Опыт документального рассказа
Хочу тоже попробовать написать рассказ, ничего не выдумывая. Последнее время мне нравятся такие рассказы – невыдуманные. Но вот только начал я писать, как сразу запнулся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи – написать только так, как было на самом деле, я, не задумываясь, подробно описал бы её внешность… Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще удивительно, что я забыл её лицо, – я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот – забыл. Забыл даже, есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо – пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно, потому, видно, и не запомнилось-то. Помню ещё, что немного страшно было смотреть в него, хотя были мгновения, когда я, например, кричал: «Слушайте!..» Значит, смотрел же я в это лицо, а вот – не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если хочешь что-нибудь запомнить. Но это так – на будущее. И потом: вовсе я не хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьёзно ненавидели друг друга… Что же с ненависти спрашивать?! Да и теперь, если уж говорить всю правду, не хочу я вспоминать её лицо, не хочу. Это я ради документальности решил было начать с того, как выглядит женщина. Никак! Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на её лице бородавка или нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество лиц помню с детского возраста, прекрасно помню, мог бы подробно описать, если бы надо было, а тут… так, отшибло память, и всё.
Но – к делу.
Раз уж рассказ документальный, то и начну я с документа, который сам и написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где всё случилось. А случилось всё вечером, а утром я позвонил врачам, извинился за самовольный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил, они сказали, что та женщина уже написала на меня документ, и посоветовали мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал дрожащим голосом: «Конечно, напишу. Я напи-шу-у!..» Меня возмутило, что она уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она не спала – писала. Может, за это уважать надо, но никакого чувства, похожего на уважение (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельнулось во мне. Я ходил по комнате и только мычал: «Ах ты…» Не то возмутило, что она опередила меня, а то – что она там понаписала. Я догадывался, что она там наворочала. Кстати, почерк её, не видя его ни разу, я, мне кажется, знаю. Лица не помню, не знаю, а почерк покажи – сразу сказал бы, что это её почерк. Вот дела-то!
Я походил, помычал и сел писать.
Вот что я написал:
«Директору клиники пропедевтики I мединститута имени Сеченова».
Я не знал, как надо: «главврачу» или «директору», но подумал и решил: лучше – «директору». Если там «главврач», то он или она, прочитав: «директору», подумает: «Ну уж!..» Потому что, как ни говорите, но директор это директор.
Я писал дальше:
«Объяснительная записка.
Хочу объяснить свой инцидент…»
Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в её документе наверняка нет слова «инцидент», а у меня – вот оно, извольте: резкое, цинковое словцо, которое и само за себя говорит, и за меня говорит – что я его знаю.
«…с работником вашей больницы…»
Тут опять вот – «вашей»… Другой бы подмахнул – «Вашей», но я же понимаю, что больница-то не лично его, директора, а государственная, то есть общее достояние, поэтому, слукавь я, польсти с этим «Вашей», я уронил бы себя в глазах того же директора, он ещё возьмёт и подумает: «Э-э, братец, да ты сам безграмотный». Или – ещё хуже – подумает: «Подхалим».
Итак:
«Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей больницы (женщина, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 года, фамилию она отказалась назвать, а узнавать теперь, задним числом, я как-то по-человечески не могу, ибо не считаю это своё объяснение неким «заявлением» и не жду, и не требую никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошёл у нас 2 декабря. В 11 часов утра…»
В этом абзаце мне понравилось, во-первых, что «задним числом я как-то по-человечески не могу…». Вот это «по-человечески» мне очень понравилось. Ещё понравилось, что я не требую никаких «оргвыводов». Я даже подумал: «Может, вообще не писать?» Ведь получается, что я, благородный человек, всё же пишу на кого-то что-то такое… В чём-то таком хочу кого-то обвинить… Но как подумал, что она-то уже написала, так снова взялся за ручку. Она небось не раздумывала! И потом, что значит – обвинить? Я не обвиняю, я объясняю и «оргвыводов» не жду, больше того, не требую никаких «оргвыводов», я же и пишу об этом.
