Текст даётся в сокращении
Сон 1. Каган и пастух
В славном городе Итиле, что на Волге на реке, в стольном городе кагана, хазарейского царя, жил да был пастух кобылий, младший сын отца Наттуха, сам по имени Саат.
Хотя, конечно, не былинно он жил, не таким слогом. А просто жил, прозаически. Пас в степи кобылиц, таскал на руках жеребят, из загонов выгребал навоз. И не то чтобы в самом Итиле – куда бедному пастуху, квадратная сажень на полёт стрелы от дворца кагана стоит не меньше пяти весов серебра. Жил на окраине, у самой границы со степью. Оно и удобнее: где в Итиле кобыл пасти? Порою и привязать негде! Так и торкаются наездники туда-сюда меж домов каменных, шесты все заняты, локтя свободного не найдёшь, чтобы накинуть поводья! А в степи благодать: ковыль да ветер.
В худом шатре жил, дырявом. Но не печалился. Летней ночью в прорехи шатра звёзды пролазили, лучами гладили, грели. И то сказать, никто кроме них Саата не гладил, не грел.
Потому тосковал Саат. Золота и серебра не алкал, к хоромам каменным не стремился и славы не желал, хотел только, чтобы рядом с ним была дева с волосами чёрными, глазами карими, грудью, как вымя молодой кобылицы, и крупом крутым. Долго по жене тосковал!
А потом и это прошло.
И тогда совсем хорошо стало Саату жить. Итиль Саата не призывал, Саат Итиля не помнил. Даже мытарь забыл тропу к шатру Саата. Когда человек без жены и богатства, когда на базар не ходит, в бане языком не треплет, у каганских ворот пыль не глотает – его как и нет вовсе, невидимый он. Потому свободный.
Иногда так думал Саат: велик каган, слава ему и победа над всеми врагами, зачем кагану бедный пастух с кобылицами? Куда кагану, благословенно имя его под луной и солнцем, помнить обо всех пастухах в бескрайней степи? Войска в набеги, налоги в казну, наложниц на ковры шерстяные – поди со всеми делами государственными управься! Да и пастуху до кагана ли: вот гнедая жеребёнка принесла; молоко в бурдюке скисло, да как-то не так, створожилось; а той ночью волки выли с заката, не погрызли бы лошадей. И получается, что живут каган и пастух каждый сам. Оно и хорошо.
Лишь бы войны не было.
Сон 2. О падучей звезде
Загорелась звезда падучая в южном небе, в пустоте зияющей, чёрной. Летела звезда из космоса, хвостом вертела, ровно кошка. Каждую ночь горячее и ближе.
Саат лежал на пригорке, положив руки под голову, и смотрел. К беде, говорили старые люди, к трагедии.
А какая беда может в Хазарии приключиться? А всякая. Может, недород. Или перерод – тоже несчастье. Одним годом хлеба уродились в рост коню. Саблями косили, молотили булавами. Самим не съесть, беда! Грузили подводы с верхом, везли за горы, молили соседей: спасите от перерода! Возьмите хлеба наши, дайте взамен камней тяжёлых. Соседи помогали.
Запрудили тракты подводами, в одну сторону хлеба везут, в другую камни. Тракты узки, по полю. Истоптали чернозём. Всё одно, не пройти – не проехать. Молоко киснет в кочевье, а в городе только камни горой, пить-есть нечего! Больные к знахарям добраться не могут, мрут в дороге среди подвод.
А пахать под зиму, скот пасти некому. Все хазары только хлеба вывозят да копят камни. Поля бурьяном поросли, скот разбежался. А всё одно, не вывезли хлеба! Амбары ломились. От изобилия завелись в подполах мышата невиданные, хольные, злые. Буде человека у амбара поймают, кости поперекусывают и оставят стонать да гнить. Для баловства и из вредности. Оно сказать, всякой животине, кроме хлеба, ещё и шоу надобно, о том дальние цари говорили, емператоры. Скучно мышатам с такой провизией, вот и потешались.
А подъели мышата хлеба, и начался голод. У хазар на новую весну ни скота, ни посевов. Пробовали камни есть, да поломали зубы и животы тяжёлым попортили. Так и дохли. Много народу вымерло. Только те живы стали, кто наловчился мышат камнями побивать и жарить на костре из сухого бурьяна.
