Игорь Гамаюнов – журналист, писатель, автор 14 книг – романа «Капкан для властолюбца», повестей «Камни преткновения», «Ошибка командарма», «Окольцованные смертью», «Однажды в России», «Мученики самообмана» и др., а также – рассказов и очерков, публиковавшихся в «Литературной газете», в журналах «Знамя», «Нева», «Огонёк», «Юность». Работает в «ЛГ» с 1980 года. В московском издательстве АСТ выходит книга прозы И. Гамаюнова «Свободная ладья» – рассказы, эссе и роман-хроника «Майгун». Сегодня мы публикуем отрывок из этого романа.
Июнь 1953 г.
Оба они – семиклассница Елена Гнатюк и её учитель Бессонов – знали: на какой бы улице села, пусть случайно, они ни встретились, их сразу увидят, в них жадно всмотрятся, за ними станут наблюдать чужие глаза, распахнутые окна, отцветающие кусты сирени, звонкие воробьи в этих кустах. И облака в небе замедлят ход, и само солнце приостановится, чтобы лучше рассмотреть этих двоих – рослую, гладко причёсанную девушку с тяжёлым узлом волос под затылком и высокого сухопарого человека с орлиным поворотом слегка откинутой головы.
Они были обречены на всеобщее любопытство множеством роящихся вокруг них слухов. И знали это. И несли своё бремя – Елена с тщеславной гордостью, Бессонов со снисходительной усмешкой. Елена Гнатюк была неизменной отличницей и, кроме того, старшей сестрой двух братьев, учившихся в 4-м и 5-м классах, на переменах покрикивала, умеряя их резвость, вела переговоры с учителями об их поведении на уроках, и, может быть, поэтому в её взгляде часто мелькало выражение материнской заботы. У неё был образцово-каллиграфический почерк, и она первой на уроках французского научилась грассировать, была единственной, кто делал это именно так, как учитель Бессонов.
В этот раз они встретились в самом центре села, у выщербленных ступенек раймага. Елена только что вышла оттуда, а учитель входил, окружённый мальчишеской толпой, известной в Олонештах как «команда Бессонова». Её взгляд, дрогнувшие в улыбке губы, внезапный вздох – то ли радости, то ли облегчения – остановили его. Послав ребят вперёд, он задержался. Елена была в сиреневом, без рукавов, платье в горошек, лёгкий загар уже позолотил её руки и плечи. Она просила совета: родители посылают в Бендеры, в техникум – учиться на счетовода, а ей хочется десятилетку закончить… «А мне с вами расставаться не хочется», – звучало в её интонациях. «Как скажете, так я и поступлю», – говорили её глаза. И тут же насторожённо спрашивали: «Неужели скажете – ехать?»
Нет-нет, не может он ей такое сказать, знала она, всем своим существом чувствуя его тайную привязанность, сокровенную его нежность. Но, кажется, в этот раз обманулась… Или – показалось?.. На чём-то другом сосредоточен был Бессонов, как бы даже и не вникая в её слова. Не догадывалась она, какая сложная шла работа в его душе, как бунтовало в нём его независимое «я», попавшее всё-таки в зависимость от этой растерянно улыбающейся девушки.
Да, конечно, ответил он, это практично – быть счетоводом, потом – бухгалтером, а затем, может случиться, и какой-нибудь начальницей. И родителям многодетным полегче. А заканчивать десятилетку и поступать в вуз – долго и трудно, да и зарплата у людей с высшим образованием, как правило, тощенькая… Но решать нужно самой… Он взглянул ей в глаза и поразился: они были полны не пролившихся слёз. Она, всегда ощущавшая его присутствие, без конца мысленно с ним говорившая, вдруг почувствовала себя отторгнутой от него. Почти брошенной. Ну, нет же, нет, это не так, он лишь пытается дать ей свободу выбора!.. Хотя, да, конечно, не нужна ей эта никчёмная свобода, ей нужен он, только он, она готова на любые жертвы ради него, такая вот странная, милая, чудесная девчонка!.. Не выдержал, обласкал взглядом, сказал тихо:
– Упорные выбирают трудный путь. А ты ведь упорная, не так ли? Привет родителям.
