«Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

В приложении «Словесник» (№ 7) мы уведомляли читателей, что в редакции оказались неизвестные стихи Николая Майорова – одного из ярких звёзд плеяды молодых поэтов, не вернувшихся с войны. Тетради с юношескими стихами Майорова считались утраченными, но совсем недавно их удалось обнаружить в Государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ). Выполняем обещание. Неизвестными стихами Николая Майорова «ЛГ» открывает серию публикаций, посвящённых 70-летию Победы в Великой Отечественной войне.

«...Дело в следующем, мною были написаны стихи, которые я и послал на рассмотр в редакцию журнала «Смена». От каковой получил только ответ на это – что поместить нельзя в журнале, а какие недостатки в стихе мне не указали, мне это очень важно, так как в дальнейшей работе, я бы с ними уже не встретился. Второе что меня интересует, или вернее сказать терзает – это выбор темы, что вас и прошу – дать несколько хороших тем. Ниже я привожу текст написанного мною стихотворения, на который я не получил требующегося мне ответа. Жду от вас пожеланий и помощи мне в этой трудной науке».

Не прошло и семи лет, как автор этой малограмотной открытки, мальчишка из рабочей ивановской семьи, стал любимым поэтом студенческих аудиторий Москвы. Эти «корявые» строчки Коля Майоров послал в Государственное издательство «Художественная литература» в 13 лет. О своём возрасте он, конечно, не сообщил. И потому литконсультант не сделал скидки в ответном письме: «На примере стихотворения «На рассвете» можно проследить, как поверхностны и незначительны ваши наблюдения. Ваши стихи – мёртвый пейзаж. Его трудно представить – он не нов, он не живёт в стихах. Вы просто-напросто подбирали слова, не заботясь о том, какую картину они рисуют. «Зашумел кустарник жёсткий, зашуршал овёс, незабудки голубые, лес проснулся» – всё это перепутано одно с другим (не удаётся установить, где что находится). Кроме этого, слишком примитивными эпитетами наделяете вы незабудки, кустарники и т.д. То, что паровоз чёрный, – все мы отлично знаем. И когда Асеев пишет: «Паровоз идёт по рельсам чёрным погорельцем», – он даёт новые краски, действующие, помогающие нашему восприятию движущегося паровоза. Бедность словаря, затасканный эпитет – ваша беда. Чем вызван ваш плач в конце стихотворения? Какой такой «юный голос» слышится в нём? Надуманно, нежизненно всё это».

В данном случае ответ издательства интереснее мальчишеского стихотворения про железную дорогу. Примечательно, что слабые начинающие поэты могли получить в то время (1933 г.) не формальную отписку, а какой-никакой разбор. Дальнейшая биография Майорова показывает, что это приносило свои плоды. Обратим только внимание на недоумение критика по поводу «плача в конце стихотворения» – не была ли взята уже тогда Майоровым характерная и судьбоносная лирическая нота?

Николай Майоров погиб в одном из своих первых боёв – 8 февраля 1942 года, в Гжатском (Гагаринском) районе Смоленской области. Только недавно удалось установить место его захоронения (см. Ивановскую обл. газету «Рабочий край» от 2.10.2010). Над братской могилой в селе Карманово стоит вылитый из бетона боец – в развевающейся плащ-палатке с горном у губ. Согласитесь, нетипичный мемориал – словно иллюстрация к майоровскому стихотворению (хотя скульптор точно не мог знать, кто лежит под его памятником).

Биографы поэта (Б. Куликов, В. Сердюк) писали, что целый чемодан с рукописями пропал в годы войны. Было известно, что перед отправкой на фронт Майоров занёс их одному из друзей. Вероятно, многое из этого чемодана (но по известному контексту творчества – далеко не всё) сейчас удалось обнаружить в Государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ, ф. 1346, оп. 4, ед. хр. 101). Три тетрадки со школьными стихами ивановца туда передала в 1960 году сестра Михаила Кульчицкого – товарища Майорова по семинару П. Антокольского в Литинституте. Молодые поэты были одногодками, схожи их биографии – только у Кульчицкого первая книжка вышла при жизни, остались его фронтовые стихи, и провоевал он на год дольше Майорова.

Первая из сохранившихся тетрадок – самая толстая, исписана каллиграфическим почерком, с богатыми иллюстрациями Николая Шеберстова – одноклассника Майорова по 33-й (ныне № 26) ивановской школе, ставшего впоследствии успешным московским художником. Честно говоря, рисунки в этом «издании» лучше стихов. Открывает сборник карандашный портрет автора – с папироской во рту. Старшеклассник всячески старался казаться взрослым.

Название этого рукописного сборника – «Ухабы», а эпиграф – из И. Северянина: «Я сердце своё захотел обмануть, а сердце меня обмануло…» Удивителен выбор для школьника конца 1930-х; и характерно, как менялись майоровские вкусы – эпиграфом к своему «Мы» в 1940-м он возьмёт строчки Маяковского: «Это время трудновато для пера».

