В год 100-летия со дня рождения одного из крупнейших поэтов-фронтовиков «ЛГ» публикует уникальные материалы, предоставленные Светланой Ярославцевой, ответственным секретарём Комиссии по литературному наследию Семёна Гудзенко. Предлагаем вниманию читателей строки из фронтовой газеты 1945 года «Суворовский натиск» и не публиковавшееся ранее стихотворение «Гранит в опушке снежной…»

Фронтовая газета «Суворовский натиск» была сформирована 22 мая 1943 г. как печатный орган военного совета и политического управления Степного военного округа, в июле 1943 г. переименованного в Степной фронт, который с октября 1943 г. стал именоваться 2-м Украинским. Военные корреспонденты газеты шли в наступление вместе с воинами, дравшимися за Харьков и Полтаву, форсировавшими Днепр, осуществлявшими окружение и разгром гитлеровцев в Корсунь-Шевченковской операции.

Красноармеец ОМСБОНа С.П. Гудзенко после длительного излечения после ранения, полученного 2 февраля 1942 г., был прикомандирован в июле 1942 г. к редакции бригадной газеты «Победа за нами», где и числился до 17 октября 1945 г. Оттуда его командировали и в Сталинград (после его освобождения, в составе выездной редакции «Комсомольской правды», май–ноябрь 1943 г.), и в части, освобождавшие Украину, Бессарабию.

От демобилизации Гудзенко, несмотря на рекомендации врачей, упорно отказывался, о чём сообщал и в письмах матери.

Вот как записал он вкратце свою военную биографию в 1945 году, в дни освобождения Венгрии от фашистов: «Снова рассказывал свою биографию – год солдат, восемь месяцев в газете, полгода в Сталинграде в выездной редакции, снова 4 месяца в Москве в газете, три месяца командировка по Украине, Бессарабии. Пешком с 1-го Укр. из Западной Украины на 2-й Укр. – Бессарабия. Снова Москва, газета 4 месяца. Снова фронт – Трансильвания, Венгрия, Словакия – 3 месяца, да месяц пути. Что впереди? Трудно, но я должен довоевать, чтобы написать полностью книгу: «Мы в Европе».

По воспоминаниям сотрудника газеты «Суворовский натиск» Л. Санова, Гудзенко приехал в редакцию вместе с корреспондентом «Комсомольской правды» Александром Гуторовичем в один из туманных декабрьских дней 1944 г. – в дни освобождения Венгрии – и как-то сразу, без разминки и раскачки, включился в работу. За четыре месяца 1945 г. он поместил в газете два десятка публикаций – девять стихотворений, а также репортажи и, конечно, очерки (в т.ч. под псевдонимом П. Гударов). Половина стихотворений («Битва», «Актриса», «Врач», «Буда», «На Венском шоссе») были впоследствии опубликованы в книгах.

Но для военного человека, которому были адресованы в 1945 г. произведения «Суворовского натиска», несомненно, представляют интерес и другие стихи, с которыми воины шли в наступление и гибли, завершая разгром гитлеровцев. 

Газета «Суворовский натиск». Май 1945 г.

Семён Гудзенко

В этот день

(«Суворовский натиск», 23 февраля 1945 г.)

Сколько пройдено вёрст на земле?

Сколько было сражений и маршей?

Вспоминаем всегда в феврале

мы дороги истории нашей.

И сегодня вдали от родных,

наступая вперёд неустанно,

мы в домах соберёмся чужих

и вино разольём по стаканам.

Во дворцах, блиндажах и в пути

будем петь, как на Родине пели.

…Далеко Сталинград – не дойти,

и до Киева ехать недели.

За окном мутно-жёлтый Дунай

или Одер под снежным навалом.

Ну-ка, хлопец, о Волге сыграй,

затяни про Москву, запевала.

Мы сегодня о нём говорим

по-солдатски, словами простыми.

Он ведь ездил для этого в Крым,

чтоб мы встретились снова с родными.

Чтоб скорее победа пришла,

чтоб в Россию вернулись солдаты

И в деревне, сожжённой дотла,

чтобы ожила каждая хата.

До утра нам, товарищ, не спать,

не снимая сапог и шинелей.

Через час нам опять наступать

сквозь распутицу, смерть и метели.

В этот день мы на приступ идём

по кровавому вражьему следу.

Видишь, солнце встаёт за холмом –

Приближается наша победа!

Венгрия, 1945 г.

Приказ вождя

(«Суворовский натиск», 25 февраля 1945 г.)