Множество глаз наблюдало эту сцену, а кто-то из проходивших мимо услышал обрывки фраз, и вольный их пересказ мгновенно разошёлся по селу.
Июль 1953 г.
Из дневника пионера 7-го класса Виктора Афанасьева: «Ура, шлюпка спущена! Полсела сбежалось. Был Занделов, зав РОНО, произнёс речь. Охотник Плугарь и Ал. А. Бессонов из двух ружей дали сигнальный залп (холостыми!), и мы с Мишкой Земцовым, Вовчиком Шевцовым и Венькой Яценко спихнули шлюпку в воду. Мотор вначале не заводился, потом затарахтел, и лодка пошла!»
В неразрешимых ситуациях у Бессонова всегда было две отдушины. Первая – охота (летом запрещённая). Вторая – запойное книгочтение, ставшее почти невозможным из-за жары, давившей духотой даже ночью. Теперь появилась третья – катерок «Отважный», сотворённый его и мальчишескими руками из старой шлюпки.
Ситуация же была хуже некуда. Ни сам Бессонов, ни его жена Лучия Ивановна, ни даже зав РОНО Занделов не знали, что именно после всех проверок учительской работы Бессонова произойдёт в конце августа. Вдруг опять, как в мае, позвонят из Кишинёва, только на этот раз вместо слов «не надо торопиться с решением по Бессонову» скажут: «Как? Вы и на следующий учебный год хотите допустить этого неблагонадёжного товарища к воспитанию детей?» Но, может быть, не позвонят, забыв в чиновничьей суете о той непонятной, по чьей-то анонимной жалобе, проверке?.. Её результаты подтвердили то, что было известно всему райцентру: да, жену с ребёнком не бросил, хотя живёт отдельно, в трёх минутах ходьбы, в хатке, приспособленной под жильё из летней кухни; да, собирается у него его «команда» – заядлые рыбачки, мечтающие о походах на своей шлюпке по приднестровским плавням. Ну и что?
…К июлю сюда докатывались со склонов Карпатских гор стаявшие снега и весенние дожди. Днестр до краёв заполнял глинистые, двухметровой высоты берега, укреплённые валом. Просачивался через гирла в озёра-старицы, затоплял по самые верхушки молодой камыш, по пояс – старые вербы, превращая лесные поляны в плёсы, а крутой берег с четырьмя осокорями-великанами в остров. Здесь «команда Бессонова» и оборудовала своё становище.
Тут по ночам полыхал костерок, лопотал ветер листвой широченных, в полнеба, крон, звучали голоса и смех, шли вольные разговоры «про всё». Про гипноз. Про змей, и как спасаться от их укусов. Про белых цапель – они гнездятся здесь, в плавнях, на деревьях. Но почему они белые? Это же мишень для стрельбы! Ведь обычно у птиц защитный цвет. «Может быть, это вызов природы? – говорил Бессонов. – Её испытание человека: остановится перед красотой? Или шарахнет дробью, чтоб добыть перья для шляпы?»
Устраивались на ночлег, растянув марлевый полог – от комаров. Мальчишки, уставшие за день, угомонились сразу. Бессонов курил у дотлевающего костра, шевелил палкой угли. В ночном сумраке яснее видны были мерцавшие звёзды. Отчётливее думалось о ситуации, в которой он, Бессонов, оказался.
…Его семейная жизнь с каждым днём становилось всё условнее. Начать новую? Даже если допустить, что история с Еленой Гнатюк перерастёт из скандально-уголовной в формально-брачную, через год, когда ей исполнится шестнадцать, возраст, позволяющий с согласия родителей вступать в брак… А во что этот необычный семейный союз переродится через десять лет?.. Через двадцать?.. В учительство, конечно, хода не будет. Работа егерем? Уединённая жизнь в охотхозяйстве с молодой женой?.. Скорее всего – амёбная жизнь. Но и учитель, повязанный по рукам анонимными жалобами, не способный шагу ступить без утверждённого начальством поурочного плана, разве не амёбной жизнью живёт?.. Тупик? Да, тупик! И чему в этом тупике можно научить вот этих мальчишек? Тому, что белая цапля – не просто причуда природы, а её ошибка, красота, обречённая на гибель? И что для жизни человеку полезнее унификация, защитный цвет?..