«В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с детьми (шести и семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтёр не пускает их. Причём я, спускаясь по лестнице, видел посетителей с детьми, поэтому, естественно, выразил недоумение: почему она не пускает? В ответ услышал какое-то злостное – не объяснение даже – ворчание: «Ходют тут!» Мне со стороны умудрённые посетители тихонько подсказали: «Да дай ты ей пятьдесят копеек, и всё будет в порядке». Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я это совершенно серьёзно говорю), я не умею «давать»: мне неловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух: что у меня нет с собой пятидесяти копеек».
Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервничать. «Да до каких пор!..» – подумал я.
«Женщина-вахтёр тогда вообще хлопнула дверью перед носом жены. Тогда стоявшие рядом люди хором стали просить её: «Да пустите вы жену-то, пусть она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!»
Честное слово, так и просили все… У меня там, в больнице, слёзы на глаза навернулись от любви и благодарности к людям. «Ну!..» – подумал я про вахтёршу, но от всяческих оскорблений и громких возмущений я удерживался, можете поверить. Я же актёр, я понимаю… Наоборот, я сделал «фигуру полной беспомощности» и выразил на лице большое огорчение.
«После этого женщина-вахтёр пропустила жену, так как у неё же был пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям, чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтёр стала громко требовать, чтобы я вернулся в палату…»
Тут я не смогу, пожалуй, передать, как она требовала. Она как-то механически, не так уж громко, но на весь вестибюль повторяла, как в репродуктор: «Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату! Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!» Народу было полно, все смотрели на нас.
«При этом женщина-вахтёр как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что я этого не могу сделать – уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача. Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтёру это очень не понравилось».
О, ей это не понравилось, да; все смотрели и ждали, чем это кончится, а кончилось, что её как бы отодвинули в сторону. Но и я, по правде сказать, радости не испытал – я чувствовал, что это ещё не победа, я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: её победить невозможно.
«Когда я проходил мимо женщины-вахтёра, я услышал её недоброе обещание: «Я тебе это запомню». И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось: меня стало мелко всего трясти…»
Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг почувствовал, что – всё, конец. Какой «конец», чему «конец» – не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчётливое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал – не её приближение, но какой-то конец… Я тогда повернулся к ней и сказал: «Ты же не человек». Вот – смотрел же я на неё – а лица не помню. Мне тогда показалось, что я сказал гулко, мощно, показалось, что я чуть не опрокинул её этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей отвернулся и побежал догонять своих на лестнице. «О-о!.. – думал я про себя. – А вот – пусть!.. А то только и знают, что грозят!» Но тревога в душе осталась, смутная какая-то жуть… И правая рука дёргалась – не вся, а большой палец, у меня это бывает.
«Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену, пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси – и я уехал бы отсюда прямо сейчас. Страшно и противно стало жить, не могу собрать воедино мысли, не могу доказать себе, что это мелочь. Рука трясётся, душа трясётся, думаю: «Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то?» При этом – не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза распахнулись от ужаса, что «на их папу кричат», а я ничего не могу сделать. Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить же противно, жить неохота, когда мы такие.
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне приехали из Вологды писатель В. Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей поэт В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть часов они приехали – она не пускает. Я опять вышел… Она там зло орёт на них. Я тоже зло стал говорить, что есть же пропуск!.. Вот тут-то мы все трое получили…»
В вестибюле в то время было ещё двое служителей – она, видно, давала им урок «обращения», они с интересом смотрели. Это было, наверно, зрелище. Я хотел рвать на себе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только истерично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая куда-то рукой: «Да есть же пропуск!.. Пропуск же!..» Она, подбоченившись, с удовольствием, гордо, презрительно – и всё же лица не помню, а помню, что презрительно и гордо, – тоже кричала: «Пропуск здесь – я!» Вот уж мы бесились-то!.. И ведь мы, все трое, – немолодые люди, повидали всякое, но как же мы суетились, господи! А она кричала: «А то – побежа-али!.. К дежурному вра-чу-у!.. – Это она мне. – А то завтра же вылетишь отсюдова!» Эх, тут мы снова, все трое, – возмущаться, показывать, что мы тоже законы знаем! «Как это – «вылетишь»?! Как это! Он больной!..» – «А вы – марш на улицу! Вон отсюдова!..»