Речного ветра резкий свист

и грохот батарей.

Всю ночь не засыпал радист

у рации своей.

Сегодня сталинский Приказ

передала Москва.

До сердца каждого из нас

дошли его слова.

Комбат построил батальон,

прочёл Приказ комбат. –

Товарищ Сталин из Кремля

поздравил всех солдат.

У нас теперь один маршрут:

вперёд, вперёд, вперёд.

На Вену армии идут!

На Мюнхен фронт идёт.

Венгрия, 1945 г.

Слово о героях

(«Суворовский натиск», 7 апреля 1945 г.)

Уже за вспененный Дунай

вперёд ушли полки,

но никогда не забывай

о битвах у реки.

Запомни бой за Дебрецен

и Тиссу в ноябре,

как роту немцев взяли в плен

казаки на заре.

Как обожгла солдата сталь,

как рану сжав рукой,

майора спас боец Коваль,

прославленный герой.

Как дрался конник Огурцов,

бесстрашный человек,

узнают дети от отцов

и будут помнить век.

Лежит на острове валун,

написано на нём:

«Здесь погребён Андрей Блажкун,

замученный врагом.

Он шёл один на целый взвод,

он храбрым был бойцом».

И кто по острову пройдёт,

подумает о нём.

На запад армия идёт,

и в трепете знамён

Героям слава и почёт

и Родины поклон.

Венгрия, 1945 г.

В статье «Гранит в опушке снежной…», посвящённой одноимённому стихотворению Семёна Гудзенко, Светлана Ярославцева пишет: «В семейном архиве у Ольги Исаевны (матери поэта. – Ред.) осталось незаконченное, переписанное её почерком стихотворение, которое, с её слов, она нашла среди рукописей «Дальнего гарнизона», над которым он работал в командировке 1948 г.».

Гранит в опушке снежной…

Судьба поэта в России в немалой степени определяется судьбой страны. Так и Семён Гудзенко прослыл военным поэтом, так как стихи его прозвучали на всю страну уже в первые месяцы Великой Отечественной войны. Взрывные непричёсанные строки с поля боя ошеломили всех неприкрытой окопной правдой. Он пришёл в Поэзию с Передовой и оставался на Передовой всегда, до последних минут своей жизни.

А ведь начинал он детскими стихами, написанными им в седьмом классе в 1937 г. к 100-летию со дня смерти великого А. С. Пушкина. Эти стихи в республиканском юбилейном конкурсе, проводимом в родном городе поэта – Киеве, были отмечены первой премией – ежемесячной стипендией и ежегодной путёвкой в «Артек» до окончания средней школы. Отличился юный поэт и в конкурсе к юбилею великого украинского поэта Т. Г. Шевченко. Три его стихотворения не только заслужили премию (ещё одну стипендию и ежегодную путёвку в пионерлагерь под Одессой), но и стали его первой публикацией – в книге ученического творчества «На обновлённой земле» (Киев, 1939).

Родился поэт в 1922 г. в Киеве, детство и юность его пролетели в многолюдьи дома № 3 на крутой тенистой улице Тарасовской. Мать дала сыну необычное итальянское имя – Сарио. Большеглазому черноволосому мальчику имя это не противоречило, наоборот – таило в себе нечто загадочное. И сверстникам нравилось, хотя звали они его попросту: Сарик. Мать, Ольга Исаевна, выросла сиротой в семье старшей сестры и после окончания гимназии стала преподавать русский язык и литературу. Она поддерживала творческие наклонности младшего сына, очень рано проснувшиеся в нем: в 5–6 лет Сарик умел рифмовать двух-трёх-стишия – «сказочки», как он их тогда называл. К этим сказочкам – как правило, смешным – старший брат Миша рисовал карикатуры. В восемь лет Сарик уже записывал свои «творы» в общую тетрадь.

Отец поэта, Пётр Константинович Гудзенко, сын механика из Белой Церкви, выучившийся на инженера-строителя, тяжело и долго болел (лёгкие). В 1938 г. семья осиротела, и мать одна поднимала двух сыновей.

Поэтические привязанности школьных лет определили и темы многих юношеских стихов Гудзенко. Он не просто впитывал строки знаменитых поэтов – Хлебникова, Маяковского, Блока, Тихонова, Багрицкого, Пастернака, но и осмысливал их судьбы, находя в них для своего вдохновения нечто, не схожее со стандартным о поэтах представлением. С юных лет Гудзенко работал над циклом «Жизнь поэтов», пополняя его не часто, но настойчиво всю жизнь. Он и сам мечтал быть «поэтом беспокойным и бушующим» и после окончания школы в августе 1939 г. поступил на литературный факультет Московского института философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (ИФЛИ).

