ПРОШЛОЕ КАК ВЫЗОВ
Мы, русские, не умеем извлекать уроки из ошибок своих предков. Наиболее яркий пример нашей необучаемости – перестройка и последовавшая за ней так называемая августовская демократическая революция 1991 года. Последняя на самом деле – ни «революция», ни «демократическая». Но август 91-го по своим последствиям тем не менее повторил февраль 17-го, когда распад СССР по своим результатам очень напомнил распад Российской империи.
Многие историки, правда, например Юрий Пивоваров, полагают, что данная аналогия не вполне корректна. Россия, с его точки зрения, накануне 1917 года всё же имела развитые демократические институты, стала конституционной монархией со свободой слова, вероисповедания, печати, собраний. СССР же накануне перестройки был тоталитарной системой, основанной на одной марксистско-ленинской идеологии, где вся полнота власти была сосредоточена в руках Политбюро ЦК КПСС.
Всё это верно. Россия накануне революции 17-го была куда более демократической страной, чем даже СССР конца 80-х – начала 90-х. Но всё же нельзя не видеть, что, к примеру, Горбачёв, начиная свою перестройку и став на путь демократизации тоталитарной коммунистической системы, допустил те же ошибки, что и российские либералы 1917 года, добивавшиеся от Николая II отречения. В этом смысле Михаил Сергеевич уникален. Он повторил не только роковые ошибки царя, но и ошибки Временного правительства. Нельзя было отменять «самодержавие» КПСС, конституционное закрепление руководящей роли КПСС до завершения экономических реформ. Нельзя было руководителю государства объявлять войну партийно-хозяйственному аппарату, на котором держалась вся организация общественной жизни. И т.д. и т.п. Горбачёв и его окружение не понимали, что власть в России по природе сакральна, моноцентрична, что запуск революции сверху приводит не столько к демократии, сколько к распаду, анархии. Нельзя было делать ставку на либеральную интеллигенцию, политические аппетиты которой разгорались с каждым днём. Горбачёв не видел, не понимал, что либеральная интеллигенция, которой он покровительствовал, живёт разрушительными, пораженческими настроениями. Ни русские либералы 17-го, ни команда Горбачёва не видели, что демократические реформы могут восприниматься народом просто как ослабление власти, как легализация вседозволенности. Русские либералы, добивавшиеся отречения Николая II, не понимали, что монархия была единственным организующим принципом, стержнем в России, что без неё всё просто рассыплется. Горбачёв, дитя аппарата, тем не менее тоже не понимал, что вся общественная жизнь в коммунистической России держится на партийно-хозяйственной номенклатуре, что борьба с аппаратом равноценна борьбе с государством. И те и другие не отдавали себе отчёт, что бывает и хуже, намного хуже. Первые не понимали, что в России возможен деспотизм, многократно превышающий самодержавие самого деспотичного самодержца. Вторые не понимали, что либерализация власти вместо экономического подъёма может обернуться тотальной деградацией производства и общественной жизни. Либералы 1917 года не видели, что и в народной толще, и в психологии большевистской интеллигенции сокрыто море невиданной жестокости. Мы, перестройщики и реформаторы начала 90-х, не разглядели, что в советском сознательном человеке сокрыта сокрушительная страсть к анархии и вседозволенности. Выросший из того же советского спортсмена криминалитет потопил в крови Россию начала 90-х. Всё это очень напоминало кошмары, которыми наводняли города России уже летом 17-го банды «чёрных кошек».
И самое главное. И либералы 1917 года, пришедшие к власти в феврале, и либеральная советская интеллигенция переоценивали свою готовность к управлению страной. Они не понимали, что те, кого они свергают, на самом деле являются профессионалами, что без них – беда, катастрофа. Такая завышенная самооценка и самоуверенность роднит и тех и других.
В 1991 году реформаторы, как и в 1917-м, не понимали, что демократия в России в силу особых качеств нашей революционной интеллигенции, в силу её непреодолимых пораженческих настроений может использоваться не для созидания, а для разрушения. Что с такого типа интеллигенцией, с такого типа элитой ни одну серьёзную национальную задачу решить невозможно. Было что-то нездоровое, холопское в заискивании Горбачёва перед либеральной советской интеллигенцией, который не понимал, что, оттесняя от власти партийную номенклатуру, он отдаёт страну в руки больных душой людей, разрушителей.
