Из деревенского дневника
Над головой твоей, далёкий правнук мой,
Я в небе пролечу, как медленная птица.
Николай Заболоцкий, 1947 год
Живое поле
Острый птичий взгляд сопровождает тебя здесь, что бы ни делал. Стоишь с удочкой в ивовых зарослях и вдруг замечаешь: из соседних кустов за тобой наблюдает круглым глазом осторожная цапля, готовая тут же взлететь.
Над крутым, окольцованным дубовой рощей холмом, подступившим почти вплотную к реке, над его плоским теменем, где хорошо видны очертания земляного вала, – здесь в 1237 году стояла древнерусская крепость Осовец – завораживающе медленно кружит, почти не шевеля распростёртыми крыльями, зоркий коршун.
А как-то осенью я заметил над нашей деревней в ослепительно чистом небе высоко летящий журавлиный клин, ронявший на крыши домов, на сады и огороды, на синевший за Клязьмой лес отрывистое курлыканье. В нём было столько прощальной грусти, что казалось – эти журавли уже никогда не вернутся.
Но самая впечатляющая встреча с медленными птицами случилась у меня весной, ближе к вечеру. Я ехал на велосипеде в соседнее Жохово; слева тянулся недавно зазеленевший кустарник, справа – свежевспаханное просторное поле. И вдруг увидел: черневшая несколько дней назад пахота стала серебристо-серой. К тому же – живой! Она шевелилась, отблёскивая в предвечернем свете сизыми бликами.
Притормаживаю. И – цепенею зачарованный: всё поле, вплоть до горизонта, обрамлённого прозрачным леском, покрыто огромной гусиной стаей. Хотя, нет, это, скорее всего, был караван, в него по пути на север обычно сбивается несколько стай – примерно тысяча птиц. Они сейчас кормились, негромко гогоча, что-то выклёвывая в развороченной плугом земле. Те, что оказались ближе к дороге, увидев меня, вытянули шеи, тревога зазвучала в их голосах. Распахнув крылья (размах – до двух метров!), они стали перелетать вглубь поля, причём по краю их крыльев и в хвостовом оперении в этот момент приоткрывалась белая полоса – знак, помогающий в сумраке не терять друг друга.
Это ж сколько дней и ночей, сорвавшись с мест своей зимовки, – из камышовых зарослей Днестровского лимана и Волжской дельты, пересекают они бесконечные российские пространства, стороной облетая смрадные гигантские города и ядовито дымящие заводские посёлки, чтобы вернуться на одно короткое северное лето к себе, в тундру. Там – не тронутые цивилизацией чистейшие реки и озёра. Там – их родина, а тяга к ней бессознательна.
И тогда, остановившись, вслушиваясь в гортанный говор гусиных стай, я вдруг подумал о коренастых бородачах, семьсот лет назад поднявших на холме у Клязьмы городищенский вал, ощетинив его крепостным частоколом; вспомнил рассказанную в книжке местного краеведа историю взбунтовавшихся крестьян и жизнеописания строивших церкви местных купцов-меценатов – они ведь тоже слышали этот гусиный говор, курлыканье журавлей, видели коршуна, кружившего над городищем!..
И всё это вдруг странно сблизило меня с теми, кто жил на этой земле и навсегда остался здесь, растворив в ней себя.
Меч Коловрата
До городища (в нашей деревне его называют Городком) от моего дома три минуты ходьбы. За это время, пока с удочками пересекаю засеянное овсом, желтеющее в августе поле, пока спускаюсь в ров, окольцевавший холм с северной стороны, а потом меж дубов по петлистой тропинке сбегаю к призывно сверкающей речке, успеваю вспомнить всё, что известно о стоявшей здесь крепости.
По преданию, построить её решили после того, как заночевал на этом холме князь Владимир Святославович, сплавлявшийся со своими дружинниками на стругах по судоходной тогда Клязьме. Он искал место для стольного града, хотел было основать его здесь, но будто бы увидел вещий сон, подсказавший ему: ниже по течению найдёшь место получше, а здесь ставь крепость.