Август 1953 г.
Ночь была полна звуков. Пели комары. Звенели цикады. В хатке, под топчаном, вздыхала рыжая Ласка – ей что-то снилось. И хозяин хатки толком не спал – лёгкую дрёму без конца что-нибудь спугивало. Вот и сейчас прорезался сквозь мутную кисею сна скребущий звук – кто-то снаружи тянул на себя входную камышовую дверь. Бессонов прислушался. Под топчаном заворочалась Ласка, вылезла. Ткнувшись носом в щель полуприкрытой дощатой двери, вышла в прихожую. Там отчётливо зазвучало её дружеское ворчанье и стук хвоста, мотавшегося по пустому ведру. Но пришедший почему-то не входил, лишь тяжело, с хрипотцой и всхлипами, дышал.
Бессонов резко поднялся, выглянул в прихожую: в проёме входной двери, держась за косяк, маячила женская фигура, источавшая запах валерьянки. Лучия Ивановна? В халате? Что стряслось? Что-нибудь с сыном? Подхватил под руки, усадил на топчан. Её клонило то вправо, то влево. Уложил на подушку, допытываясь:
– Что случилось? Говори же наконец!
Полусонное бормотание в ответ. Что-то о смысле жизни. Об утраченном смысле. Тряс её за плечи Бессонов:
– Сын? Жив?
– Жив. Спит.
– Так какой ещё смысл?
– Ты смысл. Ты утрачен.
– Ты пьяна?
– Да. От валерьянки.
– Сколько выпила?
– Пузырёк.
– Это же смертельная доза!
– Я знаю. Извини.
Засветил лампу Бессонов, задёрнул занавески. Принёс из прихожей таз, ведро воды, кружку.
– Пей!
Пила, давясь, кашляя.
Снова пила, пока наконец, упав на руки мужа, содрогаясь от конвульсий, не вылила из себя всё выпитое в таз. Вместе с валерьянкой. Потом сидела, дрожа, прислонив голову к его плечу, и он забытым движением гладил её по щеке, слегка покачивая, как ребёнка, которому нужно, поспав, накопить во сне силы и, проснувшись, победить своё горе.
Лучия уснула, прижавшись к плечу мужа. Он это понял по её ровному дыханию, сидел, обняв, не шевелясь, боясь спугнуть её сон… А не пошла бы их семейная жизнь по другому руслу, думал он, если бы она, Лучия, была бы время от времени вот такой, беспомощной, ждущей сочувствия и защиты?.. Очнулась она через час, зашевелилась, освобождаясь от его руки. Попросила:
– Отведи в дом.
Он оделся, взял её под руку. Вывел. Ночь была на исходе, за Днестром крепла светлеющая полоса, слоистый туман клубился в плавнях. Бессонов и его жена медленно шли по узкому переулку, и Лучия Ивановна говорила мужу:
– Ты живёшь своей жизнью, мы с сыном тебе не нужны. Сейчас не нужны. Потом – понадобимся. Если не я, то сын. Но будет поздно. Ты ещё проклянёшь свою свободу. Ты ещё вырвешь её из себя с кишками, как я сегодня – свою валерьянку…
Он вернулся в хатку, лёг и мгновенно уснул. И так же внезапно проснулся, когда вставшее солнце растопило туман над плавнями, умыто заблестевшими зеркалами озёр и речных излучин. Нужно было что-то делать. Что? Он брился – медленно, тщательно, как всегда. Пил чай. Кормил Ласку. Курил. Зачем-то пересчитал деньги, лежавшие в старинной металлической коробке из-под монпасье. Зачем-то, выйдя, спустился по петляющим переулкам к пристани – Ласка сопровождала его. И только тут, под осокорем, у пристёгнутой к его стволу шлюпки, услышав мальчишечьи голоса на пляже, он понял, что сделает. Разглядев Виктора в толпе беснующихся у воды ребят, окликнул его:
– Знаешь, где Гнатюки живут? Сходи, пожалуйста, позови сюда Елену.
И спустился в шлюпку, прошёл к корме. Нашарив внизу черпачок, стал вычерпывать со дна просочившуюся воду.
Пронзительно кричали стрижи. Хлюпала под днищем набегавшая волна. Ликовал рядом пляж. Нежной музыкой ворвался в эту какофонию голос Елены Гнатюк.
