав человека (самое вопиющее нарушение прав человека – это его смерть, объясняют там), где его постепенно и возвращают к мысли, что ему нужен всё-таки не портрет, а – как бы это сказать… вернуться в прошлое? Или чтобы прошлое ему доставили? Ведь там, где она, прошлого уже нет, оно в нём, а он здесь…
Следует обширнейший трактат о природе времени с кучей ссылок и примечаний, напоминающий вдруг о кульминационном монологе «всё течёт, всё меняется» из романа Генри Миллера «Тропик Рака», а это лучшее, что тот написал, – лучшие 10 страниц из всех его сорока романов.
А ссылки, примечания, да и просто рассуждения рассказчика о том, о сём, возникающие в любом месте и заставляющие вас надолго замереть, уставившись в одну точку, отсылают к «Игре в классики», которую даже на две части пришлось разбить – слишком уставительной в одну точку вышла. (Совпадения – вплоть до текстуальных: время-киноплёнка в «Игре…» и время «от кадра к кадру» в «Приглашённой».) А прогулки с идеальной возлюбленной по Нью-Йорку – к повести Джека Финнея «Меж двух времён». А идея, что жить можно не только так, как единственно можно жить, но и так, как нельзя, но очень хочется – к повести Клиффорда Саймака «Кольцо вокруг Солнца» (вот они, мои четырнадцать).
В общем, «Приглашённая» заставляет вспомнить все книги, которые потрясли когда-то. Не потому что «интертекст» (сам автор указывает на совсем другие источники вдохновения), а потому, что книга о невозможности вернуться в молодость возвращает в молодость. Время, которое «в разных головах течёт по-разному», начинает течь в двух ваших отдельно взятых головах одинаково, и вам хочется помолчать о чём-нибудь с автором.
О малодушии, которое есть смирение в Боге, или о русском человеке как беспечном и капризном ребёнке, верящем, что ни государство, ни начальство, ни Бог его не оставят. Или вдруг о том, что «в современной русской литературе лучше всего финансируется нуар, разрушающий ваше имперское сознание», а Сорокин и Пелевин – это Ильф и Петров и братья Стругацкие наших дней: тот же механизм работы.
Или вот совсем для газеты: почему Россия проиграла Третью мировую информационно-психологическую войну? Потому что у русских есть высокие и низкие чувства, они возбуждаются, воспаряют – и падают, разбиваясь в хлам, вдрызг, а англосаксы – тупо горизонтальны. Русские способны обидеться, возмутиться, а если ты обиделся – тебя убыло, если возмутился – стал неправ. Те же, другие, ко всему подходят рационально, а значит, бессовестно. Им хоть … в глаза. Русские Бога хулят, но помнят. А те чтят, но – не боятся. (Но если суждено России когда-нибудь взять реванш, то – не меняя оружия.)
А вот, скажем, бывают у вас сотрясенья души? Не те, которые от смородины. Просто сказали вам слово, которое никак на вашу судьбу не повлияет и никакой рациональной объясняемой угрозы вам не несёт, а душа содрогнулась – капельку, чуть-чуть, в два-три балла. Но вы потеряли покой и долго будете сам не свой, пока она не встанет на место…
Эти сотрясения душ происходят у нас с автором в унисон, а это как шагать по мосту в ногу: рушится вся чёртова объективность. Но, видимо, затем литература и пишется, чтобы объективности не было, а сотрясения – были?
Если мой путаный рассказ заинтриговал вас, предупрежу о поджидающей неожиданности: книга написана от лица её героя. Не «от первого лица», а именно от лица героя, это разные вещи.
Сейчас принято, чтоб средневековый монах говорил языком Ахеджаковой (это, дескать, свобода владения языком такая), а письма для «романа в письмах» были написаны точь-в-точь языком писателя Шарова, сей роман сочинившего. На этом фоне Юрий Милославский проделал прямо-таки иезуитский труд. Его роман написан от лица психологического портрета героя. В высшей степени виртуозная работа, которую далеко не каждый читатель оценит – чай, не рюшечки и не люрекс.
Более того – есть такое выражение: «микроскопом забивать гвозди». Ха-ха, дураков нет. Ну а если нужно рассмотреть каплю росы – тончайшие движения души человеческой, уж какой есть, пусть такой, как у нашего героя: въедливо-занудной, ссутуленной, бережно несущей себя, как послеоперационный больной, но всё-таки Боговой, всё-таки нашей общей души – тогда как? Чем это сделаешь, молотком?
Так ото ж.