Так и случилось: стольный град Владимир был возведён на несколько вёрст ниже, тоже на левом берегу. В Осовце же подняли крепость и ещё одну – возле деревни Братонеж, они вошли в состав оборонительной линии на западной границе Владимира. От этих крепостей к другим, рассыпанным вдоль речной поймы, в случае тревоги посылали световой сигнал, зажигая горевшие всю ночь факелы. В этих городках обитатели окрестных деревень укрывались от набегов кочевых ордынцев.
Именно здесь, у Осовца, утверждают исследователи, в декабре 1237 года рязанский воевода Евпатий Коловрат с отрядом в 1700 ратников, движимый чувством справедливого возмездия, встретил уходившие после разорительного набега на Рязань монголо-татарские полчища. Они двигались по льду Клязьмы к Владимиру, но здесь, под холмом, на Убиенном лугу, так это место осталось в народной памяти, наткнулись на засеки (сваленные поперёк деревья) и мечи воинов Коловрата. «…И бил их Евпатий так нещадно, – говорится в «Повести о разорении Рязани Батыем…», – что и мечи притуплялись».
Русло реки и узкий заснеженный луг вдоль неё, где произошла сеча, не позволили ордынцам, намного превосходящим по численности, окружить Коловрата. Его же ратники сражались с невиданным мужеством. Раненых, захваченных в плен, приводили к Батыю (место, где стоял его шатёр, до сих пор называют Ханским лугом), и тот их спрашивал: «Что вы хотите?» И те отвечали одно и то же: «Умереть».
Против Коловрата был брошен отборный полк, но и его сразили русские мечи. Только спешно подвезёнными камнемётными орудиями остановил Батый уничтожение своего войска. И, поражённый отвагой русских, распорядился отдать тело погибшего в бою Коловрата его уцелевшим воинам, «отпустив их, не чинить им вреда» в погребении своего военачальника. Где Коловрат похоронен – увезён ли по декабрьскому снегу в санях в разорённую Рязань или упокоен здесь, на соседнем холме (там расположено старинное кладбище), доподлинно неизвестно.
Эта страничка истории была, конечно, знакома мне со школьных лет, но, поселившись в доме, из окна которого виден окаймлённый дубовой рощей исторический холм, я только спустя два года узнал, в каком месте провожу летние месяцы. Нет, не от своих соседей. Из книжки местного краеведа Сергея Ивановича Родионова («Край мой, любовь моя…», 2006 г. – 500 экз.), случайно ко мне попавшей.
Дело в том, что ни на въезде в деревню Погост, ни на самом холме, ни на обширном местном кладбище возле недействующей, полуразрушенной временем церкви, где, по предположению некоторых исследователей, наверняка и похоронен Коловрат, нет никакого памятного знака о произошедшем здесь летописном событии. Несмотря на то, что крепость Осовец значится во всех краеведческих документах как исторический памятник, а энтузиасты-копатели (вижу их, когда иду на реку с удочками) карабкаются с металлоискателями, рискуя сорваться вниз, по крутым склонам холма, потому что ливневые дожди до сих пор вымывают из земли бесценные реликвии – проржавевшие мечи и наконечники стрел.
Книжка Родионова (её одно время передавали из дома в дом) была недолгой сенсацией, быстро потускневшей в насущных заботах деревенской жизни. И наезжающие на лето дачники в большинстве своём остаются в полном неведении о том, в какое историческое место привела их судьба. Мрачновато шутят по поводу названия деревни – Погост, мол-де, «лето проводят на кладбище». Не зная, что в недавнюю старину (XIX век), как объясняет Родионов, на том самом историческом холме каждую десятую пятницу проходили ярмарки, на них съезжался народ со всей округи, ночевали же приезжие в нашей деревне, потому-то и прозванной Погостом от слова «погостить». Здесь был один из сборных торговых пунктов Копнинского сельского округа, место продажи и обмена, куда со своим товаром съезжались звероловы, бортники и землепашцы – для гостьбы, как говорили в старину.
На нашем историческом холме, на его валу, сейчас в погожие дни жгут костры любители шашлыков, приезжающие сюда из окрестных городов на рычащих джипах, врубают на полную мощь динамики, оглашая живописные окрестности пошловатой продукцией радиостанции «Шансон». Им невдомёк, где они, что здесь произошло много веков назад и как то, что случилось в декабре 1237 года, соотносится с их нынешней, очень недолгой по историческим меркам, жизнью.
