Юрий МОГУТИН
* * *
Десант декабрьских стрекоз
В дублёнку запечатал душу,
Уже нешуточный мороз
Трясёт прохожего, как грушу.
За прыткой феней воробья
Следят прослушка и наружка:
Какое в нём таится «я»?
В мозгах – утруска и усушка.
Цыганский табор облаков
Кочует («сами мы не здешние»),
Стога, как мамонты веков,
Сосредоточенно неспешные.
Снег созидает мир с нуля,
(Хотя его и не просили),
Укрылась саваном земля,
Метут позёмки по России.
На запорошенном дворе
Колодезный певучий ворот
С утра выводит ноту «ре»,
Рыбак осваивает Сороть.
Зима, которой несть числа,
Поминки в лагерном конверте…
Снега пройдут, как жизнь прошла, –
Банальный путь – от взлёта к смерти.
* * *
Конский топот созревших яблок,
Деревянные думы изб.
Глухари, наклевавшись ягод,
Осовело сползают вниз.
Этот рай вызревал подспудно,
Как в корчагах тёмных вино.
В эту ночь захмелеть нетрудно
И влюбиться немудрено.
Вызревают на лунном гриле
Немудрящий харч рыбаков,
Белоснежные перси лилий
И каштаны майских жуков.
Спит серийный убийца – коршун,
Спит его мелкокостный корм,
Спят Урюпинск, Пропойск и Корсунь,
И Гурзуф, проморгавший шторм.
Лишь луна над вселенским вечем –
Для прохвостов и недотёп –
Льёт прохладный елей на плечи,
А на лоб почившим – иссоп…
* * *
Бедный сапиенс! –
Не успел родиться – уже хоронят.
Смерть и жизнь, как лазáнья, –
идут слоями.
Впрочем, кто из живущих думает
о Хароне?
Самодостаточны люди, сиречь славяне.
Даже кто ростом с груздь, грехов –
как песка морского,
За короткий век успеваем накуролесить.
И пока несёт нас борт от Читы
до Пскова,
Успеваем прожить не часы, а, наверно,
месяц.
Дальше некуда ехать, то бишь лететь,
Ибо дальше для вас раскрывает
объятья Вечность
И с венками встречает
в пункте конечном
Смерть,
И Харон-паромщик вас ждёт
воспитанно на конечной…
* * *
Где медлит невод и мечется карп,
Чтоб выплеснуть смертный страх,
Свой куш не упустит воровка кар-р,
Таясь на стрёме в кустах.
Неделю – week, а как будто век,
Сетями тралят затон
Речные хищники Чук и Гек.
Куда ты смотришь, закон?
Гребут на лодках, сужая круг,
Вокруг сумятицы рыб.
В придонный слой уходит испуг,
Предсмертный жаберный всхлип.
Сквозь сито сети – вплоть до малька –
Процедят братья затон,
Пока от боли корчась, река
Русалочьим бьёт хвостом.
* * *
Как плачут яблоки во сне,
Ошеломлённые паденьем!
А время копится на дне
Ничком лежащего растенья.
Крадётся вдоль покатых крыш
Луна серебряною кошкой.
И промышляющая мышь
Её пугается немножко.
Лягушка гладит свой живот…
Усталость в нас перегорает.
Не мы живём – нас Бог живёт,
Но вряд ли доживёт до рая.
Нас там – увы! – никто не ждёт,
Как не давали жить на этом,
Где жизнь как скверный анекдот –
С женой и выпавшим скелетом.
* * *
Я – один. Всё своё ношу с собой.
Моему носимому сносу нет.
На шпану гляжу: у них – по ножу,
В кустах по бомжу: «– Остограмься, дед!»
То ли гопники здесь собрались на разбой,
Чтобы счёты свести с судьбой.
Я – один. Всё своё уношу с собой.
Дождь плетётся за мною вслед.
Помолиться, вывернув звук к нулю.
Не хотел терять – не имей.
Чтоб Господь услышал твои «молю»,
Не нужны ни гугл, ни е-мейл.
* * *
Глазунья луны на сковороде небосвода.
Хочется жрать, но зато – зашибись! –
свобода.
Вещи лишь кажутся – сало в прожилках,
булка.
Только в брюхе пустом, как в пещере, гулко.
Боже, Тебе звонит бездомный один
человечек:
Мне бы супчика с хлебом, Ласковый,
Добрый Боже!
А в ответ: «– С вами говорит
автоответчик.
Абонент недоступен. Перезвоните позже…»
Абонент недоступен.
В молчанье Его неизвестный
грамматике вид.
Человеков, как тьма, накрывает Его
немота.
Поцелуй распятье, и пекло Его любви
Превратит в графит целующие уста.
* * *
Как из ведра изобилия, льёт.
И просвета нет.
Смыло кота Базилио и унесло в Бразилию,
Как неживой предмет.
Ливень нас превращает в глубоководных рыб,
В неизвестный грамматике вид.
Жестикулируя плавниками, лови,
как планёр, поток,
Чешуёй обрастая, лети-плыви, индивид!
Твоё дело – вода, песок, вот уже
и Владивосток.
Снова Дарвин в чести´: всё вернулось
на кру´ги своя –
Мать-пучина, жабры, севрюжий хвост…
И напрасно нас ждут на земле необсохшей
дела, семья
И лошадка, везущая в хлябях великих
хворосту воз.