Известный российский журналист, военкор, кавалер ордена Мужества Александр Малькевич за время СВО был (и жил) в Мариуполе бессчётное количество дней. В том числе и потому, что был (и остаётся) советником губернатора Санкт-Петербурга по работе в новых регионах, а город на Неве – побратим Мариуполя. Он видел и знает очень много. И прямо сейчас завершает работу над повестью о событиях 2022 года в этом городе на побережье Азовского моря. Произведение называется «Мариуполь: остаться живой» с подзаголовком «Истории женщин, которые не дали городу умереть».
И сегодня, в канун важнейших дат в истории Мариуполя – Дня освобождения города от фашистов и Дня города, – мы публикуем одну из глав этой повести…
Александр Малькевич
Холодные ночи общаги
24 февраля 2022 года. 6:45 утра.
Ксения проснулась от вибрации телефона: «Напоминание: заказать цветы маме к 14:00. Донецк».
Она улыбнулась сквозь сон. Мамин день рождения через три дня, но доставку нужно оплатить сегодня – иначе не успеют.
Открыла браузер. И – замерла от заголовков:
«Россия начала спецоперацию на Донбассе». «Удар по военным объектам Украины». «Вторжение России». «Донецк под обстрелом».
Строки менялись, но смысл был один: мир рухнул. Много было всего и разного – в зависимости от политической позиции того или иного ресурса.
Пальцы сами набрали знакомый номер:
– Мама?!
– Живая, – голос на той стороне был странно спокоен. – Слушай сюда. Если в Мариуполе пока тихо – беги в магазин. Возьми: картошку, гречку, спички, свечи...
Ксения нервно засмеялась:
– Ты прямо как в 2014 м... Тогда же всё более-менее обошлось...
Тишина в трубке. Потом:
– Дочка... В этот раз возьми мешок.
Первый день оглушил не только Ксению – весь город. Который начали заливать кровью и бетонной пылью.
Ксения, движимая животным инстинктом, бежала в ближайший магазин. Не было плана, была только мысль: «Еды. Воды. Спичек».
Возле «АТБ» толпились такие же испуганные люди. Стеклянные двери были уже выбиты, внутри – темнота и хаос. Она набрала в сумку что попало: банку кукурузы, пачку соли, тёмный хлеб.
И вдруг – увидела его.
Он стоял у приоткрытого багажника не очень нового «Рено» и бросал внутрь какие-то коробки. Лицо было осунувшимся, серым.
– Серёжа? – её голос прозвучал хрипло, чужим.
Он обернулся. Взгляд скользнул по ней, по её грязной куртке, по сумке с жалкой добычей.
– Ксюха... Живёшь?
Они стояли в пяти шагах друг от друга. Между ними пролегала трещина шириной во всю их испорченную жизнь.
– Уезжаю, – он первым нарушил молчание. – В Киев. Сейчас пока ещё есть шанс проскочить.
Она молча кивнула.
– Поехали со мной.
Это было не предложение. Это была констатация. Последняя попытка что-то исправить.
Ксения посмотрела на него – на человека, с которым когда-то выбирала обои в их первую съёмную квартиру. С которым забиралась на крышу многоэтажки в центре города (та самая, с трогательным портретом девочки Миланы с мишкой в руках) пить вино и мечтать о поездке «куда-то дальше Турции». Кстати, в Турцию они собирались этим летом. Если бы не тот – прошлый – декабрь.
Когда он сказал, что она «превратилась в озлобленную истеричку».
– Нет.
Он сжал губы. Кивнул, будто ожидал этого.
– Потому что я не поцеловал твою растоптанную родину в жопу? – спросил он тихо, но ядовито.
Она не стала спорить. Не стала напоминать, как он выключил телек в тот вечер и сказал: «Хватит кормить меня своим Хренобассом».
Наверное, это стало последней каплей в длинном перечне претензий и оскорблений, которые он последние полгода исправно метал в адрес её Родины.
Когда она тогда молча собирала вещи, он её не остановил.
А сейчас…
– Моя Родина – здесь, – сказала она просто. – Под этим небом. В этом аду. Не в Киеве.
Он захлопнул багажник. Звук удара отозвался эхом на быстро опустевшей улице.
– Ну... Счастливо оставаться, героиня.
Он сел в машину, завёл двигатель. Не посмотрел больше ни разу.
Ксения стояла и смотрела, как его «Рено» уезжает, поднимая облако пыли.
С неба посыпалась пепельная взвесь – горел очередной дом.
А она… пошла обратно в общежитие. Неся в сумке банку кукурузы и тяжёлый камень на сердце.