…Жизнью, проходящей в исторической слепоте.
Хроника бунта
Это только кажется, что события вековой давности случились очень давно. На самом деле – всего лишь одну жизнь назад. Ну – полторы. Или – две. Крепостное право отменили 150 лет назад, а это по меркам деревни Погост, где средняя продолжительность жизни бабушек 90 лет, два раза по 75. Всего-то! Поэтому крестьянский бунт 1849–1851 годов, о котором краевед Родионов рассказал со слов учительницы Ольги Ивановны Медведевой, с детства знавшей о нём – в живописнейших подробностях! – от своей бабушки Евдокии, воспринимается как недавняя хроника социального конфликта.
Началось же всё с того, что по деревням нашей округи (Погост, Жохово, Цепелёво, Брызгуново и Тарасово) пронёсся слух, будто владевший ими помещик Бардаков, разрешавший своим крестьянам безвозмездно пользоваться его лугами и лесом, ещё в 1836 году заложил свою вотчину. Платить проценты по закладной ему было нечем, и Московский опекунский совет предложил крестьянам, заплатив долг, «выкупиться на волю». В противном случае покупателем станет давно нацелившийся на их богатые земли соседний помещик Поливанов. Известный, между прочим, тем, что регулярно порол на конюшне своих крепостных. За малейшую провинность. До крови.
Собрались крестьяне пяти деревень на сход. Судили-рядили. Пришли к тому, что выкупиться можно, если – в рассрочку. Выбрали ходоков в Москву – бурмистра Гужова и ещё одного крестьянина, имя которого стёрлось в памяти. Но Поливанов, узнав об этом, перехватил Гужова, пообещав ему: расстроишь выкуп, я вами завладею, ты у меня опять будешь бурмистром. Соблазнился Гужов. Вернувшись из Москвы, соврал, будто нет никакой рассрочки, платить надо сразу, сумма же неподъёмная. И хозяином вотчины стал Поливанов.
Загоревали мужики. Тут ко всему прочему бурмистр Гужов в минуту откровенности вдруг признался, что рассрочку опекунский совет разрешил, да вот сам Поливанов подговорил его, Гужова, обмануть крестьян. В чём он, Гужов, теперь горько кается. А тем временем пришло от помещика распоряжение – готовить лошадей для дальней поездки в Москву с запасом фуража и провизии для себя. Заволновались крестьяне: не пойдём к обманщику в кабалу. Выбрали уполномоченных – зажиточных крестьян Платона Скоромного из деревни Брызгуново и Трофима Тренцова из Цепелёва. Они-то и сообщили помещику Поливанову решение схода.
Для тех лет такое неповиновение крепостных приравнивалось к бунту. Поэтому по жалобе помещика губернатору в строптивые пять деревень был послан отряд солдат. Однако арестовывать оказалось некого – все мужики ушли в окрестные леса, в деревнях остались женщины и дети. Вылавливали бунтовщиков два года, выслеживая их землянки.
В памяти бабушек, рассказывавших своим внукам подробности увиденного, сохранилась такая картина: жителей непокорных деревень согнали в Брызгуново. Там, на пустыре, был сооружён помост, по нему расхаживал палач в красной рубахе, помахивая плетью с тремя хвостиками. Вот подъехали на нескольких тройках – исправник, пристав, офицеры и сам Поливанов. А затем в телеге подвезли «зачинщиков». Двое «главных» закованы в кандалы – Платон Скоромный и Трифон Тренцов. Зачитали приговор, по которому эти двое были приговорены не только к наказанию плетьми, но и к ссылке в Сибирь. Остальные только к порке.
Бабушка Ольги Ивановны Медведевой – Евдокия, стоявшая в толпе недалеко от помоста, рассказывала: кровь капала на доски, и после нескольких ударов палач очищал рукавицей плеть от налипшей на неё человеческой кожи. После экзекуции помещик Поливанов громко пообещал: «Так будет с каждым ослушником моей воли».