Стихи Гудзенко нашли признание у однокашников-ифлийцев, хотя были среди них уже утвердившиеся в студенческой среде «старички» Павел Коган, Сергей Наровчатов. Он довольно много написал за два года своего студенчества, оборванного войной. Большинство из них сохранились, записанные в одной тетради. Пожалуй, самое главное, чем интересны эти стихи, – сказавшиеся в них предельная обнажённость чувствования, отождествления себя с природой, порой полное в ней растворение. Именно эти попытки пропустить воспринимаемое сквозь себя, выразить его через собственное состояние души свидетельствовали о том, что поиск своего почерка начался.

И в простейших буднях поэт находил тот кровоточащий излом, по которому томилась его душа. Нет ни единого лучезарного стихотворения в студенческой тетради Гудзенко. Даже то, которое начинается строкой «Я жизнью своей доволен весьма…», завершается тем, что лирический герой сбегает из выжженной солнцем Москвы, чтобы на случайной станции окунуться в заманчивую своей простотой обыденную жизнь.

Позже об этих стихах Павел Антокольский, пестовавший многих молодых поэтов военного поколения писал: «Его ранние, вернее, предранние стихи пронизаны токами Пастернака и Хлебникова, они характерны для целого поколения нашей поэтической молодежи… Книжная премудрость ИФЛИ ни в чём ему не повредила и не могла повредить. Наоборот, она воспитала остроту его восприятия, его зрячесть и чуткость… Совершенно незачем представлять этого поэта (впрочем, так же, как и всякого другого) случайно выросшим под той или иной осиной на развилке фронтовых дорог».

Общность своего поколения Гудзенко ощутил уже первокурсником: юные стояли на пороге войны. Потрясённый гибелью старших друзей по институту в боях на финском фронте (куда он не попал только по молодости) Гудзенко начал работать над поэмой «Моё поколение» – о столкновении поэта с войной. Во фразах краткого плана первой главы – и восхищение другом, вернувшимся с финской кампании, и предчувствие, готовность к предстоящей большой войне. Составляя план главы, действие которой протекает в мирной среде, Гудзенко понимает, что написать о подвиге и гибели в бою с врагом не сможет, пока сам не возьмет в руки винтовку. Это ощущение различия между другом-солдатом и ним, «розовоочкастым романтиком» оказалось настолько сильно, что он отложил поэму. «Я не могу писать и жить, не побывав на войне», – записал он тогда в дневнике. «Памяти погибших в финскую – Миши Молочко и Жорки Стружко» он лишь несколько позже посвятил небольшое стихотворение «Зима 1941 года»: «… Я помню ночи,/ тихие, как рукоделье./ Так помнят только собственное имя./ Они пришли./ И с ними/ мы до рассвета просидели./ Я помню тени на стенке белой./ Среди голов лохматых/ две обритых. Уже всё выкурено было. / И все стихи уже известны. / И только песню, только песню/ как будто в первый раз/ мы пели…// Мы жили у песен,/ у непотухающих огнищ./ Мы грели у огнищ/ озябшие души и ноги,/ и на мотив «Реве тай стогне»/ мы пели «Парус одинокий».

Многие из строк черновиков или стихов студенческой поры, так и не опубликованных поэтом, легли в основу поздних его стихов. Но товарищам-ифлийцам на многие годы запомнились чаще ранние варианты. «Моё поколение» стало названием одного из самых сильных стихотворений С. Гудзенко, над которым он работал несколько военных лет, а закончил лишь в год победы. Много раз он читал его на поэтических вечерах, но опубликовать никто не решался: слишком страшным для обывателя ощущалось в нём состояние души выжившего на фронте солдата. Напечатали лишь после кончины поэта (1953) в журнале «Знамя» в 1955 году. Сейчас это самое известное его стихотворение, которое даже положено на музыку. Однако и сейчас его строки вызывают неоднозначное отношение. А ведь в стихах Гудзенко, как ни у кого другого, – живые неприкрашенные мгновения подвига воинов, заслонивших родину от врага и заслуживших право вместе с поэтом сказать:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат –

и твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат…

Эта окопная правда не всем была приятна и тогда (потому и не печатали, стихотворение расходилось устно и в списках), и сейчас – нынешние толкователи-борзописцы, отрывая от контекста строку «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…», обличают фронтовиков в безжалостности, даже жестокости. Их, не пожалевших живота своего ради существования потомков!