Вечером в общаге она снова вспомнила его лицо. И тот последний взгляд – полный обиды и непонимания.
А ещё она неожиданно вспомнила 14 февраля – сколько там прошло с этого Дня всех влюблённых? Десять дней, одиннадцать, двенадцать?
В тот день воздух был холодным и колким, пахнул снегом и углём из труб. По проспекту Мира текли огни фонарей и фар, сливаясь с витринами цветочных магазинов, заваленных розами и мишками. Ксения шла одна, засунув руки в карманы пуховика. Из общаги звонили девчонки – звали на вареники с вином, «потому что любовь зла».
В ту ночь она напилась впервые в жизни. Не планировала, но получилось – выпила за тех, кого нет, за разорванные связи, за несостоявшееся будущее. Сидела на кухне в общаге и молча пила дешёвое вино, пока за окном падал снег – чистый, безразличный, не предвещавший ничего.
Она ещё не знала, что до войны остаётся десять дней.
Что этот снег скоро станет пеплом.
Ну а пока… голова гудела, ноги были ватными, но внутри горел холодный, ясный огонь обиды.
Потом она лежала, сжимая кулаки под одеялом. Нет, любовь не побеждала страх. Она просто пряталась от него в чужих объятиях. Или, может, именно в этом и была её победа? Ксения не знала. Знала только, что её объятия сейчас были пусты.
И тогда – и сейчас.
Но она не пожалела. Даже в день, когда из города пытались убежать все, кому, как и ей, было страшно.
Потому что её Родина была здесь. В этих городских стенах, пропитанных болью. В этом пепле. В людях, которые, стиснув зубы, остались в Мариуполе. Сражаться за город, то есть жить.
Она выбрала не ад. Она выбрала правду. Даже если эта правда была страшнее любого ада.
28 февраля была её первая ночь в темноте.
Свет отключили внезапно.
Сначала Ксения решила – авария. Но потом услышала гул над крышей.
Общежитие Мариупольского университета, в котором она училась на третьем курсе «на журналиста», наполовину опустело. Кто-то уехал в первые дни, кто-то сбежал сегодня утром, бросив вещи.
Она осталась.
«На неделю же всего», – упрямо твердила себе, разглядывая экран телефона: 12% заряда.
Последнее, что она успела – отправить маме голосовое: «У нас пока всё нормально!»
А потом – черновик письма в заметках: «Дорогая мамочка! Поздравляю с…» – и телефон погас. Должен был ещё держать заряд, но, видимо, холод.
Не хватило даже на то, чтобы сохранить мамин голос.
Ксения разорвала тетрадный лист, сделала из него фитиль для самодельной свечи. И, посмотрев куда-то в пустоту, тихо сказала: «Я купила бы тебе розы, но…» – и заплакала.
В подвале кто-то тоже зажёг свечу. Пламя дрожало, как будто боялось темноты сильнее, чем люди вокруг.
Стёкла в окнах дребезжали от каждого взрыва.
«Теперь понимаю, зачем мама в 2014 м складывала одеяла в дверных проёмах – это действительно глушит звук», – написала Ксения в блокноте, когда утром рассвело. И твёрдо решила вести дневник. Чтобы ничего не забыть. Ну или чтобы не забыли те, кто его найдёт.
Газ пропал вместе с теплом. Ксения и её соседки по блоку – Алина и Настя – сгребли все одеяла в одну комнату и спали вповалку, как щенки, греясь друг о друга.
Потом исчезла вода.
Они таскали вёдра из ближайшей лужи, кипятили на спиртовке. Мылись по очереди, выливая друг на друга по кружке ледяной воды.
«На неделю же всего», – повторяла Ксения, но уже без прежней уверенности.
Да и лужи то были, честно говоря, не ахти. Пару дней шёл дождь, но весна уже пришла – ранняя, холодная, но – не снежная.
Теперь воду брали из пробитых труб в подвале. Появились жёсткие правила: два глотка – утром, чтобы смочить горло. И – никакого умывания.
«5 марта.
Сегодня видела, как парень из нашей группы лизал конденсат с окна. Хотела отвернуться. Но смотрела, пока не стало стыдно».
«6 марта. Утро.
Сегодня наш отряд – я, Алина и тот парень с 4 го этажа, тот самый, что играл на гитаре на студенческих вечеринках, – обошли 17 комнат. Нашли:
– 3 пачки гречки;
– банку тушёнки;
– полбутылки подсолнечного масла.
В 324 й лежал труп, старушка, наша техничка, мы все её знали – она часто сидела у входа и кормила голубей. Мы просто закрыли дверь и положили у порога найденные сухари. Пусть её дух ест. Так правильнее».