В тот год до отмены царём Александром Вторым крепостного права оставалось каких-то десять лет. Но и это потрясшее Россию событие не спасло её от веками накопленного мужицкого гнева, в конце концов взорвавшего русский мир в 1905-м пожарами помещичьих усадеб, а затем в 1917-м – тотальным бунтом, ввергнувшим страну в череду тяжелейших испытаний.
…Причудлива деревенская память. Возвращаюсь с озера Лещёво по дороге, пробитой в траве двумя колеями, вьющимися через Ханский луг; брякают удилища, примотанные к велосипеду; на крутом въезде в деревню, где колеи сливаются в одну широкую глинистую тропу, спешиваюсь. И вдруг вспоминаю: место это называют Гужовка. Поинтересовался у старожилов – почему? Да потому, что, наверное, там, на спуске, дом Гужовых стоял. Неужели – самого бурмистра, помешавшего крепостным выкупиться? Не знают. Сомневаются: мало ли здесь однофамильцев живёт.
А тот раскаявшийся Гужов не избежал расправы. Он был в числе тех, кого секли уже после «главных зачинщиков».
Прерванная родословная
Услышал как-то: моего соседа другой сосед назвал Большевичонком. Стоим у забора, день погожий, разговариваем. Спрашиваю, кто это его наградил таким необычным прозвищем. Смеётся, поблёскивая на солнце молодой лысиной:
– Ну кто-кто, конечно, деревня!
Он вообще лёгок в общении. Когда знакомились, имя своё назвал, а отчество – нет. Сказал: «Да называй меня просто: Пенёк Горелый!» Про то, как возникло прозвище, объяснил: его дед был здесь первым председателем колхоза и первым погостинцем, вступившим в партию. Голос громкий, характер крутой. Верил: ещё чуть-чуть – и жизнь наладится. Даже в годы, когда в колхозе работали за трудодни-палочки, остававшиеся в ведомостях. То есть фактически без оплаты. И без возможности выехать на заработки в ближние города, потому что паспорта колхозникам выдавали в исключительных случаях. Словом, жили огородами. Тогда-то его деда за фанатическую веру в колхозное будущее и прозвали Большевиком. А уж к отцу моего весёлого соседа прозвище перешло с уменьшительным суфиксом – Большевичок. Внука же, полжизни проработавшего вначале механизатором, а потом – сварщиком на стройках Москвы, в деревне именовали не иначе как Большевичонок.
Стал я про деда подробности выспрашивать. Поскучнел сосед. Мол, да что о нём сейчас говорить. Всё в прошлом. Ну хоть фотографии тех лет, спрашиваю, сохранились? Где-то, наверное, лежат, сказал неуверенно. Дом перестраивали, куда бумаги дели, трудно сказать.
Очень он меня удивил этим. Знаю немало семей, упорно восстанавливающих свою родословную; без неё как почувствовать себя наследником, чьё начало – в глубине веков, в прадедовских преданиях. Думаю, и краевед Родионов, копаясь в архивах, перечитывая летописи, восстанавливал историю Копнинского сельского округа, как собственную родословную (хотя, замечу, о себе он из скромности не сказал ни слова). В книге он с нескрываемой гордостью перечисляет имена известных обитавших здесь людей.
В сельце Ундол (сейчас это железнодорожная станция на пути во Владимир) было имение фельдмаршала Суворова с парком, многие деревья в котором он посадил сам, открытая им школа для крестьянских детей, созданный при школе хор (оказывается, обожал петь вместе со всеми).
А в селе Черкутино в 1772 году родился Михаил Михайлович Сперанский, великий русский реформатор, обосновавший необходимость отмены крепостного права.
Есть здесь сельцо Митрофаниха, о котором в писцовой книге 1797 года сказано: «…В деревне имеется 41 крестьянский двор, мужчин 145 и женщин 151 – крестьян господина надворного советника Ивана Никифоровича Грибоедова…» Это дед Александра Сергеевича. От родового имения Грибоедовых, к сожалению, остались лишь старые парковые деревья.
Сохранилось в здешней округе несколько усадебных комплексов XVIII–XIX веков, принадлежавших известным дворянским родам России: князьям Оболенским, Салтыковым, Зубовым, Ромодановским, Голицыным. И стоят церкви, построенные на деньги местных жителей, выходцев из купеческого сословия.