Вот вам и год урожайный. Нет, хорошо, когда в меру. Чтобы бедному хазарину на миску похлёбки только, а уж мурлам – обжорство. В другой год объявили, что мурлы беду на себя принимают, спасают от перерода люд и земли. Лишний хлеб за бугры вывозят. И нелишний прихватят. Всё с тайным умыслом, суверенным. Чтобы у недругов мышата завелись, кости им грызли, точили силу вражью. А родной люд чтобы в труде да здоровье. Хитро’ так! За то мурлам привилегии, синий фонарь под хвостом кобылы.
Если бы не мурлы, сплошная погибель. Ну и великий каган, конечно.
Всякая беда бывает. Сухота – несчастье, а мокрость – того пуще. Теплынь людей изводит, хладень морит.
Но паче всего – могилород, вдовье семя, ключ слёзный, умерщлятово, смертень. Война.
Лежал Саат на пригорке, звезду падучую смотрел, думы думал. Чу, топот конный. Поднялся, видит: скрытная сотня кагана скачет, при полной конспирации, к холкам пригнулась, не гикнет. Только плетью стегает, пятками бока бьёт да коней торопит – «хоц, хоц!». В руках смольные факелы.
А поутру пожар в Итиле. Да пара деревень окрест дотла выгорела, с насельцами. Ветер дым горький по степи катает. Дети плачут, жены воют. Мужики в золе копошатся, кости родные ищут, а глаза пустые, мёртвые.
Вот оно, горе от звезды падучей!
Но сталось так, что горе то – зачин беды большей, свальной.
Шаманы утку распотрошили, на печени гадать. И сказала печень, что пожары те от злых чечмеков из скальных гнёзд. Печень утиная не соврёт. Для верности её с травами истолкли да съели. И точно – чечмеки виноваты.
Нужно войско в конец тартар хазарских отправить, к самым гнёздам скальным, где чечмеки преют, зло в котлах кипятят, ненависть шершавым бруском натачивают.
Вспомнили про Саата, тропу к шатру дырявому, травой поросшую, вынюхали. Мытарь всех кобыл Саата увёл, для нужды военной. Даже малого жеребёнка поволок, привязал к телеге. У скотинки ноги тонкие, как камыш в протоке, чуть не ломаются. Саат причитает: куды его, разве ж это транспорт военный? Не помянуть седло, а кинь платок из шёлка китайского, тонкого, такому коняшке на спину, он и бумкнется оземь! А мытарь молчать велит да грозит каганским указом в свёртке писчем. Оно ведь и мытарю хочется нежной жеребятинки родным детишкам; на то и война.
Сидел Саат, плакал. Ночь просидел, клял звезду падучую. А она близёхонько, бороду подпаливает, если лицо задрать.
Но тоска-кручина по кобылам назавтра прошла. Впору стало о себе самом горевать. Пришёл тысячник с животом круглым, гладостным да враз мобилизовал Саата, подчистую, всего, как есть! Определил в пращный полк, дал мешок на верёвке и камней горсть – разгрузку.
Собралось войско несметное в путь далёкий. На заре дудки засвистели, и тронулась армия. Шли день, вот Итиль стал невиден. Только малые сёла кругом дороги. Ночь шли. Где блеснёт огонёк, а где и темень. Снова шли день. В степи дорога, земля кругом пустая, трава, как океан, колышется. Не пахана, не топтана, целка-девица! Снова ночь, малость покемарили, и в дорогу. Другой день, дорога кончилась. Прямо по травам пошли, от солнца. Шли и шли.
Дальше Саат дням счёт потерял.
Ох и велика страна Хазария! Истопчешь ноги по самую задницу, покуда пройдёшь её из края в край.
И ведь пустая.
Топал Саат, гремел разгрузкой, думал. Он хотя телом и крепок, а головой болезен был. Потому думал. Думы всё от головного недуга, вроде как газы в животе. Пучат и пучат. Иной раз аж глаза навыкат и пар из ушей. Ладно бы через рот не выпукивать, а то беда.
