Карловы Вары… Почтенный ресторан «Наполеон» неподалёку от нашего пансиона существует – судя по изъеденным временем мраморным колоннам и интерьеру – действительно чуть ли не со времён Бонапарта.
Маленький уютный зал – пунцовый бархат и позолота кресел, старинные настольные лампы – заполнялся к вечеру. Днём здесь было пусто. Я же как раз днём пускалась в одинокие прогулки по улицам, заглядывая в укромные уголки, дворы, подъезды, окна… – на всякий случай я везде должна сунуть нос…
Проходя мимо, усмотрела в меню, вывешенном на треноге перед входом в ресторан, жареного цыплёнка и почувствовала, что вполне созрела попробовать здешнюю кухню…
Внутри всё было подчёркнуто несовременным. Старые гравюры на стенах являли Карлсбад прошлых веков – кудрявые дымки над пушками (кто-то кого-то завоёвывает, все мужчины усаты и похожи на Петра Первого), дамы и кавалеры на водах, густые купы на горах…
Молодой человек в длинном белом фартуке устремился ко мне, выхватив книжку меню из коричневой стопки; я сказала ему по-английски, подняв палец: только цыплёнок!
Но он опознал во мне русскую, и некоторое время мы договаривались, – по-русски, он довольно прилично говорил, – как поджарить цыплёнка и какие овощи к нему подать (почему бы не картошку? Нет? Тогда стручковую фасоль, немного спаржи, и знаете что, – я рекомендую вам некоторые соленья, о’кей? Если вы доверите, я выберу сам…), – после чего я села в уголок, лицом к окну, достав, как всегда, блокнот и ручку.
…Вдруг в зал вошли четверо пожилых господ, одетых непримечательно, точнее, по-европейски нехарактерно. Они даже не разговаривали.
И только мой израильский глаз, постоянно фиксирующий боковым зрением опасность, безошибочно – по мускульному хищному напряжению, всегда им сопутствующему, – определил арабов.
Мужчины огляделись, и один из них, дородный господин лет пятидесяти пяти в великолепно сидящем на нём бежевом костюме, прямиком направился в туалет. Остальные, явно не собираясь здесь оставаться обедать, остались ждать своей очереди.
Официант спокойно сказал по-английски:
– Пользование туалетом стоит у нас пять крон.
Эта фраза, вполне корректная, произвела почему-то на всю компанию катализирующее действие.
–У меня нет мелочи! – презрительно, с силой воскликнул один из мужчин. – У меня только кредитная карточка «коммершиал банка».
Молодой человек пожал плечами, промолчал.
– Я всюду обхожусь кредитной карточкой! – запальчиво продолжал тот. Подтянутый, с молодыми чёрными глазами, блестевшими в полумраке этого старинного заведения, он словно нёс в себе грозную постоянную готовность к стычке, искал её, жаждал. – Может, за отлив тоже примешь кредитную карточку?
– Мы не принимаем кредитных карт, – ответил официант невозмутимо вежливо. По-видимому, у него было адское терпение.
Господин подскочил к двери в туалет и стал колотить в неё, выкрикивая что-то по-арабски.
– Али! Али! – кричал он, и в потоке арабской, неразличимой для меня речи слышалось только «карта креди». – Али! Али! – как будто призывал приятеля или родственника немедленно прекратить мочеиспускание – в знак протеста.
Али, впрочем, – судя по времени, – всё-таки завершил начатое, а когда наконец вышел, немедленно присоединился к остальным, плотно обступившим молодого человека, и вместе они ещё минут пять громко требовали хозяина заведения, которого не было, потрясая в воздухе сжатыми кулаками, как в плохих индийских и арабских фильмах, где герои слишком эмоционально жестикулируют, изнурительно долго плачут, жалобно поют, обильно потеют и неутомимо танцуют…
Даже в полумраке залы видно было, как побелело лицо официанта – оно почти слилось по цвету с фартуком.
Наконец компания направилась к выходу, и, уже стоя на пороге, главный зачинщик и скандалист простёр указующий перст в сторону молодого человека и пять! – пять раз подряд! – театрально и высокопарно прокричал:
– Расист! Расист! Расист! Расист! Расист!
После чего торжествующе покинул поле боя.
Мы остались вдвоём в пустом зальце. Тихо журчала вода в каком-то приспособлении для рыбок в аквариуме… Молодой человек молча ушёл на кухню и минут десять отсутствовал… Потом явился с подносом. Лицо его по-прежнему было бледным и каким-то опрокинутым.
– Ваша цыплёнка, – спокойно сказал он, ставя тарелку и раскладывая приборы.
Я мягко проговорила, коснувшись его руки:
– Не огорчайтесь… Всё, что было тут сейчас…Это ровным счётом ничего не значит…
Он ничего не ответил, ушёл, но, видимо, в знак признательности поставил мне старую трогательную песенку Джо Дассена, под которую одна в пустом уютном зале я задумчиво догрызла замечательно прожаренного цыплёнка.