КНИЖНЫЙ 
РЯД
Умберто Эко. Пражское кладбище / Пер. с итал. Е. Костюкович. – АСТ, Серия «Corpus», 2011. – 560 с. – 10 000 экз.
Зародыш «Пражского кладбища», вполне уже оформившийся, жил в «Маятнике Фуко». В нескольких главах, компактно собранные, обитали там пресловутое кладбище, интригующие направо и налево русские агенты царской охранки, французские безответственные книжники и саморазоблачительные откровения злонамеренных «сионских мудрецов». И о том, что так ему видится рождение «Протоколов», и о том, что они – фальшивка, Умберто Эко определённо высказался ещё два с лишним десятка лет назад.
Вероятно, ему бы и хотелось на этом остановиться, но жизнь, но пресса, но телевидение не дают забыть, что все мы – потенциальные жертвы заговора, пусть бы он даже существовал только в наших головах. И пять лет назад, исследуя информационное поле современной Европы в книге «Полный назад!», Эко находит «Протоколы» неувядающими, вечно сеющими смуту. Тема распахнута, писатель объявляет о необходимости продолжать её, «по возможности изгоняя Великое Враньё и ненависть, этим Враньём порождаемую», и проницательный читатель ещё тогда мог бы догадаться, что нам не миновать «Пражского кладбища».
На ярмарке non/fiction–2011 новая книга Эко, великого и ужасного, стоила 480 рублей; вне ярмарки магазин «Москва» с лёгкостью округлил эту сумму. Во столько читателю обойдётся омерзение, которое он испытает, проникнув в канализацию под названием «Душа Мизантропа». Русским ещё относительно повезло: первые главы посвящены описанию того, как, по мнению главного антигероя, чрезмерно и неприятно потеют немцы, как глупо бахвалятся французы, как коварны итальянцы – и, безусловно, тому, как во всех своих проявлениях нехороши евреи. Думается, что, трудясь для европейской аудитории, Эко намеренно создавал своего Симонини столь прицельно отталкивающим для всех сразу. Героев в романе нет – и в немалой степени нет их потому, что мутные очки, сквозь которые Симонини смотрит на мир (а читатели смотрят его глазами), не позволяют рассмотреть положительную физиономию, заранее обращая улыбки в гримасы. Лжец и человеконенавистник, он не способен ни к любви, ни к дружбе, ни – последнее прибежище скорбного духа – к беспощадному самоанализу. Он в высшей степени способен к подделке документов и почерков, но и здесь мы, скорее, верим в его таланты, чем изучаем их наглядно.
Повествователя Эко сравнивают с Дюма, упирая в первую очередь на то, что пострел Симонини везде поспел: и попортить кровь гарибальдийцам, и составить планы катакомб в революционном Париже, и поучаствовать в деле Дрейфуса. Но тут же добавляют: однако у Эко есть мораль и подтекст. И с этим надобно согласиться.
Эко поставил себе задачей показать формирование души низменной и ограниченной, способной создать и тиражировать опасную подделку, – и при этом достаточно обобщённой и собирательной. Он преуспел в этом. Эко задался целью вплести сложный процесс создания фальшивки в индивидуальную историю европейских государств середины и конца XIX века. И у него получилось. Вот только, будучи интеллектуалом, он написал историю интеллектуалов – или псевдоинтеллектуалов, что в данном случае одно и то же. Но когда в участники причинно-следственных цепочек включены пять процентов граждан, которые так или иначе все заговорщики, а остальные девяносто пять показаны лишь гибнущими бессловесно на баррикадах и в подворотнях, сами причинно-следственные связи становятся неубедительными и смутными. Иными словами, в картине, нарисованной Эко, бытование «Протоколов» в салонах, придворных интригах и диспутах – наглядно; «Протоколы» как средство действенной апелляции к широким массам – сомнительно.
Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» писала: «если в такую явную подделку, как «Протоколы сионских мудрецов», верят настолько много людей… задача историка уже не может ограничиваться разоблачением фабрикации… не может состоять в выдумывании таких объяснений, которые обходят основной политический и исторический факт, что в подделку верят. Этот факт более важен, чем то… обстоятельство, что она является подделкой». Да и сам Эко в книге «Полный назад!» говорил, что в «Протоколах сионских мудрецов» важно «даже не то, как они создавались, а то, как они воспринимались». Однако на этот вопрос в «Пражском кладбище» нет ответа. Возможно, Эко чрезмерно увлёкся своим – обдуманным – намерением создать образ «интеллектуального» антисемита, который и евреев-то почти не встречал и не знает, какие они на самом деле бывают и чем в действительности занимаются. Либо же Эко так тщательно запутывал концы паутины заговоров, что под конец читатель остаётся с чувством, что если «жидомасонского» заговора нет, то какой бы то ни было заговор вокруг нас всё-таки есть. Ведь работал же негодяй Симонини на неких всесильных интриганов.
Переводчик Елена Костюкович попыталась отчасти ответить на вопрос восприятия во вступлении к роману. Однако указание на то, что Гитлер ссылался на «Протоколы» в «Майн Кампф» и тем уловлял души людей, меркнет перед его же напоминанием католическим епископам: церковь полтора тысячелетия считала евреев зловредными существами. Эти полтора тысячелетия изменили психику людей куда серьёзнее «Протоколов», и объяснить их труднее, чем фальшивку. К этой задаче Эко не подступился. А впрочем, нужно ли?
Лев Толстой в очерке «О Шекспире и о драме» писал о деле Дрейфуса как об искусственно раздутом прессой: «...Потому ли, что капитан был еврей, или по особенным внутренним несогласиям партий во французском обществе...» «И только после нескольких лет, – продолжает Толстой, – люди стали опоминаться от внушения и понимать… что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса. Такие наваждения бывают во всех областях, но они особенно заметны в области литературной… и особенно сильны в наше время, когда печать получила такое неестественное развитие».
Это было сказано сто лет назад, когда, на наш искушённый взгляд, печать имела ещё развитие самое невинное. Нынче же, когда наваждения стали отдельной литературной отраслью, «забывать безумного Герострата» стало невероятно сложно, и читатели сплошь и рядом вовлечены в заговор, хотя бы только с целью убийства времени.