Так мы там упражнялись в пустом гулком вестибюле. «Словом, женщина-вахтёр не впустила моих товарищей ко мне, не дала и там поговорить и стала их выгонять. Я попросил, чтобы они нашли такси…»
Тут наступает особый момент в наших с ней отношениях. Когда товарищи мои ушли ловить такси, мы замолчали… И стали смотреть друг на друга: кто кого пересмотрит. И ещё раз хочу сказать – боюсь, надоел уж с этим, – не помню её лица, хоть убей. Но отлично помню – до сих пор это чувствую, – с какой враждебностью, как презрительно она не верила, что я вот так вот возьму и уеду. Может, у ней драма какая была в жизни, может, ей много раз заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на веки вечные, не знаю, только она прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за это моё трепаческое заявление – что я уеду. Мы ещё некоторое время смотрели друг на друга… И я пошёл к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то мужчина и сказал: «Э-э, куда это?» Но я нёс в груди огромную силу и удовлетворённость. «Прочь с дороги», – сказал я, как Тарас Бульба. И вышел на улицу.
Был морозец, я в тапочках, без шапки… Хорошо, что больничный костюм был тёплый, а без шапок многие ходят... Я боялся, что таксист, обнаружив на мне больничное, не повезёт. Но было уже и темновато. Я беспечно, не торопясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, оглядываясь назад, как это делают люди, которые хотят взять такси. Я шёл и думал: «У меня же ведь ещё хроническая пневмония… Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспаление». Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: «И пусть».
А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На моё счастье, я скоро увидел зелёный огонёк...
Всё это я и рассказал в «Объяснительной записке». И когда кончил писать, подумал: «Кляуза вообще-то…» Но тут же сам себе с дрожью в голосе сказал:
– Ну не-ет!
И послал свой документ в больницу.
Мне этого показалось мало: я попросил моих вологодских друзей тоже написать документ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как точного адреса больницы не знали. Я этот их документ в больницу не послал – я и про свою-то «Объяснительную записку» сожалею теперь, – а подумал: «А напишу-ка я документальный рассказ! Попробую, по крайней мере. И приложу оба документа».
Вот – прикладываю и их документ.
г. Москва, ул. Погодинская,
клиника пропедевтики,
главному врачу
Настоящим письмом обращаем Ваше внимание на следующий возмутительный случай, происшедший в клинике 2 декабря в период с 18 до 19 часов. Приехав из другого города по делам, связанным с писательской организацией, мы обратились к дежурной с просьбой разрешить свидание с находившимся в клинике Шукшиным В.М. Вначале дежурная разрешила свидание и порекомендовала позвонить на этаж. Но, узнав фамилию больного, вдруг переменила решение и заявила: «К нему я вас не пущу». На вопрос «Почему?» она не ответила и вновь надменно и грубо заявила, что «может сделать, но не сделает», что «другим сделает, а нам не сделает». Такие действия для нас были совершенно непонятны, тем более что во время наших объяснений входили и выходили посетители, которым дежурная демонстративно разрешала свидания. Один из них благодарил дежурную весьма своеобразно – он сказал, уходя: «Завтра с меня шоколадка». (Мы не предполагали, что в столичной клинике может существовать такая форма благодарности, и шоколадом не запаслись.)
В.М. Шукшин, которому сообщили о нашем приходе другие больные, спустился с этажа и спросил дежурную, почему она не разрешает свидание, хотя у нас выписан пропуск. Она ответила грубым криком и оскорблением. Она не разрешила нам даже поговорить с В.М. Шукшиным и выгнала из вестибюля. На вопрос, каковы её имя и фамилия, она не ответила и демагогически заявила, что мы пьяны. Разумеется, это была заведомая ложь и ничем не прикрытое оскорбление.
Считаем, что подобные люди из числа младшего медицинского персонала позорят советскую медицину, и требуем принять административные и общественные меры в отношении медработника, находившегося на дежурстве во второй половине дня 2 декабря с. г.
Ответственный секретарь Вологодской писательской организации – В. КОРОТАЕВ.
Писатель – В. БЕЛОВ.
И – число и подписи.
…Прочитал сейчас всё это… И думаю: «Что с нами происходит?»
«ЛГ», № 36, 1974 год