Эта запись пахла сыростью и кровью. Подвал был забит людьми, и каждый шаг отдавался эхом, будто здание само стонало. В углу кто-то кашлял так долго, что казалось – он захлебнётся. Девчонки делили добычу на крошечные порции, и даже крошка хлеба стала ценнее любого подарка, о которых ещё недавно они мечтали к 8 Марта.
«7 марта. Ночь.
Очередь у котелка – 4 часа. Девчонка с политологии плачет, потому что её порция макарон упала в грязь. Я отдала ей половину своих – теперь жалею. Живот болит так, будто там кто-то острым ножом скребёт. Но что нас вообще потянуло в такое время готовить еду? Наверное, хотели праздник. Хотели сами себе устроить 8 Марта…»
В комнате, где ещё недавно висели гирлянды от новогодней вечеринки, теперь стояли лишь закопчённые кастрюли и пахло гарью от сожжённых книг. Книги
по макроэкономике и философии – горели медленно, с треском, словно сопротивлялись, и в этом тоже было что-то чудовищно символичное.
10 марта.
Ксения перестала спать нормально.
«3:17. Спала сидя, прислонившись к стене. Проснулась от того, что что-то тёплое текло по лицу. Думала – крыса. Оказалось, кровь из носа, сосуды лопаются от холода».
Девушки грелись, чем могли. Алина принесла (собрала по пустым комнатам) стопку учебников по философии, Настя – какие-то старые газеты и модные журналы с красивыми картинками – про сытую и богатую жизнь. Которая осталась в прошлом.
Теперь всё шло в огонь – и журналы, и сама жизнь.
«19:18. Мои «мартенсы» теперь: кровать, подушка (если свернуть куртку), оружие (если бить стекло при пожаре)».
Когда Ксения писала эти строки, ей казалось, что дневник и есть её единственная связь с нормальностью.
14 марта.
Первый большой обстрел пришёлся прямо по их кварталу. Снаряд упал во двор.
Стёкла во всём общежитии разлетелись на мелкие иглы. Ксению изрезало осколками; вся в крови, она вытаскивала Алину из-под обрушившейся балки, а та кричала, что не чувствует ног. Настя дрожащими руками перевязывала раненых. Никто из них не учился на медика, но именно Настя, которая ещё недавно писала эссе про Бродского и Цветаеву, теперь держала в руках иглу и нитку.
«Я по Ютьюбу научилась шить раны обычной иголкой», – рассказывала она потом подругам.
И – ещё она спасла соседку, перетянув ей ногу жгутом из USB-кабеля. И как-то само собой стала «главной медсестрой» всего их комплекса общежитий.
На следующий день она отправилась искать работающую аптеку, чтобы раздобыть хоть что-то «про запас» и – пропала. Не вернулась.
Алина рыдала всю ночь. Ксения сидела рядом и молчала, потому что плакать уже не было сил. В её дневнике осталась только сухая строчка: «15 марта. Настя ушла. Мы ждём. Возвращения нет».
На следующий день девчонки нашли ржавую банку сгущёнки, пачку соли и... три презерватива. Презервативы пригодились – в них носили воду. Потом делали «суп»: кипятили воду с щепоткой соли и капали туда по капле сгущёнки. Сладкий привкус на языке казался раем.
«18 марта.
Если кто-то найдёт этот блокнот – знайте: я не трус. Просто очень хочу жить. Завтра попробуем прорваться к заводу. Там вроде раздают хлеб».
20 марта.
Еды не было уже три дня.
Ксения сидела на подоконнике, смотрела на горящий город и жевала последнюю сухую лапшу. Когда раздался стук в дверь, сердце ударило так, будто оно хотело выскочить из груди.
На пороге стоял сосед с третьего этажа, Вадим. В руках – банка тушёнки:
– Девчонки… держите.
– Откуда?
– Нашёл. Там… в развалинах.
Он не сказал, что «нашёл» это у убитого. Они и так знали.
За эти дни они научились различать взрывы:
– «Бух!» с вибрацией – это наши (кто-то из ребят говорил, что «Грады»).
– «Ц-з-з-з – БАМ!» – их. Или «ихние», как говорили почти все здесь.
– Треск как у сломанного радио – снайпер.
2 апреля.
Ксения достала свой блокнот в последний раз. Тот самый, где ещё в январе писала лекции по философии. Теперь страницы были исписаны мелким почерком, неровными строчками – её единственный след на этой земле:
«Мама, если ты это читаешь… я не знаю, доживу ли до завтра. Мы с Алиной решили идти на восток, говорят, там уже наши. Если не получится… в общем, прости. И с днём рождения я так и не поздравила. Я люблю тебя. И папу. И даже нашего дурачка Барсика».
