Маленький театр в километре от МКАД. Идёт «Тартюф». В зале ни одного свободного места. Все приставные стулья тоже заняты, хотя это не премьера. При этом в зале обычные зрители, а не папы-мамы артистов, а на сцене – ни обнажённых тел, ни мата, ни «смещения времён», ни иной какой авангардщины. Разговор с Кириллом ПАНЧЕНКО, художественным руководителем театра «На Перовской», только подтверждает тот отрадный факт, что театр на окраине мегаполиса не просто нужен, но – необходим своему зрителю.
– Кирилл Маратович, в начале было… что?
– Студия. В конце 80-х они открывались чуть ли не на каждом углу. Мы были одними из многих.
– Но многие, вернее, большинство давно уже исчезли без следа. А вы уцелели. Почему?
– Нам просто хотелось играть. При любых обстоятельствах. В первые годы мы работали без копейки, время от времени закладывая в ломбард собственные вещи, чтобы расплатиться с людьми, без которых не могли сделать спектакль. И это длилось не один год. Только в 93-м Комитет по культуре взял нас под своё крыло, а первый спектакль мы сыграли 1 ноября 1987-го – «Фрёкен Жюли» Стриндберга. Вы спрашиваете, что нам помогло выжить? Ясное представление о том, что нам нужно.
– Редкое качество для студии, возникшей на энтузиазме.
– Дело в том, что к этому моменту я успел поработать на периферии. Я знал, что происходит в провинциальном театре и что – в Москве.
– Вам было с чем сравнивать?
– Безусловно. Время ведь было прелюбопытнейшим: перестройка, гласность. Люди вдруг начали лихорадочно менять взгляды на жизнь. Все ждали: вот сейчас что-то такое произойдёт грандиозное – и дальше всё будет совсем по-другому. А нам «совсем по-другому» не хотелось. Мы в шутку называли свой театр ретроградско-рутинёрским. Я провозглашал на всех углах: мы не собираемся создавать театр XXI века, а тогда, если помните, некоторые замахивались и на театр XXII-го. Мы не собирались никого удивлять новыми прочтениями. Я утверждал и сейчас этой точки зрения придерживаюсь: самая вредная вещь для режиссёра – это фантазия.
– Ушам своим не верю. Почему?
– Потому, что в пьесе написано всё. Надо просто внимательно читать текст. У меня были очень хорошие педагоги, они меня этому научили. И тогда выясняется, что если ты не собираешься никого удивлять, а просто бережно переносишь текст на сцену…
– …зрители начинают удивляться сами?
– Более того. Ты вдруг становишься интересным каким-то фестивалям авангардного театра, хотя ты к нему никаким боком! Мы изначально пошли таким немодным нынче путём, сделав ставку на основные принципы русского театра. Пусть эти истины всем оскомину набили, я от них отрекаться не намерен. Пока на сцене нет артиста, что ни придумывай, ничего не произойдёт. Пока ты подменяешь автора собственной индивидуальностью, что бы ты ни делал, будешь тиражировать самого себя. У нас в театре человеку, посмотревшему, скажем, сначала «Димитрия Самозванца» Сумарокова, а в следующий раз – «Лес» Островского, может показаться, что играют эти спектакли разные труппы и поставлены они разными режиссёрами. А причина проста: Сумароков – не Островский! И я таким стилем существования театра «На Перовской» весьма и весьма горжусь.
– А как же режиссёрское видение пьесы?
– Да вот так! Если на афише стоит фамилия Грибоедова, я не имею права предложить зрителю фантазию Панченко на тему Грибоедова. В противном случае я так и должен написать: «фантазия на тему». Как когда-то гениально сделал Мирзоев. Вся Москва обсуждала его «Хлестакова»: разве это «Ревизор», да как же можно! А он же с самого начала честно всех предупредил: это не «Ревизор», а моя авторская фантазия. Уважаю.
– Вы, судя по всему, совсем другой человек?
– Совсем. У меня если стоит: «Фонвизин», это Фонвизин и есть. Отвечая на ваш вопрос, как нам удалось удержаться, я не зря упоминаю этих авторов. Мы никогда не забывали о том, что, помимо необходимости развлекать публику, существуют у театра и культурологические задачи. Нет сегодня в Москве театра, в котором бы шёл Сумароков. Фонвизин время от времени появляется, но обычно как некая обязаловка. А я с гордостью могу сказать, что сначала мы заставили наших тинэйджеров, открыв рот, смотреть «Бригадира», а сейчас они на третьей минуте перестают шептаться и шуршать конфетами на «Недоросле». А в большинстве театров на таком спектакле, если он поставлен в традиционной манере, взрослые спят, а подростки в антракте уходят.
– А у вас никто не уходит?