В тетрадке собраны стихотворения, написанные в 1935–1936 гг., – до 17 лет. Конечно, они в большинстве своём подражательны; невелик словарный и ритмический запас. Но, надо отдать должное, Майоров многим интересуется, пробует разные темы, старается. Интересны посвящения Сергею Есенину («Словно в бурю сучья у сосен, / Надломилась твоя голова») и попытка переклички с Блоком – девятиклассник пишет вариацию на его «Кармен»:

Я встретил её на осенней панели.

А день был дождливый, ветреный, злой.

И щёки в стыдливом смущеньи горели.

Взгляд был пьян, как мужик из пивной.

И опять же в этих юношеских стихах – невесёлые пророчества самому себе, поэтическое «накаркивание» (от которого всегда предостерегал Борис Пастернак – любимый поэт Майорова на выпускных курсах). Стихотворение «Юбилейное» написано в день 16-летия, 20 мая 1935 г.:

Жизнь – минут человеческих проба,

И она, как капля, проста…

Эй, кто там?! Не делайте гроба,

Не готовьте кривого креста!

Но страшусь одного я немного,

Что сказала мне впалая грудь:

«Пятьдесят четвёртого порога

Не удастся нам перешагнуть!»

Во втором архивном сборнике-тетради – стихи февраля-мая 1936 г. под заголовком «Из цикла «Я смеюсь» («А он смеялся и смеялся, как / Будто ему всё знакомо смешное на земле…»). Из художественного оформления на этот раз – только съёмная обложка с разудалым рыжим гармонистом на фоне радужного деревенского пейзажа. Это нарисовано однокашником Шеберстовым на оборотной стороне контурной карты «Среднеазиатские союзные и автономные республики». В этой тетрадке – эксперименты автора с поэтической формой, жанровые поиски. Здесь несколько сказок – мини-поэм «для взрослых детского возраста»; много места и сил отдано под «пародии, юмор и стихотворные игры».

Наиболее сильные строчки – в третьем, самом тонком, майоровском «томе». Здесь уже нет иллюстраций, на обложке просто написано: «18-я весна. Май 1937 года». На это время, видимо, приходится первая сильная влюблённость поэта. Образ девушки «с московской улицы» проявляется и в известных, ранее опубликованных стихах Майорова. А в найденной тетрадке ей посвящено, кажется, всё.

Вообще в жизни поэта, судя по всему, было две музы. Причём в его сердце места хватало двоим одновременно. И каждая абсолютно искренне считала, что стихотворение «Что значит любить?» (1939) посвящено только ей одной:

Идти сквозь вьюгу напролом,

Ползти ползком. Бежать вслепую.

Идти и падать. Бить челом.

И всё ж любить её – такую!

Любопытно сопоставить недавно опубликованные воспоминания возлюбленных поэта. «Она помнит голос и губы поэта» (альманах «Откровение» / публ. Н. Голубева. Иваново, 2011) – мемуары Ирины Пташниковой, однокурсницы и невесты Майорова, сделавшей много для сохранения о нём памяти. Ярка и её собственная биография. «Тайна поэта с «божьей искрой» (Ивановская газета, 16, 17, 18 января, 2013) – публикация В. Терентьева об ивановской подруге поэта. Исследователями (о ней писал и В. Сердюк), видимо, по просьбе героини, не разглашается её имя; воспоминания даются в пересказе – что снижает доверие к источнику. Не сохранилось документальных (кроме упоминаний в стихах) свидетельств этой связи. Но насколько всё это важно и нужно знать нам? Правда, Майоров сам призывает: «А как любили мы – спросите жён!» и предсказывает (удивительная всё-таки сила его пророчеств):

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

С кем дружбу вёл и должен был кому –

Узнают все,

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

Помимо трёх школьных тетрадок в РГАЛИ хранятся и другие неизвестные документы, связанные с Н. Майоровым. Один из них – открытка в государственное издательство, которым открывается эта статья. А второй – личное дело студента Литературного института. Оно позволяет уточнить ряд биографических деталей, а главное – в нём хранятся стихи, которые Майоров представил на вступительный конкурс, – многие из них прежде не публиковались. Сначала кажется, что они написаны другим человеком – в глаза бросаются не только возросший поэтический уровень, но и новый почерк. Коренные изменения объясняются легко – это два университетских курса лекций сделали скромную каллиграфию школьника размашистой и крупной.

Всего в архиве хранится более 100 неизвестных прежде стихов Майорова. Не все они достойны публикации с чисто поэтической точки зрения, но все они важны в мемориальном и биографическом аспекте. Они позволяют понять, как мальчишка из фабричного города, сын дореволюционного батрака, превратился в классика военного поколения, прочувствовавшего Великую Отечественную за два года до её начала. Предлагаю подборку этих стихов – из всех четырёх тетрадок.