А Гудзенко и тогда слышал подобное. И понимал, откуда это: «Моя великая Россия лежала долго на дыбе…» Ощутив свободу, которую принесла Советская Армия в освобождённые от гитлеровцев страны («С какой свободой я дружил! Ты памяти не тронь!»), он мечтал, что придёт свобода и в родную страну – иначе о чём строка: «Вот когда мы вернёмся и победу штыками добудем…» И он с уверенностью отвечал за своё поколение: «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».

Свой солдатский долг перед теми, кто не дожил до победы, он видел в том, что должен досказать недосказанное ими, научить молодых, предостеречь от ошибок. И понял он это ещё в годы войны, о чём говорят строки незаконченного стихотворения «Новобранцы»: «Всю правду рассказали пополненью. / Нам незачем от юношей скрывать: /им потому здесь легче наступать, / что мы прошли сквозь смерть и отступленье…»

Как и многие фронтовики, Гудзенко вынес с войны понимание причин разгромного отступления первых месяцев войны. Немалый вред нанесла эйфория шапкозакидательства, вбиваемая накануне войны в умы советских граждан. Но тогда, после победы, об этом говорить, а тем более писать стихи, было не принято, даже опасно. Не поощрялся и окопный натурализм. Тот самый, который поддержали у Гудзенко ещё недавно.

«Поэзия – изнутри войны» – так оценил основное качество его поэзии Илья Эренбург, который, кстати, подсказал ему поэтический псевдоним для первой публикации в центральном журнале: Семён Гудзенко. Он был «пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне». Там родились его стихи, в которых – тяжкий труд солдата, преодолевающего и естественный страх смерти, и безликую лавину войны, сметающую всё на своём пути. Недаром и сам поэт позже так определял истоки своего вдохновения: «И у меня есть тоже неизменная, / на карту не внесённая, одна,/ суровая моя и вдохновенная, / далёкая провинция – Война …»

Поэты, как и он, начинавшие свою литературную биографию на полях сражений Великой Отечественной войны, заметили его стихи уже после первой их публикации в 1943 г. в журнале «Знамя» и сразу признали, что Гудзенко способен выразить то, что, казалось, невозможно сказать словами. Не зря именно его многие из них вскоре стали считать лидером нового поэтического поколения.

Но уже вскоре после победы в адрес поэтов военного поколения, ещё не успевших выплеснуть свои обжигающие душу впечатления, то и дело звучали упреки критиков и окололитературных бюрократов в том, что они слишком долго перестраиваются на новую, «мирную» тематику.

Вспоминая о нём, давние друзья всегда отмечали его удачливость – считался же лидером военного поэтического поколения, руководил семинарами на совещаниях молодых поэтов (Москва, Сталинград, Тбилиси, Таллин). Да и не такой это был человек, чтобы унывать, тем более перед друзьями. Но ведь уже в 1947 году он написал: «Было всякое. / И будет тоже всякое!/ Если в это верить перестану,/ я тогда, как трус перед атакою,/ поклонюсь нагану./ Пусть отдаст для лба горячего/ всё, что он имеет в барабане…» Появление подобных строк для Семёна Гудзенко означало такой упадок сил, что сама жизнь теряла смысл.

«Дело дошло уже до того, что всякое упоминание об опасностях, героической смерти и павших друзьях зачисляется в разряд упаднических настроений, якобы тормозящих движение вперёд… – писали М. Луконин и С. Гудзенко в статье «Разговор о молодых» (Литературная газета, 26 окт. 1946), ставшей как бы открытым ответом на нападки критиков. – Мы не вступили бы в дискуссию, если бы критики не занимались смакованием наших отдельных ошибок и промахов, забывая главное, что характеризует молодую современную поэзию… Главное же в их произведениях – вера в победу, которая провела сквозь все испытания войны, закалив и научив многому… Не тяжести войны явились темой наших стихов, а их преодоление.»

Эта статья, увы, не улучшила положение молодых поэтов. Приведу только два примера из критических отзывов и разборок.

19 сент. 1946 г. Н. Тихонов (из внутреннего отзыва на стихи С. Гудзенко): «Что-то случилось с молодыми авторами. Печаль, мрак, томление, страшное наполняют их стихи. Это как тяжесть на сердце. Обрывки воспоминаний стоят перед глазами. Дым старых битв закрывает сегодняшний день. И стих рваный, неуверенный, ползучий какой-то».