– Никто. Хотя Правдин не выступает с трибуны с двуглавым орлом, стоящей под портретом Медведева. У нас в афише Гоголь, Квитка-Основьяненко, Достоевский, Островский, Мольер, Шекспир. И нет никакой необходимости устраивать на сцене стриптиз или оглушать зрителя децибелами и нецензурной бранью, чтобы ему было интересно.
– И всегда – полный зал?
– Я понимаю, о чём вы. Да, был у нас такой период, когда мы играли для двух человек. Даже для одного. И ни разу мы не позволили себе спектакль отменить из-за того, что в зале меньше зрителей, чем нам бы хотелось. Люди пришли, значит, зачем-то это им нужно. Этим-то мы и снискали уважение сначала у жителей соседних домов, потом – всего района. А сейчас окрестные жители составляют примерно 40% нашего зала.
– А остальные 60?
– Приезжают со всех концов Москвы и даже из Подмос-ковья.
– Странно, зритель-то у нас пошёл ленивый. Просто так в театр не ходит.
– Тут надо договориться о терминологии. Прежний театральный зритель из театра ушёл.
– А кто же в зале сидит?
– В большинстве своём это люди, для которых театр перестал быть средством общения. Театр в его модных проявлениях является местом престижной тусовки. Тем, кто туда приходит, по большому счёту всё равно, что на сцене происходит. Они туалеты «выгуливают». Или любовниц. Мы находимся в гораздо более выгодном положении, чем любой театр в пределах Садового кольца. К нам приходят те, кому интересно увидеть на сцене пьесу, указанную в афише.
– Такие ещё есть?
– Как ни странно, они сохранились. Им интересна настоящая литература, настоящая драматургия. Мне могут возразить: собрать зал на сто зрителей – не велика доблесть. Но нам большой и не нужен. Мы находимся в рабочем районе, который и Москвой-то стал в 1969 году и в котором в те времена о драматическом театре мало кто имел представление.
– Ваш театр возник всего через 18 лет после этого знаменательного события. Но менталитет меняется медленно. На что же вы рассчитывали?
– На те «идеалистические» уроки, которые нам преподавали в наших театральных школах. Существует двойной стандарт: все говорят о театре-храме, о высоком служении, но при этом считают, что это вроде как давно уже не так. И мы второй стандарт объявили для себя недействительным. Можете надо мной смеяться. Это будет ваш выбор. У древних китайцев есть мудрая поговорка: не боюсь быть непонятым, пусть боятся непонявшие. Мы называем себя национальным театром. Не в контексте размеров зала и наличия золочёных балконов, а потому, что это театр, ориентированный на русскую классику и на современную пьесу, которая стоит на её плечах.
– На страницах «ЛГ» вокруг современной пьесы идут жаркие споры. Кто из современных драматургов вызывает у вас уважение?
– Юрий Мамлеев. В нашем театре шла его пьеса «Ночной пришелец, или Свадьба с незнакомцем». Юрий Рогозин, киносценарист, который время от времени пишет пьесы, причём замечательные. Юрий Поляков, я ставил его «Номо эректус», правда, не в нашем театре. Сейчас у меня лежит потрясающая пьеса Евгения Шишкина «Виновата ли я». Говорить о тех именах, которые у всех на слуху, не хочется: когда в руки попадают их опусы, мне сразу же хочется задать вопрос автору: «Парень, ты зачем бумагу марал?» Как тут Станиславского не вспомнить с его сверхзадачей.
– Как зачем? Захотелось!
– Вот именно – захотелось себя потешить. А вовсе не потому, что что-то у него болит. Мне легко говорить на эту тему: я не принадлежу ни к одной тусовке. Мне и без них хорошо. Театр наш живёт, зритель ходит, на гастроли ездим, на фестивали, молодые артисты приходят показываться, а я выбираю – кого брать, а кого нет.
– Ну вот, всем сложно, все о проблемах, в основном, рассказывают, а у вас всё хорошо!
– Всё! Интеллигенция – самая творческая, самая образованная часть общества. О её высокой роли я слышу часто. А вот о её ответственности – чрезвычайно редко. «Горе от ума», поставленное четверть века назад, – одна пьеса, сыгранное сегодня – совсем другая. Мы – театр муниципальный. И если государство нам даёт деньги, мы должны государству что-то отдать взамен. Вот у нас на «Тартюфе» битком набитый зал. Потому что люди знают: здесь не врут. Это ещё Ежи Гротовский говорил: театр место, где не врут. Вот мы и пытаемся не врать. Именно поэтому мы – настоящий театр.
– А что, по-вашему, ненастоящий?
– Ненастоящий театр – это театрально-зрелищное предприятие. Вы обратили внимание, что в последнее время у нас всё чаще выпускают не спектакли, а проекты. Знаете, в чём разница? Спектакль предполагает художественную составляющую. А проект – соответствие проектной документации… У нас всё иначе, и зрители это прекрасно поняли. И мы им за это благодарны.
Беседу вела