И при этом и в 1917 году, и в начале 90-х проявилось абсолютное незнание, непонимание народа, к которому и были обращены демократические реформы. При этом поразительная слепота, неумение, нежелание видеть, что нет не только гражданского общества, но и элементарных навыков самоорганизации. Нет понимания того, что на самом деле без государства на местах никто не сможет сам организовать порядок, общественную жизнь, что без государственного кнута русская провинция развалится и начнёт заниматься самоедством.
Мне говорят, что революция 1991 года не имеет ничего общего с событиями февраля 1917-го. Но почему же тогда, к примеру, не только поступки, но и речи Михаила Горбачёва так напоминают поступки и речи руководителей Временного правительства? У тогдашнего министра внутренних дел князя Львова в 1917 г.: «Назначать никого не будем. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением. Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свои гениев. Какое великое счастье жить в эти великие дни!» Михаил Горбачёв в самый разгар перестройки, в 1988 г., обласканный вниманием и любовью народа, говорит: «Я что вам – царь? Или Сталин? За три года вы могли разглядеть людей – кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором – и выбрать того, кто заслуживает. И прогнать негодных. И соорганизовать так, как вы считаете правильным».
И те и другие реформаторы явно переоценили готовность народа российского к самоорганизации и самоуправлению. Но самое поразительное в том, что люди, называющие себя политиками и вовлекающие миллионы людей в революционные преобразования, не видели, на чём держится власть в их собственной стране. Либералы, добивающиеся свержения самодержавия, тоже не видели, что монархия на самом деле является единственным институтом, на котором держится общественный порядок, что это тот фундамент, на котором и основывалось воздвигаемое столетиями здание России. Горбачёв не понимал, что цензура, сдерживающая правду и о принципах системы, и о методах её возведения, является на самом деле её фундаментом, что советская система по природе своей несовместима с демократией, с исторической правдой…
Я лично не вижу качественных различий между революционной, либеральной интеллигенцией 1917 года, ждущей свою частную «революцию», и нами, советской либеральной интеллигенцией, готовящей смерть коммунистической системы.
Конечно, как не раз говорилось в последнее время, царская Россия накануне 1917 года была несравненно демократичнее и свободнее, чем СССР накануне перестройки. Но ведь усталость советской интеллигенции от всевластия КПСС была всё же сродни усталости российской интеллигенции от самодержавия. Мне думается, что до сих пор многие страдают марксистской недооценкой идей и настроений в обществе, особенно в их собственной стране. Ведь и в 1917, и в 1991 годах казалось, что как только рухнут оковы самодержавия, красота, добро и ум одержат верх над уродством, злом и глупостью. И если разница между качеством российской интеллигенции 17-го и качеством советской интеллигенции начала 90-х есть, то не в нашу пользу. Они, либералы и социалистическая интеллигенция 1917 года, при всём своём так называемом государственном, религиозном и национальном отщепенстве были русские люди, своими мыслями и чувствами глубоко укоренённые в российской истории, в российском православном быту и т.д. Либералы же времён перестройки были прежде всего советскими людьми, детьми разлома эпох и времён. Они были воспитаны на тотальном отрицании того, что было до Октября, а связь времён для них держалась только на традициях борьбы с всевластием. Отсюда и отношение к коммунистическому самодержавию, точно такое же, как и у либеральной интеллигенции 1917 года к самодержавию царскому.
Сознание советской оппозиционной интеллигенции по своей структуре, по исходным ценностям было близко к сознанию героев Февраля 17-го. Оно было акцентировано не столько на правах и свободах личности, на достоинстве человека, сколько на борьбе с всевластием своей же российской власти. Свобода в данном случае понималась (и до сих пор понимается) только как свобода от власти и государства. В каком-то смысле это сознание традиционного российского «человека из подполья», который видит весь мир и свою собственную жизнь через окошко своей надежды на грядущее освобождение от системы – или от самодержавия, или от коммунизма. Кстати, вся жизнь этого советского человека, критически настроенного к системе, есть вечное ожидание перемен, послаблений и даже освобождения от её оков. Когда-то советский интеллигент, социолог Захар Ильич Файнбург, умерший накануне распада СССР, рассказывал мне ещё в 70-е, как все его беседы с однокурсником Юрием Александровичем Левадой сводились к проблеме «крепчает или ослабевает маразм в Кремле».