Чудно как! Возьми Итиль-город: не протолкнуться! Дома впритык друг к дружке ставят. Дышать нужно по очереди, на всех озону не напасёшься. А тут пустошь. Который день идём – ни единого хутора не попалось. Лес да поле, степь да овраг. Порой зверь бежит, а то птица летает. И нету духа хазарьего, человеческого. Поди пойми, куда она нам, такая территория, хучь и купная, а пустая вся.
Долго ли коротко ли, а добралась рать несметная до скальных гнёзд чечмецких, что на самом краю мира хазарского. И пошла воевать!
Бились, две весны прошло.
Полрати положили, а замирили чечмеков. Купность хазарскую отстояли. Самого злого чечмека поставили главным; за то он каганский перстень поцеловал.
И отправились в путь обратный. С вестями вдовам и сиротам хазарским. А кто живой, тот порой не весь возвращался: на руку ль, на ногу ль малость укороченный. Как жить да семью кормить каличным? Тоскливо да боязно, но нешто каган не вспоможествует бойцам государственным?..
А Саат и жив остался, и цел. Только камнем голову повредил. Да ведь голова его и так не шибко хорошая была. Подумаешь, ещё немного подпортилась! Они и раньше были, вредные мысли. А тут прямо стали расти, кочевряжиться. До непотребства порой.
Бредёт Саат по Хазарии, и свербит у него между ушей.
Скажи, мать-трава ковыльная, что будет с моей Хазарией через тысячу вёсен?..
Сон 3. Гибель Хазарии
Волочилась рать победная, текла по хазарской степи к Итилю-городу. Да по пути расходилась малыми ручейками: кто останется в деревеньке с чужой вдовой, а кто посредь степи землянку выроет, дальше не идёт. Оно ведь устаёт человек воевать.
Генерал-мурлы вперёд ускакали, на конях резвых, переменных, в стольном городе от кагана урдена получать да вотчины в разграбление. А войско пёхом за ними, куда ему поспешать? Вот и шли долго, дольше, чем воевали. Почитай четыре весны шли. Сказать правду, так с остановками, с передышками: где на сусликов поохотиться, где яблони обтрясти, а у реки – рыбу штанами ловили. Провианту другого не было. Ну и разбредались ещё.
Малая часть до Итиля добрела. И Саат с ними. Куда деваться? Ни вдовушки ему, ни суслики неинтересны были. Чаял, может, хоть одну кобылицу вернут, как вся война уже кончилась.
Подошли к городищу, и ни тебе оркестров дудочных, ни лавровых веников, ни славных речей. Поначалу и ворота не захотели им отворить, кричали: что за сброд, цыгане нешто? Экие оборванцы!
Износились в пути, обтрепались, чего уж тут.
А пустили потом люди добрые: чем подохнут у стен, может, кому сточных канав почистить или выложить камнем двор пригодятся.
Зашли вои в Итиль и – мать твою в поперечнике! Не узнать, другой город стал. И хазар почитай не осталось. Люд диковинный, чёрный да жёлтый кругом. Лавка на лавке, торговля днём. Ночью танцы дурные. Говорят так – язык сломаешь. Вроде оно по-хазарски, да чудно, коверкано.
А кто ж нарядок хранит? Вот тут прямо громом в темечко: по улицам Итиля чечмецкие сотни гарцуют! Они и закон следят, и суд чинят. Главный их, тот, что каганов перстень целовал, на каждом углу стоит, с каганом обнимается – статуи.
Самого кагана не видел никто, давно уже. Через чечмека волю свою гласит. Шепчут, что нет кагана. Одно слово осталось – каганат! А кагана нету.
Может, и не было никогда.
А мурлы? Мурлы где же?
А в заморских землях мурлы, там, куда хлеба возили, да в свои же хоромы ссыпали: при многом хлебе и человек. Бросили землю хазарскую.
Дошёл до шатра своего Саат, а там уже люди какие-то, детишек у них, как у кошки котят, бегают все, орут. Кобылу не вернут, значится. И само жилище пришлыми заселили. Кому теперь нужен да где?
Сел Саат на пригорке, пригорюнился.
А звезда падучая? Да что звезда! Мимо пролетела.
Сохранив авторское название, мы тем не менее уточняем, что в прошлом году известный писатель Георгий Пряхин выпустил роман «Хазарские сны». Хотелось, чтобы молодые писатели интересовались не только своими сверстниками.
И тогда подобных «совпадений» не будет.
«ЛГ»