Александр Лысков
В нашей деревне на берегу памятник крестьянке поставили. Открывали с песнями, с хороводами. Умные речи говорили. А как накидку смахнули, я так и обомлела. Это же бабушка моя! Вокруг десять раз обошла, и так, и эдак гляжу – нет, не поблазнело. Такая же носовитая, глаза нараспах, и тоже с живчиками в уголках губ. Да может ли такое быть!
Дождалась, пока люди разошлись, домой за фотографией сбегала. Приложила – один к одному! Я обняла её, каменную-то, реву, с места сойти не могу. Соседка кричит с улицы: не худо ли тебе, Марья Петровна? Нет, говорю, ничего, Настасья Васильевна. Оступилась – так придерживаюсь.
С того дня вся жизнь моя перевернулась.
Кровать возле окна, так я проснусь, занавеску отдёрну, и опять меня радостью окатит – идёт моя бабушка, с пестерьком на плече подвигается к дому нашему. Ещё затемно накосила на неудобьях, будет что вечером корове дать.
С кровати вскакиваю, дверь перед ней распахиваю, чтобы ловчей пройти с ношей.
Наследит по полу босыми ногами, так я с превеликим удовольствием подтираю, готова целовать.
Вот так днями напролёт и зажили мы с бабушкой, о чём только не переговорим с ней.
Чайник электрический включаю, а она мне с полатей:
– Утречком с огоньком – солнышку привет. Дровец не жалей, девка. Мала печка, да тёпленька.
Я только руками разведу, как сама-то не догадалась печь растопить? А к чаю заодно и колобов напеку, и всё с оглядкой на полати, довольна ли бабушка. Молчит да покашливает, знать, не против.
Кружка у меня для чая заведена ежедённая, побитая, обгрызенная, – лью заварку, а бабушка и говорит:
– В хорошей-то посуде чай вкуснее бывает.
И в самом деле, что это я, для кого сервиз-то берегу?
– Сейчас, бабушка, у нас с тобой чашечки с розами да с золотыми ободками появятся. А ты-то сама, что не идёшь со мной чаёвничать?
– Высоко с полатей слезать, а у тебя и лесенка нарушена.
– Ой, так я тебе подсоблю, ты ведь лёгонькая.
– Пей, девка, пей. Я своё отпила.
Гляну в окно, а она уж опять с корзиной по траву идёт. Почему же босиком-то, думаю. У меня ведь сапожки резиновые для неё бы в самый раз подошли. А с травой что мы будем делать? У меня ни коровы, ни козы. Высушить разве да свежим-то сеном перины перебить.
В тумане она скроется, и я потом весь день её жду. Полы мою, постель устраиваю для бабушки на своей кровати, а сама-то на диване мощусь. Вечер придёт, а бабушки всё нет. И ни на воробьиный скок не засну. Всё прислушиваюсь, когда кольцо на воротах брякнет. Только развиднеет, скорее искать родимую. В тумане плохо видать, иду на ощупь. А на продуве – вот же она, на холмике стоит, моя бабушка, на своём месте, отдыхает после косьбы. Господи, а пестерёк-то зачем с плеча не скинет! Столь крепко задумалась, что и про поклажу забыла.
Смотрю на неё – вся она в солнышке купается. А круг-то солнечный всё шире деется, обручем раскалённым по небу катится и бабушку мою захватывает. Она вместе с ним летит через реку в сторону монастыря, а только ударят колокола, и словно рассыплется моё видение. Стою да горюю, слёзы ручьём. Куда моя бабушка подевалась?
Как теперь жить? Глаза от слёз утру, господи, – стоит, родимая, меня дожидается.
Я её поглажу, шепну:
– К зиме-то я тебе тёплую кофту свяжу.
– Спасибо, – скажет, – внученька. Ночами-то уже и теперь холодно.
А Настасья Васильевна кричит со своего крыльца:
– Что это ты, Марья Петровна, к каменной бабе зачастила? Так и вьёшься вокруг да около.
Я ей в ответ:
– Да ведь это моя бабушка! В родной дом сподобилась.
А она:
– Перестань, давай с ума-то сходить! А не то знакомиться приду.
Немного погодя она ко мне будто бы за солью прибежит, а сама так и зыркает по углам. Мне смешно. Высматривай, высматривай, думаю, ни в жизнь не найдёшь. А с полатей мне бабушка между балясинок улыбается да подмигивает. Мол, ишь какая лазутчица.
Сидим мы обедаем с бабушкой, и она опять меня научает:
– Ты, девка, лучше никому про меня не говори. Всё одно не поверят. Нам с тобой и вдвоём хорошо.
Я занавески задёрну наглухо, края булавками сколю, свет выключу, – один телевизор синим огнём горит. В самом тёмном углу бабушка в сундуке шебаршит, свои наряды перебирает. А я обмираю. Ладно ли я делаю, когда в её сарафанах без спросу в хоре выступаю?
Слышу, никак поёт! Голосок тоненький. Я звук в телевизоре выключу, – слова хорошо слышны.
– Как душа да с белых грудей выходила,
Очи ясные с белым светом прощалися;
Подходила тут скорая костлявая,
Она крадучись шла, злодейка неуёмная,
По крылечку ли она да молодой женой…
Меня страхом будто заколодит. Рукой не могу пошевелить. Ведь песню-то эту мы в хоре совсем недавно разучивали!
А потом и подпевать начну!
Поём вместе с бабушкой.
Настасья Васильевна опять прибежит, на спевку зовёт, а я скажусь горлом больная. Никакой охоты нет с жёнками якшаться. У меня теперь бабушка! А коли приспичит, выйду на луг, да и пою себе. Жду, когда солнышко опять бабушку окольцует и переправит к нашему батюшке на вечерю. Не всегда совпадает. То пасмурно над нашей деревней, то ветер сильный дует. Поди-ка улучи. А тут вдруг Настасья Васильевна осинником стала в своём дому трубу прожигать, и дым из неё повалил чёрный, густой. Гляжу я снизу, а бабушка моя с пестерьком в дыму-то этом поднимается, да потом ещё в наших парниках стеклянных отражается, как в зеркалах, и вместе с дымом в небе рассеивается.
Не простое это было видение, с заговором. На другой день скульптор к нам приехал. С мужиками они мою бабушку краном зацепили и поставили на гранитную тумбу, повыше чтоб. Из окна гляжу, как бабушка моя опять от земли отрывается и твёрдо встаёт на высоком месте. Ох! Теперь мне и до ножек-то её не дотянуться.
Рада бы не реветь, да слёзы сами льются. Вывернуло меня наизнанку, да и обратно вправило. Не спала и не ела, почитай, недели две, пока бабушка у меня гостила. А тут вдруг такой жор напал! С утра до вечера что-нибудь да ем.
Вскипячу чайник, сяду за стол, задумаюсь. Не могу вспомнить, когда это я такую дорогущую чашку из буфета достала. Зачем? Хочу опять прежнюю взять. А не тут-то было! Словно бы за руку кто держит.
Так и оставила новую в обиходе.