«Каждый впрямь последний на земле…»

Василь ГАДУЛЬКА

Чёрная гостья

Вновь жёлтый лист на кроне клёна
от ветра вздрогнул – и дрожит.
А утром чёрная ворона
в твой двор устало прилетит
и каркнет, грузно сев на жерди:
«Всё зр-ря!..» И вправду, вправду – зря.
Искал ты в очерствевшем сердце
в нём не живущего добра.
И нет, и не было… Однако
пока в неведенье ты жил,
над сердцем ворон не кружил,
не приносил такого мрака.
Был светлым бег пресветлых дней
той жизни, что дышала тьмою.
Исход трагичный был видней
тебе, но понят не тобою.
Неведенье спасает нас, –
смириться надо и стерпеться…
Но вдруг такой приходит час,
что никуда уже не деться.
Не жизнь – тебе, а ты ей дан,
и жизнь сама в тебе устанет,
когда и впрямь её обман
в кошмарном облике предстанет.

На могиле матери

Ты слышишь, мама? Это сын твой, мама.
На волнах дней я наугад плыву.
Противно жить во мраке, но живу
всё так же безоглядно и упрямо.
Когда душе души как будто мало,
иду, чтоб рядом рухнуть на траву,
и сердца вздох расслышу наяву:
мне – бугорок, тебе – могилы яма.

О, если б ты могла в минуту эту
откликнуться и впрямь земному свету,
мне отозваться утешеньем вдруг, –

я позабыл бы жалкий свой испуг,
я внял бы, мама, твоему совету
и понял смысл своих житейских мук.

Из «Ночного триптиха»

Вдруг опять сквозь занавески
ослепляют молний всплески.
Вспыхнул воздух – и погас.
Свет сгорающих мгновений –
и опять тугие тени
зло укутывают нас.

Вновь на сердце тьма упала,
ночь ещё темнее стала.
Как её нам переждать?
Сверху – тьма и сбоку – тоже…
Так обидно зренью всё же
вновь ко мраку привыкать.

Был же дивный свет пророчий, –
вот опять он вспыхнуть хочет.
С ним идти душе светлей.
И не зря, желая утра,
каждый молнию подспудно
затаил на дне очей.
Река
А.У.Р.

Прости, что не в твоей моя рука:
между тобой и мной течёт река, –
мы никогда её не одолеем
и брод найти в бездонной не сумеем.

Напрасно всё ж пытались я и ты
над ней хоть как-то навести мосты.
Река нас без мостов соединила,
идти не вместе – рядом – научила.

Ни возраст, ни скитанья вдалеке
не могут воду замутить в реке.
Течёт она, раскручиваясь, мчится.
Любовь над ней витает вольной птицей.

Река всё шире разлучает нас.
Твой берег из моих уходит глаз.
Река в бескрайнее вольётся море
и канет в неогляднейшем просторе,

который навсегда разъединит
два берега одной реки – две доли…
И только вечность что-то сохранит,
подвластное уже Господней Воле.

***

Любо мне, когда в саду притихшем
в кронах не погас ещё огонь.
Лист пожухший, будто послан свыше,
сядет на озябшую ладонь.

Даже ветер от него отстанет, –
уж не для того ль, чтоб нагадать:
всё живое тем же самым станет –
будет жухнуть, вянуть, опадать.

Дни цветенья, что ни миг, просторней
хлынут, раздвигая синеву,
и, конечно, вряд ли вспомнят корни
прошлогодней памяти листву.

Да, и я когда-нибудь исчезну,
растворюсь в меня забравшей мгле,
и в своих потомках не воскресну:
каждый впрямь последний на земле.

И хоть осень – рыжею метелью,
и хоть иней на висках осел,
всё же я стряхнуть зачем-то медлю
лист, что и мою ладонь согрел.

Самоубийцы

В противоборстве сил добра и зла
тупой инстинкт терпимости животной
не победил – душа сильней была, –
и суждено ей жить, как птице, вольной.

Отвергнула безжалостный диктат.
Летит и не боится кары Божьей…
Жестокий рок – её извечный кат –
жалеет, что не сможет мучить больше.

…Сбежавших не за жизни горизонт,
а вечность обретающих угрюмо
вдруг примет ночь к себе под звёздный зонт
и сбережёт их имена от глума.

***

Стих красиво вспыхнул, и на шаг,
испугавшись, отклонился мрак.
Мир обрёл чудесное свеченье
только на одно своё мгновенье.
Стих красиво вспыхнул и сгорел,
фейерверкно миг собой наполнил…
Никому он сердце не согрел,
ничего никто и не запомнил.

Перевод Изяслава КОТЛЯРОВА