– Здравствуйте! Вы меня звали?
Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани, по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов сказал Елене, что будто бы встретил недавно её отца, и тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.
Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь – случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же ровным учительским голосом:
– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.
Из дневника пионера 7-го класса Виктора Афанасьева: «Сегодня в хатке я читал Ал. А. Бессонову свои стихи. А он мне – свои. У него, конечно, лучше. И рифма, и образы. Мне ещё нужно совершенствоваться. Когда он заканчивал читать своё, по радиоточке стали передавать старинную песню. Бессонов почему-то изменился в лице и замолк. Там были слова: «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село». И ещё – про беду, про то, что «застрелился чужой человек». Я так и не понял, что произошло. Он вдруг сказал, что устал и поговорим в другой раз. И что если с ним случится какая-то беда, то я должен помнить: книги, которые здесь, на полке, должны стать моими. Зачем он такое сказал? И что может с ним случиться? Стало тревожно. Сходил к Мишке Земцову, рассказал. Он говорит: это неспроста, надо что-то делать. И пошёл к Бессонову в хатку – будто бы обсудить какую-то свою затею. Завтра узнаю, о чём у них был разговор».
Переставлял книги на полке Бессонов. Листал, встряхивая, нет ли в них забытых записок. Но одни закладки сыпались на пол. Мелькнула за окном чья-то тень. Зашуршала камышовая дверь. Земцов Михаил, по прозвищу Мотик. Сокращение от слова «бегемотик». Основательный парнишка. Что его принесло? Сел на табурет, кашлянул.
– Сегодня встретил Семеняку из Пуркар, у них в гирле сома видели. Предлагаю экспедицию – заготовить перемёт, крючки особые, приманку. А то он в Пуркарах за лето всех уток перетаскает!
Понимал Бессонов – никакого сома в Пуркарах не видели, Мотик его придумал. Зачем? Да уж не Виктор ли прислал?.. Но разговор пришлось поддержать. Перед уходом в прихожей, споткнувшись о пустые вёдра, Мотик решил сбегать к колодцу. И, громыхнув вёдрами, умчался. Его не было минут пятнадцать. Наконец явился, и не один – с Вовчиком, самым щуплым в их команде и самым мечтательным: он мечтал стать гипнотизёром.
– Посоветоваться хочет… Ну а я пойду.
«Смешные мальчишки», – растроганно думал про них Бессонов, догадываясь, что они, поняв его состояние, страхуют его.
В хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки. Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… Очнувшись, понял: он не желал её смерти, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить прошлое, не убив себя.
Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия не понимает и ненавидит эту, по её словам, «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа.
Да и кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие.
Всё-таки главный человек, кому должен Бессонов объяснить случившееся, – это Елена Гнатюк. Ведь она, скорее всего, понимает перемену его решения как отступничество. Как внезапную робость. Но в чём угодно его, Бессонова, можно обвинить, только не в робости! Как растолковать этой замечательной девушке, что сама ситуация сплела в один неразрывный клубок всё сущностное – разрушительную жажду жизни, чреватую смертью.
Нет, она этого не поймёт. Ей лишь нужно убедиться, что его чувство было подлинным. Именно она, Елена Гнатюк, сотворила его – рано расцветшей женственностью, простодушной своей привязанностью. Она сумела стать всем тем, на чём останавливался его взгляд, – мерцанием звёзд, синевой раннего утра, золотой рябью, бегущей по речной излучине… Как сказать ей об этом?.. Написать прощальное письмо? Увидеться и объясниться? Может быть, прийти на пристань, к позднему вечернему рейсу, которым она отправится в Бендеры? Услышать, как лопочут волны под днищем теплохода… Взглянуть на неё последний раз… И мысленно сказать всё то, что сейчас складывается в стихотворные строчки…Первые две – чужие, есенинские. Навязчивые. Но как точна их мелодия!
«Каждый день я выхожу на пристань,
Провожаю всех, кого не жаль...»
Надо оставить их закавыченными – в качестве переклички с классиком. А дальше – своё:
Но сегодня вечер так таинствен,
Так тиха беззвёздная печаль!..