Она спрятала блокнот под матрас, словно надеялась, что когда-нибудь кто-то найдёт и узнает – они жили.
За окном снова завыли сирены.
10 апреля 2022 года. 4:17 утра.
Ксения проснулась от того, что зубы сами собой стучали о край жестяной кружки, оставленной рядом.
В подвале общежития, где они прятались последнюю неделю, холод был такой, что дыхание превращалось в белый туман ещё до того, как выходило изо рта.
– Надо уходить, – прошептал кто-то в темноте.
Она кивнула, хотя никто этого не видел. Да, судя по всему, и не смотрел.
Раздался грохот. Сначала показалось – снова где-то далеко, но звук был ближе, острее. Ударная волна обрушилась на стены, окна взорвались внутрь, осыпав людей стеклом.
– Рядом!
Они выползли наружу. Воздух пах гарью, пылью и чем-то едким, щипало глаза.
Соседнее общежитие исчезло – на его месте зияла огромная воронка, вокруг которой торчали обломки арматуры, как сломанные кости.
– Это «Точка», – сказал кто-то из ребят, указывая на осколок снаряда размером с машину.
Ксения не ответила. Она смотрела на трупы.
Некоторые лежали так, будто просто уснули. Другие были накрыты коврами, одеялами, одеждой – чем придётся. Один ковёр был наброшен неровно, и Ксения увидела женскую руку. Ногти были накрашены ярко-красным лаком.
– Идём, Ксюх, не смотри, – потянула её за руку Алина.
Они двинулись вдоль стен, пригибаясь, прячась за разбитыми машинами. Грузовики с прострелянными бортами, легковушки с вырванными дверями, автобус – выгоревший изнутри, внутри – чёрные силуэты, которые когда-то были людьми. Ксения отвернулась.
Город стал чужим, разорванным, будто сама земля отказалась быть прежней.
Они крались вдоль гаражей, за спиной – рюкзаки с остатками вещей, впереди – неизвестность.
– Ты уверена, что они пропустят? – шёпотом спросила Алина, поправляя повязку с красным крестом, украденную в пустой больнице.
– Нет, – ответила Ксения.
Позади раздался хруст стекла. Они замерли. Из тумана вышла Настя. Их Настя. Живая.
– Бегите, дуры! – её одежда была в крови, левая рука висела плетью. – Они уже знают про этот путь!
Первая очередь из автомата ударила по кирпичам над их головами.
Они рванули вперёд, бежали, пока ноги не сводило судорогой, пока сердце не вырывалось из груди. И выскочили прямо к блокпосту.
– Стой! Руки!
Ксения, задыхаясь, подняла самодельный белый флаг – трусы, привязанные к палке.
Солдат в незнакомой форме прицелился. На шевроне можно было различить буквы: «ВС РФ».
– Мы гражданские! Из Мариуполя!
Молодой солдат резко опустил ствол:
– Б… Медведь, зови санитаров!
Когда Алину вырвало от стресса прямо у БТРа, Ксения, шатаясь, заметила на броне надпись: «За Донбасс». После – темнота.
Обе они пришли в себя толком лишь на следующий день, в госпитале.
Ксения лежала на жёсткой койке, врач бинтовал её руки – изрезанные, обожжённые, она даже не помнила, где именно зацепила.
Она пыталась шутить и рассказывала этому молодому контрактнику про известных уроженцев Мариуполя. Знала только одного – художника Архипа Куинджи. Врач не понял.
Но, когда она вспомнила про тренера Виктора Прокопенко, глаза парня загорелись:
– Да ты что?! А я же родился в год, когда «Ротор» в Кубке УЕФА «Манчестер» выбил! У меня и отец, и вся родня в те годы горой за клуб стояли. Просто... я сам-то из Волгограда, но знаю, что пол-России за наших тогда болела. А ваш, получается, Прокопенко – это наш легендарный тренер.
О футболе и Мариуполе они могли бы говорить долго, но тут Алина вдруг закричала:
– Вот! Вон она!
На носилках мимо пронесли изуродованное тело. Настя была жива, но её глаза смотрели в никуда.
– Электрошокер в рот, – мрачно пояснил санитар. – Это их «допросы»...
На следующий день их посадили в прокуренный «микрик» и отправили в Донецк.
Ксения ехала, сжимая кулак. В ладони – скомканный клочок бумаги. Записка от Насти, переданная через санитарку: «Ксюха, если читаешь – я выживу назло всем».