От такого резко критического отношения ко всему, что связано со своей властью, и всё особенности сознания либералов 1917 и 1991 годов: некритическое, восторженное восприятие Запада и западной политической системы как нормы, где всё устроено по-другому, по разумному, «без маразма». Эти настроения восторга перед Западом, скорее, подходят под определение «радикальный либерализм», чем «романтический». Советская либеральная интеллигенция также была убеждена, что хуже быть не может, что, к примеру, наша экономика не может уже иметь худшие показатели, чем имела в рамках системы. Герои Февраля 1917 года также не понимали, что деспотизм, всевластие и политический произвол могут быть куда страшнее, чем произвол той же царской охранки. И действительно, положение политических ссыльных при царе было раем на земле по сравнению с Соловками Сталина и Бухарина или ГУЛАГом Берия.
И самое важное. Политик, наделённый сознанием подпольного человека, мыслит плоско, сводя всё богатство социальных проблем, общественных отношений к зависимости индивида от государства. А потому весь смысл политики сводится или к укреплению власти государства над индивидом, или к её ослаблению и даже разрушению. Этот человек абсолютно не видит, что наряду с проблемой свободы личности существует проблема морального, духовного здоровья нации. Главным и единственным социальным благом для него является лишь независимость индивида от государства, а общественный прогресс измеряется только мерой освобождения общественной жизни от государства.
Либералы и 17-го, и 91-го не видели, что индивидуальные свободы могут прийти в противоречие с другими фундаментальными нормами жизни – сохранением личной и общественной безопасности, социального мира, духовного здоровья нации. Что эти свободы сами по себе не ведут ни к морали, ни к творчеству, ни к истине. Что они в конце концов могут вступить в противоречие с интересами национальной безопасности государства. Ни один русский либерал никогда не понимал, что личные свободы вне национального государства и национального бытия не имеют смысла.
И здесь радикальный либерализм во всех его вариантах был аморален, ибо во многом покушался на фундаментальные ценности. Например, на труд и воинский подвиг своих отцов и дедов, которые из поколения в поколение строили и собирали национальное Российское государство. Так, мы, революционеры образца конца 80-х – начала 90-х, разрушая существующий мир, взамен предлагали то, что на самом деле весьма проблемно. Не было никаких гарантий того, что русский человек после 70 лет коммунистического эксперимента может вернуться к нормальной экономике и врасти в мир частной собственности… Правда, лично у меня совесть чиста. Одним из первых среди оппозиционной интеллигенции я понял, что лучше – осторожные Горбачёв и Павлов с их постепенными реформами, чем 500 дней Явлинского.
Здесь возникают некоторые вопросы, которые поднял сам факт публикации «Размышлений над Февральской революцией» А. Солженицына. А если бы советский интеллигент мог познакомиться с размышлениями Александра Исаевича в начале 80-х годов прошлого века, когда, как известно, они и были написаны, то вёл бы он себя по-другому? Не наступал бы он тогда в очередной раз на одни и те же революционные грабли? Согласился бы с тезисом, что счастливых революций не бывает, а революционными методами невозможно решить ни одну национальную задачу? И вообще: можем ли мы, российские интеллигенты, быть умны не «задним», а настоящим, «будущим» умом?
Впрочем, вынужден заметить, что тогда по крайней мере мы, представители советской оппозиционной интеллигенции, даже те, кто имел веховскую закваску, вряд ли приняли бы консерватора Солженицына. Просто по типу своего сознания. Ведь чтобы стать консерватором, надо пережить свою революцию.