8 марта 1947 г. Литературная газета. (Всесоюзное совещание молодых писателей). «Невысоким идейным уровнем отличалось выступление поэта С. Гудзенко. С темпераментом, достойным лучшего применения, С. Гудзенко пытался отстоять право молодого писателя на раннюю профессионализацию, не замечая, что тем самым он дезориентирует своих товарищей, зовёт их к творчеству кабинетному, к существованию, изолированному от живой советской действительности.

В такой же мере странно и невразумительно выглядела попытка т. Гудзенко отстоять своё стихотворение, совершенно справедливо раскритикованное недавно газетой «Культура и жизнь». В этом стихотворении автор воспевает «горечь, хмель и аромат» трофейного рома и захлёбывается от восторга, вспоминая:

В каких я замках ночевал –

мечтать вам и мечтать!

Что, кроме дешёвого эстетства мелкой мысли, мещанского смакования «прелестей» буржуазного Запада, можно обнаружить в этих строчках! Было бы, право, куда лучше признаться в этом, нежели поддаваться голосу ущемлённого самолюбия…»

Подобные отзывы не только психологически давили на поэта, но и тормозили издание его книг. Так, «Обзор поэзии 1948 года в Литературной газете» и статья Н. Грибачёва в «Правде», вышедшая одновременно с ЛГ, где он в двух абзацах походя, как бы уже привычно, укорил Гудзенко, стали причиной тому, что в Ужгородском издательстве затормозили выпуск книги «Закарпатские стихи», хотя она была уже свёрстана. Более того, в счёт возмещения полученного за книгу аванса издательство арестовало все гонорары, заработанные поэтом в закарпатской командировке.

А в 1951 г. Н. Грибачёв не одобрил книгу уже тяжело больного поэта «Новь»: «…для печати не готова». Книгу эту, под названием «Новые края», издательство «Советский писатель» выпустило в свет сразу после кончины поэта, в том же 1953 году.

Застряла в Воениздате и книга «Стихи и поэмы. 1941 – 1951», которую Гудзенко подготовил как свой творческий отчёт за десять лет поэтической работы. «Армейская тема всегда для меня была главной,» – напоминал он в заявлении с просьбой поставить книгу в план 1952 года. Но лишь огромный авторитет Константина Симонова помог этой книге выйти… уже после смерти молодого поэта.

Головные боли, по свидетельству матери, начались в сентябре 1951 года. Незаметный разрушительный для организма процесс прогрессировал. Даже две операции не смогли остановить разрастание опухоли головного мозга. Причиной её могли стать и контузии, которых было немало на боевом пути в ОМСБОНе, и сильный ушиб, полученный Гудзенко, когда, вернувшись из госпиталя в Москву, слабый от ранения, он был сбит на улице машиной. Его догнала война, говорили знакомые и незнакомые. Но если действительно, как нынче утверждают врачи, главнейшей причиной, как бы кнопкой включения, являются нервные потрясения, то можно сказать, что не пуля догнала фронтовика – добили соратники-супротивники, ломавшие, ломавшие и – сломавшие поэта.

В семейном архиве у Ольги Исаевны осталось незаконченное, переписанное её почерком стихотворение, которое, с её слов, она нашла среди рукописей «Дальнего гарнизона», над которым он работал в командировке 1948 г. Как видно, стихотворение «Гранит в опушке снежной…» Гудзенко начал писать, когда был в 1948 г. в Ленинграде на Семинаре молодых писателей в доме писателя, а продолжил в 1949 г. во время командировки в Туркестан, где он писал поэму «Дальний гарнизон», но так и не закончил…

Гранит в опушке снежной,

в опушке меховой.

над скованной Невой.

Как будто бы с плаката

глядит в мои глаза

голодная блокада…

Я над рекой. А за

моей спиною – мостики

ступени и приступки.

Боярской шубы хвостики

советников-преступников.

И с пушкинскою легкостью,

и с достоевским вывертом

бекешой или кивером

прикроют труп убитого

и снова – в казино.

О, сколько недопитого

и сколько казнено!

Идут солдаты поротые

и ведьма с помелом…

Мне трудно в этом городе

не думать о былом,

то с репинскою точностью,

то с маяковским вымыслом,

то вдруг под водосточием,

словно в шампанском вымылся,

то с блоковской туманностью,

то с горьковским пристрастием…

Тот, как тянучка, тянется,

тот скажет бодро: здравствуйте!

Но все это кончается,

когда блокада вспомнится.

Светлана Ярославцева,
ответственный секретарь Комиссии
по литературному наследию Семёна Гудзенко