Кольцо

Гарри Каролинский

Вблизи у берега море отливало густой синевой, как сапфир. А дальше переливалось изумрудом. Волны пенились, точно кисея, и это будило в его воспоминаниях тот день, когда ветер развевал на её кудрях кисею свадебной фаты. Ветер нёс терпкий и нежный аромат чабреца. И это тоже напоминало о ней. Это был запах её духов.

Налетел порыв и унёс его. Всё отлетает в жизни. Одно раньше – другое позже. Кто мог предполагать, что она, она, которая была его первой и единственной любовью, на которую он молился и которая его так любила, покинет его… Уйдёт с тем, кого она будто бы с трудом переносила, кто был нежеланным гостем в их доме, которого он зачем-то тянул к себе. Как же, блестящий офицер. Петербуржец, остряк, весельчак, да ещё начитан. Что говорить, он завидовал ему. Ставил себя ниже его. Единственное, в чём он превосходил его, – это была она. Его ненаглядная красавица-жена. Теперь остался только её облик, который то и дело возникал пред ним. Ему казалось, что она здесь, среди массы этих отчаявшихся во всём сумрачных людей… Да и можно ли быть иным, когда твой путь лежит на чужбину, а родина, твоя земля, да твоя! остаётся здесь? Здесь остаются и твой первый крик, с каким ты явился на свет, первые материнские объятия, и первые слёзы, и первый смех – всё здесь. И теперь ты покидаешь всё это.

Притиснутый к поручням, с одним вещевым мешком – теперь всё его богатство… А ведь было же богатство. Вон там, у Массандры шелестят его виноградники. Как он пестовал их, точно детей. Они и были его детьми… Рождённое ими вино искрилось в бокалах, лучилось, отдавая людям впитанный им жар солнца. Веселило, будоражило чувства.

Дом их бы открыт, и кого только не видели в нём! Сколько строилось планов. Творить, создавать. Война смешала всё, как бывало, мешали карты у них, затевая партию. На плечах его появились офицерские погоны.

Всматриваясь вдаль, словно стараясь вобрать в себя всё, что ухватил глаз, унести это с собой, Климов не сразу заметил его. А она? Где же она? Почему её нет с ним?

Климов пробился поближе. Тот, завидев его, широко за­улы­бался, будто не было никакой вражды между ними и они, как бывало, лучшие друзья.

– Как я рад! Хоть знакомая душа рядом! – тянул к нему руку он.

– Где она? – не видя руки, буркнул Климов.

– Там… – и словно оправдываясь, он замямлил, что она ждёт ребёнка, что она не захотела, а он… Разве можно офицеру здесь оставаться? Пароход же последний.

Дальше Климов слушать не стал. Пред ним был не тот, который ему всегда казался символом русского офицера, а раскисшая трусливая шкура. Сплюнув, он стал яростно протискиваться назад. Расталкивая локтями с удивлением взирающих на него людей. Каждый из них бился за место на палубе, и вот находится один, кто рвётся назад. Ну и чёрт с ним! Туда ему и дорога в большевицкий ад. Пусть не занимает место более достойных людей.

– Куда вы, Пол? – с удивлением спросил его попавшийся ему у трапа Джонсон. – Могу ли я чем-нибудь помочь?

Что мог ему ответить Климов? Как объяснить этот свой романтизм посреди трагедии? Поймёт ли его англичанин? Для этого надо было бы ему пройти через всё, что прошёл он, короче, повторить его жизнь.

– My dear friend¹, – начал Климов по-английски. Но Пол прекрасно понимал русский. Он бы из немногих кто и понимал русских. – Спасибо тебе, я знаю, что ты готов помочь… Но это понимаешь, такое, – он замешкался. – Никто тут, – он безнадёжно покачал головой, – помочь не может.

И крепко пожав англичанину руку, он исчез в затопившей севастопольскую набережную толпе.

Пароход покачивался на волнах. Словно заманивал, звал обратно. По мере удаления от него уменьшавшийся и, когда Климов оглядывался назад, он казался ему корабликом из давно утонувшего где-то и в чём-то детства. Пары, вившиеся над его трубами живописными клубами, были такими, какие он их мальчишкой рисовал. И покачивался пароход, будто на игрушечных волнах. А всё выглядело не игрушечно, а ужасно, ошеломительно неправдоподобно. Какая-то невероятная фантас­магория. Бои на родной земле, не с чужаками, как где-нибудь в Пруссии и Карпатах, а со своими. С теми самыми, с кем столько лет жил рядом и кто вдруг стали и твоими кровными врагами. Знакомые с гимназической скамьи реки стали боевыми рубежами, брались и оставлялись родные города. Казалось к этому не привыкнуть, а привык. Вот и на этом точка. Года войны канули в небытие. И стал последним редутом Крым.

Гулко и пронзительно, словно надо было ему добраться до самого сердца, пронёсся пароходный гудок. Ему ответил другой. Это гудение неслось над волнами, над гнувшимися под ветром ветвями, над крышами настороженных домов, как песнь отчаяния, разлуки, невыразимого горя. Не рёв гудков слышался Климову, а голос смертельной тоски.

Он нехотя оглянулся. Канаты были обрублены, матросы прыгнули в шлюпки, и пароход начал медленно разворачиваться, набирая пары. Серые клубы дыма, потеряв живописность, почернели. Оставшиеся на пристани метались среди разбросанных узлов, простирали руки… Кому? Кому они были нужны?

