Краснодеревщик, часовщик, фонарщик…

Евгений НИКИТИН, 27 лет, родился в Молдавии, живёт в Москве

* * *
Поваренная соль живёт в кости у нас,
поэтому мы всё узнаем сами –
как человек устал, точней – угас,
что с ним сейчас: мы чувствуем костями.
Крупинки соли весь домашний мир
объяли; на работу и в квартиру
проникли, ибо каждой из квартир
есть, что поведать соляному миру.
Уставший человек глядит в окно,
а мы через кристаллы соли смотрим
на них с окном. На это полотно
с окном, фигурой, деревянным морем.
Там нищий парк в полуденных лучах,
соседний дом c раздвоенным балконом.
Всё как обычно даже в мелочах
в кристалле соли и стекле оконном…

* * *
Кто видит наперёд – не раскрывает створок,
и боязно: в саду повис холодный морок.
Все бабки, мамки спят, и пьют опекуны.
Смотри (твои глаза уже отворены),
как тетивой звеним и как ведём весло мы,
как золото кладём в морщины и разломы,
чтоб проступила вязь на сполохах листвы,
на стенах – письмена, по ткани смерти – швы.
Вращаешься и ты в осенней круговерти, 

* * *
Человеки торчат на ветвях,
как огромные чёрные птицы
или цифры, что ты второпях
посадила в столбцы и таблицы.
Морок снежный, обман ледяной
заполняет меж ними пустоты.
За бесплотной туманной стеной
ловим лишь холостые частоты.
Треск и шум, как вино на углях,
словно нас разделяют парсеки…
Те, кто в птичьих засел патрулях,
навсегда избежали опеки.
Обстоятельства их бытия
мы с тобою уже позабыли.
Кто их выдумал? Может быть, я?
Кто с карниза спустил, да не ты ли?
Забытье телефонной культи,
новостей чепуховые басни,
если можешь вслепую – лети,
если хочешь погаснуть – погасни.

* * *
Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подёрнут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица –
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.

* * *
Было время, когда мы боялись людей
и селились, как черти, за печкой.
К нам зима приходила с пучком орхидей,
кружкой супа, домашней аптечкой.
Так и жили, о том толковали, о том
пели песни, о том тосковали,
о прекрасном, о тёплом, о чём-то своём,
так мы прятались, так зимовали.
Но однажды очнулись и – чёрт побери! –
мир вокруг изменился до боли.
Хоть листай словари, хоть пускай пузыри
в орхидеи да желтофиоли.
И теперь мы не точки в небесном шитье,
а скворцы из кирпичных скворешен –
кто распят на трухлявом рекламном щите,
кто к железной антенне подвешен.
Мы решили поверить во всё до конца
и во всём до конца сомневаться,
в монологе лжеца и сонете слепца.
Может быть, может быть, может статься!
Может быть, я не только пустой человек,
что застигнут внезапной листвою
и глядит, как уходит Серебряный век,
может быть, я чего-нибудь стою.
Не по мёртвому берегу тризну твори –
по живому, что свищет и тает;
посмотри, кто-то снежные губы твои
с замиранием сердца читает.

* * *
Иные, как положено шитью,
осваивают схиму расставанья,
а он решил довериться чутью
и тёмному искусству рисованья.
Мой бедный враг был сам комком шелков,
но это по моей вине сорвалось.
И вот вчера из точек и штрихов
внимательная женщина соткалась.
Кроша глухими пальцами мелок,
он губ её недвижимых касался,
и этот оцифрованный мирок
гораздо достовернее казался.
Так, упиваясь верой стержневой,
они любили с горечью смиренной,
а город из воронки снеговой
гудел автомобильною сиреной.
Когда-нибудь нас тоже раздерут
на синие и красные лоскутья.