Вот история одного такого храма. Это обетная церковь Богоявления, построенная в 1884 году в селе Перники (сейчас – посёлок Заречное) по инициативе крестьянина Леонтия Борисова. А началось всё с того, что Леонтий, выросший в старообрядческой семье (довольно состоятельной – торговали лесом, воском, мёдом), после путешествия в Константинополь и на Афонскую гору, где подолгу беседовал с монахами, усомнился в правильности старообрядчества. И дал обет: «…Присоединюсь к православной церкви; тогда, если Господу Богу угодно будет, построю храм». На обратном пути, в 1874 году в Москве, Леонтий (ему тогда было 30 лет) принял православие, а дома, в Перниках, приобщил к нему жену и двоих детей.
Но для задуманного нужны были разрешение епархии и деньги. Разрешение он получил. Но где взять столько денег? Своих смог наскрести только на один взнос. И Леонтий отправился к местному фабриканту Родиону Баженову. Убедил. Они выбрали лучшее место для храма. А когда рабочие копали котлован под фундамент, обнаружилась ценнейшая красная глина. Из неё изготовили 780 тысяч кирпичей (для чего пришлось построить кирпичный завод). Строили храм 12 каменщиков два года. Сам Родион Баженов не дожил до воплощения задуманного, но, умирая, завещал своей семье довести дело до конца. Церковь Богоявления освятили в 1884 году, когда Леонтию Борисову, выполнившему свой обет, исполнилось 40. Он был одним из самых почётных прихожан этого храма. Когда его земной путь завершился, похоронили его в церковной ограде с юго-западной стороны.
…Светятся над кронами деревьев голубые купола церкви Богоявления (действующей церкви) – их я вижу, когда еду на местном автобусе мимо посёлка Заречный в свой Погост. А там у нас, у старинного кладбища, с 1871 года стоит недействующая Покровская церковь, точнее, её красно-кирпичный остов, на полуразрушенных стенах которого выросла целая берёзовая роща. Её бы восстановить, о чём местные жители говорят не первый год. Но что-то не слышно отклика среди нынешних богатых людей. Не нужны им лавры меценатов?
Птица истории
В тот год, когда в нашей деревне книгу Родионова передавали из дома в дом, я попытался найти автора. Но Сергея Ивановича уже не оказалось в живых. Я разыскал его дочь – Татьяну Сергеевну Трыкину. Она-то и рассказала про отца: книга была последним делом его жизни. Жил он в Заречном, работал на местном животноводческом комплексе одним из главных специалистов. Был так захвачен историей своего края, что в последние годы только о ней и говорил.
Татьяна Сергеевна заведует в зареченском Доме культуры библиотекой, ведёт просветительскую работу – открыла литературно-музыкальную гостиную, организует выставки книг, проводит экскурсии по окрестным историческим местам, показывая школьникам городище Осовец. Она уверена: наше историческое наследие всегда с нами, надо лишь это осознать. Ощутить его как часть собственной жизни, удлинив её на несколько исторических столетий. И понять наконец, что у нас позади. Только тогда, может быть, мы догадаемся, что впереди.
Дело отца для неё – это и её дело, ставшее в наше меркантильно-суетное время остро необходимым. Для всех нас.
…Здесь, в деревне, когда вижу коршуна над холмом – его завораживающе медленные круги, чудится мне: а не наша ли это история медленной птицей кружит над нами, всматриваясь в нашу странную цивилизацию, сжигающую леса, отравляющую реки, воздух, душу, неуклонно куда-то спешащую… Куда?.. К золотому веку?.. Или к своему концу?..
Да не улетит ли она прочь, эта чуткая птица истории, чтобы навсегда забыть про нас?.. Как мы забываем про неё.
, деревня Погост, Владимирская обл., Собинский р-н – МОСКВА
Код для вставки в блог или livejournal.com:
 Коршун над городищемОстрый птичий взгляд сопровождает тебя здесь, что бы ни делал. Стоишь с удочкой в ивовых зарослях и вдруг замечаешь: из соседних кустов за тобой наблюдает круглым глазом осторожная цапля, готовая тут же взлететь. |
| КОД ССЫЛКИ: |