Николай МАЙОРОВ, 1919–1942

Я сегодня пою по-иному…

(из первой тетрадки)

***
Шелуха да пьяные огрызки
И с косой растрёпанной сирень…
Мне недаром показалось низким
Облако в рубахе под ремень.
Ни в отца, ни в кудрявого брата,
В самого уродился в себя.
Вот на шее от шрама заплата
Вновь заныла, до боли щемя.
Эй вы, черти! А разве жалко
Погибать при похабной луне:
Два конца имела та палка
И одним хватанула по мне.
И моя обожжённая рана
Разболелась, заныла опять.
И знакомого всем хулигана
Никому больше Колькой не звать.
Колька! Это ты ли, ты ли?
Нет – наверно, это лишь обман:
Уж давно все выпиты бутылки,
И разбит недопитый стакан.
Но не трусь, а пой и пей запоем,
Не страшись в грядущее толчка.
А умрёшь – всей улицей зароем
Под рыданье грустного смычка.
На земле мне нравились лишь ивы
И луны колеблющейся медь.
Знать с того и не был я красивым,
Знать с того и не умел жалеть.
Песнь другая – дороги другие,
Скрип не смазанных дёгтем колёс.
Эх, вы, дали мои голубые,
Синеглазый грустящий овёс!
Я зашёл бы опять, да не с кем
Про себя, про родную кайму.
Для чего родился таким дерзким –
Я никак до сих пор не пойму.

(28 апреля, без указания года, вложено на отдельном листе в первую тетрадь.)

Разговор с девушкой

Ты меня спросила: «Где твои друзья?
Девушка любимая? Слава где твоя?»

…Не смутившись в слове, я тебе скажу,
Что давно с друзьями вместе не хожу.
И они в обиде от меня ушли,
После помириться в дружбе не могли.
И лишь только спросят:
«Где твои друзья?» –
Отвечаю людям: – Велика земля,
Долго я шатался, как поэт, по ней,
Растерял, оплакал дружбу и друзей.

…Девушка любимая?! –
 Есть одна она,
Вечером встречает лаской у окна.
Я ношу ей садом белые цветы.
Девушка любимая – это будешь ты!..

…Слава где? –
 А слава верною женой
Ходит по округе сплетнями за мной.
Шепчется слюнями неправдивый слух,
Стал я ненавистным языкам старух.
И злословят люди, ночи и закат –
Как на посмешище на меня глядят.
Только я не струсил – по округе всей,
         Как поэт разбойный, я дразню людей.
Маменьки дивятся – дочкам говорят,
Чтоб со мною поздно не ходили в сад.
Ну а дочки… Что же?
 – Девушки мои!
Надо мной красивым свищут соловьи.
Я стихами речи жарко говорю,
Я к любой дорогу к дому проторю.
Потому и ходит, расплескав края,
Слава озорная, пьяная моя…
…Ты меня не спрашивай
в этот зной-закат –
Чем другим, а славой сыт я и богат!..

(май 1937, из третьей тетради)

Лисица

Сухим можжевельем царапался лис,
Ветры за сосною уюта искали, –
А рыжей лисице наперерез
Громадный пёс свою пасть оскалил.
В испуге, петляя следы по снегу,
Бежала неровною прытью,
И кровь с обветренных губ
Алой стекала нитью.
Навстречу охотник в зелёной бурке
Вскинул в воздух двустволку рукой –
И пожар золотистой шкурки
Заметался в сугроб голубой.
Чёрный пёс на вскинутых лапах
Задержал над лисицею бег.
Огненным жаром капал
Сгусток кровавый в снег.

(1938, из стихов при поступлении в Литинститут)

Взгляд в древность

Там – гул и мрак, обломки мифа,
Но ветер сказку окрылил:
Кровавыми руками скифа
Хватали зори край земли.
Скакали взмыленные кони,
Ордой сменялася орда –
И в этой бешеной погоне
Боялись отставать года.
И чудилось – в палящем зное
Коней и тел под солнцем медь
Не уставали под землёю
В века событиями греметь.
Менялось всё: язык, эпоха,
Колчан, кольчуга и копьё,
И степь травой-чертополохом
Позарастала до краёв.
…Остались тухлые курганы,
В которых спят богатыри,
Да дней седые караваны
В холодных отблесках зари.
Ветра шумят в высоких травах,
И низко клонится ковыль,
Когда про удаль Святослава
Ручей журчит степную быль.
Выходят витязи в шеломах,
Скликая воинов в набег…
И долго в княжеских хоромах
С дружиной празднует Олег.

А в полночь скифские курганы
Вздымают в тень седую грудь,
Им снится, будто караваны
С востока держат дальний путь.
Им снятся смелые набеги,
Стенанья, смерть, победный рёв,
Что где-то рядом печенеги
Справляют тризны у костров.
…Там гул и мрак, обломки мифа,
Простор бескрайний, ковыли…
Глухой и мёртвой хваткой скифа
Хватали зори край земли.

(1938, из стихов при поступлении в Литинститут)