Провожаю эту жизнь в туманность,
Вижу смерть в сиянье чёрных вод.
Ощущая горечь и обманность,
Восхожу на этот эшафот.
Да, конечно, пусть представит: подошёл, взял за руку, взглянул в глаза – они, карие, должны казаться сейчас чёрными.
И лаская бархатную руку,
Улыбаюсь чёрным двум лучам.
Смейтесь, волны! Пойте про разлуку!
Но другой я сердца не отдам.
Конечно, это безумие, если посмотреть со стороны, но пусть смеются над ним, зато останется след этого замечательного безумия.
Хохочите смешанным речам!
Смейтесь, волны! Пойте про разлуку!
Улыбаясь чёрным двум лучам,
Я ласкаю бархатную руку…
Но другой я сердца не отдам.
Похоже на публичную казнь. Но, может быть, через такое самоистязание и должен проходить человек, посмевший нарушить общественные запреты?!
…И тиха беззвёздная печаль,
Влажный вечер ласков и таинствен…
«Провожая всех, кого не жаль,
Я последний раз пришёл на пристань».
Написав концовку, Бессонов вдруг понял: всё остальное на множестве блокнотных листков бледно и не точно. Он резко встал, вырвал из блокнота исписанные листки, сгрёб черновики, смяв всё в один упругий ком, подошёл к буржуйке. Звякнула дверца. Чиркнула спичка. Бумага вспыхнула, шевелясь, сворачиваясь в чёрные жгуты. А когда рассыпалась серым пеплом, Бессонов спохватился: он сжёг и листок со стихами.
Но стихи продолжали звучать в нём – он помнил их от слова до слова.
Снова – топот за дверью. Кто опять? Виктор Афанасьев пришёл. Хочет поговорить. Взгляд широко расставленных глаз тревожно-внимателен. Он первым делом посмотрел в угол, висит ли на гвозде ружьё с патронташем. Потом – на стол. Увидев захлопнутый блокнот, обрадовался:
– Вы закончили работу? Будем собираться в поход?
Медлил с ответом Бессонов. Спросил вдруг:
– У тебя по-прежнему хорошая память? Сможешь запомнить довольно длинное стихотворение с голоса?
– Не знаю. Давайте попробуем.
– Ну что ж… Одно условие… Ты, разумеется, умеешь держать слово. Так вот, эти стихи, кроме тебя, должен услышать только один человек. Я назову его позже. Итак… Читаю первую строфу… А ты повторяй.
Бессонов читал только что сожжённые в буржуйке стихи, а Витька повторял их. Строфу за строфой. Когда закончили, Афанасьев прочёл их целиком, запнувшись лишь на слове «эшафот». Уточнил:
– В конце слова «д» или «т»?
– «Т», конечно, – кивнул Бессонов. – А теперь главная просьба, от выполнения которой ты можешь сейчас же отказаться: завтра, в девять вечера, отходит от пристани рейсовый теплоход на Бендеры. На нём, по моим расчётам, должна уехать Елена Гнатюк. Нужно выбрать удобный момент и прочесть ей эти стихи. А потом забыть их. Навсегда. Сможешь?
– Наверное.
Тут Витька замялся.
– Но я должен назвать автора?
– Нет. Скажи, что выполняешь просьбу известного ей человека. И всё… Спасибо тебе, ты настоящий друг. Как, впрочем, и все остальные ребята в нашей команде.
На следующий день, к девяти вечера, Афанасьев пришёл на пристань. Увидев в толпе Елену Гнатюк (она стояла с братьями неподалёку от осокоря, глядя на темневшую в воде шлюпку), Виктор отозвал её. Насторожённо хмурясь, она отошла с ним. Свет от фонаря на столбе, пробиваясь сквозь листву осокоря, скользил по её лицу, тёмные глаза блестели тревожно и вопросительно. Виктор сказал, что выполняет просьбу известного ей человека, и не торопясь, негромко и чётко прочёл всё стихотворение, видя, как дрожат её губы, догадываясь, что она хочет что-то сказать. Но услышал в ответ лишь сдержанное – «Спасибо». И, попрощавшись, ушёл.
Виктор всё сделал, как обещал, кроме одного: забыть эти стихи он не смог…
2005–2007 гг.