Мы, многие из тех, кто желал смерти коммунизму, стали умнее лишь тогда, как увидели плоды трудов своих, этот хаос и маразм первой половины 90-х. И в конце 80-х я бы никогда не поверил, что либерализация советской системы обернётся преступным беспределом, а переход к частной собственности – беспределом олигархическим. Страсть, ожидание перемен, долгое, растянувшееся на 30 лет (речь о поколении шестидесятников), оказалось настолько сильным, что трудно, почти невозможно было согласиться с тем, что и наша революция будет нечестной и несчастливой, что в результате мы принесём многим людям одни лишь страдания. Революции, крови, серьёзных социальных потрясений практически никто из моего поколения не хотел и не ожидал. Но многие представители академической советской интеллигенции жаждали демократических перемен и если хотели социализма, то совсем другого, без руководящей роли КПСС, без государственной идеологии, без выездных комиссий и всех других прелестей советского строя.
Так что мало кто из академической и творческой интеллигенции согласился бы тогда, в начале 80-х, во времена Андропова и Черненко, с Александром Исаевичем, что лучше «кровопролитие» типа краснопресненского в декабре 1905 года, чем Гражданская война и тотальное уничтожение нации. Никто бы тогда не согласился с Александром Исаевичем, что власть на то и создана, чтобы стремиться стать сильной и использовать эту силу, что «всякий народ вправе ожидать от своего правительства силы – а иначе зачем правительство?» Никто бы не согласился тогда, что русская власть остаётся русской властью, пока она «сильная» власть. Кстати, только сегодня, спустя четверть века, мы пришли к пониманию очевидного для Солженицына уже в те времена – что без сильной и уверенной в себе власти Россия существовать не может. Никто бы тогда не согласился с Солженицыным и в том, что образованный советский народ не готов к демократии, как не был к ней готов и российский, в массе неграмотный народ 1917 года. Даже сейчас, в начале XXI века, когда необходимы меры по централизации, преодолению анархии и вседозволенности, по борьбе с преступностью, наша всё та же либеральная интеллигенция критикует попытки Путина укрепить «вертикаль власти».
И самое главное. Когда люди хотят свободы, перемен, когда они совсем измучились от абсурда власти (не надо забывать, что в советской России было куда больше вопиющих абсурдов, чем в царской), никто не сможет их убедить, что стабильное национальное бытие превыше всего, что не стоит рисковать тем, что есть. Никто не сможет убедить русского либерала, что опасно покушаться на власть, которая есть, ибо он убеждён, что в состоянии управлять страной куда более эффективно, чем те чиновники или бюрократы, которые «захватили» или «присосались» к власти… Причём ни одно из модных ныне политических понятий («безопасность», «национальный интерес», «стабильность», «суверенитет») не использовалось в публицистике эпохи перестройки и начала 90-х. Никто тогда, как я уже говорил, не видел и необходимости сохранения духовного, морального здоровья нации, и сохранение у людей самого главного – желания жить, работать, рожать себе подобных.
И наконец. Когда я участвовал в мартовских дискуссиях о «Размышлениях» Солженицына, то утверждал, что все мы наконец-то прозрели и поняли, что счастливых революций не бывает, что нет такой ценности, которую можно было поменять на ценность своего национального бытия, на ценности своего народа и его государственности. И настаивал на том, что по крайней мере мы, участники революции начала 90-х, знаем, что сама интеллигенция, особенно научная, от этих перемен мало что выигрывает. Что мы, те, кто реально освобождал страну от коммунизма, кто с риском для себя боролся с «химерами марксизма», в конце концов были «выдвинуты» с политической сцены циничными перехватчиками, которые выжидали, чья возьмёт, и которые во все времена на всё были согласны. При этом обращал внимание и на то, что даже при нынешних консервативных настроениях населения России (в его недоверии к «либеральным», «красным», «национальным» радикалам) есть признаки позитивных перемен, в целом морального и духовного оздоровления российской нации.
Конечно, те обстоятельства, что сама по себе смена власти или перемена лиц у власти не воспринимается русским человеком как благо, что все мы стали бояться «событий», различного рода «праздников» истории, говорят об оздоровлении психики и российского человека, и российского интеллигента. Слава богу, новое поколение смолоду готовится уже не к революциям, не к потрясениям, а просто к работе, к карьере, к достижению благополучия. Ведь это правда, что главная причина нашей российской страсти к революциям – это слабо развитое чувство частной собственности.