Безразличный ко всем ветер рвал бело-сине-красные флаги, словно играя, разносил их клочья по улицам, лепя их, как ненужную мазню, к стенам домов, бросая под ноги, точно это мусор. А мы бились за эти клочки, рука его машинально скользнула по Георгию на груди. Он упрямо не снимал его. Не прятал. И погоны не спорол. Это было частью его жизни, и он от неё не оказывался. Дрались мы не зря. Мы не сдались. Мы проиграли в бою, но не проиграли честь! И не только нашу – честь России. Это она не сдавалась, она сопротивлялась. Вечно она покорной не будет.

Крутившийся бело-синий клок, точно узнав родного, прилепился к его шинели. Бережно свернув его, Климов спрятал его в карман. Эти флаги ещё поднимут вновь. Кто знает сегодня, как взглянут на нас потомки? Кем мы будем для них? Ломавшими понапрасну копья донкихотами или вступившими в битву с драконом рыцарями? Последние рыцари России, дравшиеся под этим бело-сине-красным флагом. Ну, вот ты, Климов, и возвёл себя в рыцари, посмеивался он над собой, и идёшь ты к своей прекрасной даме.

Он ускорил шаги. Шёл, опустив глаза, как гончая по следу. Не видеть бы этих, вдруг ставших чужими, любимых им горбатых тенистых улочек, крохотных площадей, откуда неожиданно открывался захватывающий дух вид на бухты и синие дали. Прохожие были редки. А те, что попадались, жались к домам и спешили скрыться. Не знаешь, чего ожидать от встречного человека. Поди угадай – враг или друг. Прежде, казалось, зазывавшие его к себе такие уютные, по-южному милые севастопольские домики, потеряв очарование, сливались в однообразную, безликую, угрюмую массу. Ему было не до них. Его интересовал лишь один дом. Надо было поскорее добраться до него.

Он свернул на Базарную. Выбежавший из подворотни лохматый рыжий пёс, вытянув морду, тявкнул раз-другой и тут же убежал, поджав хвост. Подъезд зиял, как разверзшаяся чёрная пасть. Климов взбежал наверх. Дверь оказалась открытой.

Настя стояла у окна, смотревшего на гавань. Уносит, уносит корабль отца ребёнка, чьё робкое ещё биение жизни, как бы вопрошало её, а стоит ли мне покидать тебя и выходить на свет? Как объяснишь этой нарождающейся душе, что давший ей жизнь бросил их, посчитал свою жизнь дороже?

Пароход вплыл в раму окна и, удаляясь, уносил последние надежды.

При стуке шагов она обернулась и, увидев его, сцепив по своей, так хорошо знакомой ему привычке, ладони, поднесла их к губам и, будто они расстались вчера, негромко сказала:

– Я знала, ты меня не бросишь…

«Я тебя никогда не бросал, – чуть не сорвалось с его уст, – это ты меня бросила». Но сейчас было не до того.

Локон её подрагивал над ухом, а под ним родинка, глаза её были зелёными, как море за окном.

Гладя её руку, он почувствовал что-то необычное… Да на ней же нет кольца! Он ощупал боковой карман. Там рядом с фотографиями отца и матери хранилось то кольцо, которое она ему вернула. Быстро, словно боясь, что кто-то им помешает, он вытащил кольцо и надел его так, как тогда, в первый раз. Да, наверное, сейчас и был первый раз. Всё остальное не в счёт. Что он понимал тогда? Вот только сейчас он по-настоящему понял, что она значит для него.

Она видела его стиснутые губы, как напряжённо бегают желваки за щеками, знакомый разлёт густых бровей, упрямую морщину на лбу… Это же не чужое… Это её… Это Климов, её Климов… Как она смогла…

Взяв её за плечи, он притянул её к себе. О, как давно он не вдыхал запаха её тела, её волос. Он чувствовал, как рядом с его сердцем бьётся её сердце, а под ним сердечко зреющей в ней жизни. Он к этой жизни не причастен, но она причастна. А всё, что связано с ней, ему безразлично быть не может.

Распахнутая дверь внизу гулко хлопала. Словно била тревогу, звала, торопила. Климов жевал папиросу. Пришёл спасать, а что он может? Куда бежать? Куда?

Они остались. Бывает же, что и бурный поток обтекает маленький камешек, будто не заметив его.

Зачерпнув их, как сачок, очередная чекистская облава вынесла их на пыльный пустырь у скалы над морем. Ветер нёс к ним смех и грубые выкрики тех, кто был похож на них, говорил на родном языке, так же молод, кто тоже был людьми.

– Уходи! – отталкивая её от себя, говорил он. – Ты не моя жена!

– Нет, – отвечала она. – Я твоя жена! – и она сжала его руку в своей.

Утверждая их нерасторжимую связь, в глаза ему блеснуло его кольцо.

Связанные вместе, они теперь составляли то одно, чему никто никогда не нашёл бы нужного имени. Их сердца бились рядом, будто торопились досказать то, что досказать не успели. Все слова, какие человек может найти в себе силы сказать в такие минуты, были сказаны.

Тихая бухточка, как всегда, плескала волнами о камни. Их мерный рокот был последним мирным звуком, который они слышали.

Море разошлось кругами и безразлично сомкнулось, поглотив их тела.

А кольцо… Даже столько всего принявшее к себе море хранить его не пожелало и выбросило на берег. Может, лежит оно там, может, блестит на чьём-то пальце, ничего никому и ни о чём не говоря.

Ялта–Нью-Йорк,
3 июля 2017

^{1 Мой дорогой друг (англ.)}