Но всё же если мы сегодня всерьёз говорим об уроках Февраля (или наших «февралей»), то надо понимать, что главный из них требует честного отношения и к самим себе, и к тому, что мы, интеллигенция, наблюдаем и описываем. Во-первых, было бы прекраснодушием настаивать на том, что все отряды нынешней российской интеллигенции изжили радикализм, нигилистическое отношение к государству, к самой ценности национального бытия. Мне думается, что мы напрасно успокаиваем себя результатами выборов и тем, что Россия перестала голосовать за радикалов, и прежде всего за либеральных радикалов. Несмотря на это, они существуют, оказывая существенное влияние и на политику, и – самое главное – на настроения в обществе. Красный реваншизм есть, хотя он и не опасен. К нему не относятся всерьёз даже те, кто за него голосует. А ведь либеральный реваншизм, программа коренной и окончательной переделки «традиционалистской России», программа переделки «русского архетипа» пользуется поддержкой как со стороны крупного бизнеса, со стороны РАО «ЕЭС», так и со стороны целого ряда влиятельных руководителей СМИ и культуры. Надо понимать, что Запад, как и в 1917-м, в 1991-м, так и сейчас, в 2007-м, активно поддерживал и поддерживает революционизм нашей либеральной интеллигенции.
У нашей либеральной интеллигенции не только присутствуют все «родовые травмы» российского либерализма, но они обнажены до предела. Её «иностранничество», то есть отношение к народу российскому как к «туземцам», которых надо или переделать, или облагодетельствовать, сегодня выросло до немыслимых размеров. Со страниц либеральных изданий снова звучит призыв двигаться «в сторону перемен», способных обеспечить «отход от дикого, хотя и привычного мракобесия и фундаментализма» (А. Брудберг). Десятки популярных в стране журналистов, вещающих народу свою либеральную правду, полностью игнорируют уроки Февраля. Им просто наплевать на эти уроки. Они хотят «перемен», они их и делают. Конечно, удобных для себя, для революционеров, перемен.
Не следует забывать и о десятках политиков, рождённых революцией начала 90-х и не желающих успокаиваться, которые живут надеждой, что они как раз и есть те самые, кто «похож на настоящего президента». Сотни, тысячи политиков, и прежде всего в наших столицах, ничему не научились за последние годы, да и учиться не хотят. Они убеждены, что именно они в отличие от других, от простых смертных, несут в себе настоящую истину, истину спасения России, ибо только они в состоянии управлять и руководить страной лучше, чем те, кто сейчас ею управляет. Эти политики и журналисты снова, как и в 1917-м, и в 1991 году говорят, что государство должно уйти из экономики и из социальной сферы, что надо делать ставку на силу «самоорганизации снизу».
Поэтому я бы не стал утверждать, что в современной России окончательно изжита страсть к революциям. Да, сейчас русский маятник качнулся в противоположную сторону, в сторону стабильности, крепких, самодостаточных людей, умеющих делать своё дело. Но всё же нельзя не замечать, что в нашей жизни сохранится многое из того, что погубило Россию и в 17-м, и в 91-м. У радикалов всё же есть шанс, ибо нет прочного общества. Радикал живёт, лелея надежду на раскол. А возможность раскола сохраняется. Потому что всё на самом деле держится на авторитете Путина и на его властной вертикали. Революция – ни оранжевая, ни красная – нам не угрожает. Но рассыпание и без того атомизированной России произойти может. Рискну утверждать, что тот раскол между образованной и народной Россией, который привёл к катастрофе 1917 года, сегодня тоже присутствует. С той лишь разницей, что российские верхи 17-го были больше связаны с Россией своим богатством и своими семьями, чем нынешние. Коренной порок современной России – малонациональная национальная элита, или «офшорная аристократия», у которой и деньги, и семьи, и дома, и мысли находятся вне России. А в самой стране – много, очень много бедных, много неустроенных и просто маргиналов…
Всё это говорит о том, что уроки Февраля напрямую обращены и к нам, нынешней интеллигенции, и к самой нынешней власти. Мы должны полностью очиститься от радикализма и «иностранничества», от высокомерия, должны наступить на горло соблазнов быстрых и бесповоротных решений. Но и власть должна освободить себя от психологии временщика, живущего заботами сегодняшнего дня, сегодняшней стабильности и сегодняшних выборов. Без этого не будет ни полноценного общества, ни самой власти, ни самой России. И нашему поколению следует подумать о том, что хуже бывает.