КРАСИЛЬНИКОВ 
Красивый дылда с бледной рожей,
На Маяковского похожий,
Во сне является ко мне,
За пазухой – бутылка водки,
В запасе – правильные сводки,
Он в прошлом греется огне.
Он – футурист, он – будетлянин,
Бурлюк им нынче прикарманен,
Он Хлебникова зачитал,
Он чист, как вымысел ребёнка,
И чуток, точно перепонка,
Что облепила наш развал.
Зачем-то Кедрин им обруган,
Он нетерпим к своим подругам,
Одну он выгнал на мороз,
Он отсидел четыре года,
Пьян от заката до восхода,
До Аполлúнера дорос.
Он говорил, а мы внимали,
Он звал нас в сумрачные дали,
Где слово распадётся в прах,
Где Джойс и Кафка лишь начало,
Где на колу висит мочало,
Туда, туда на всех парах.
Работал в «Интуристе» в Риге,
Влачил не тяжкие вериги,
И сбросил их, и – утонул,
В истериках, скандалах, водке,
Посередине топкой тропки,
Смешав величье и разгул.
МАТЧ 
Гляжу футбол.
Ведь я и сам играл
Центрального защитника когда-то.
Я и штрафной, случалось, отбивал, –
Внезапный мяч до самого заката.
Бывало, что играл за вратаря,
Однажды даже я отбил пенальти,
Поэтому и мне благодаря
Мы выиграли первенство на старте.
То было в Териоках. Стадион
«Локомотив» в присутствии мальчишек
Кричал и бесновался, словно он
Намного лет опередил излишек
Положенных от века неудач,
Блокаднику, пижону, доходяге,
Когда попавший мне под бутсу мяч
Летел в зенит и пропадал в овраге.
А я стоял, простёрши руку над
Травой пожухлой, стоптанной до корня,
Как Медный всадник, принимал парад
И возвращался сам к себе покорно.
НАРОД
От Кронштадта до Владивостока
В пламя, и в мятеж, и в недород
Проживает глухо и жестоко
Вместо населения – народ.
Он – кентавр от солнечной лазури
Скифского походного коня,
Потому-то никакой халтуре
Ни за что не убедить меня
Ни направить к милым вам берёзкам
Или голошенью наших птах,
Он стоит на мраморе поросском,
Ну а мрамор тот – на трёх китах.
Нету никакого умиленья,
Пусть он голодает и вопит,
Жалость – это просто умаленье,
Что он стоит и на чём стоит.
Он задуман волей полубога,
Может быть, ему не нужен бог,
Он отринет всякого пророка,
Кто ему помыслит поперёк.
Потому что сам он – тело божье,
Кровь и смерть, ничтожество и высь,
Для чего брести по бездорожью,
Ангел говорит: «Остановись!»
Посреди земли и мирозданья,
Между всех разбойничьих ватаг,
Матерно гудящий перед бранью,
Вечность зажимающий в кулак.
НОЧЬ НА САН-МАРКО
Ночь на Сан-Марко за ближней далью,
Спит мой товарищ в обнимку с медалью,
Сильная зыбь колышет суда,
Жизнь, нисходящая по серпантину,
Здесь упирается, точно в плотину,
Волны выплёскивая сюда.
Здесь от собора до кладбища близко,
От алтаря и до обелиска –
Только один перегон.
И не заблудишься, не промахнёшься,
Если в лагуну и обмакнёшься,
Купол протянет тебе балахон.
Сторож за лепту откроет калитку,
Маятник приостановит молитву,
Камень могильный своё подтвердит:
«Может быть, смерть – это только начало», –
и что бы это ни означало,
шутку Проперция или вердикт.
Розы завяли, венки облетели,
Рыбы в лагуне и те обалдели,
Всем нам единый улов,
Спи под разгулом славы и влаги,
Княжество спасший, точно варяги,
Уголь затепливший в печке богов.
ПРИЗЫВ
А что если Бог – это высший художник,
Создавший икону, простой подорожник,
И ямб, и хорей, и анапест,
Придумавший кисти, и краски, и слово,
И всё, что для нашего дела готово,
Сложивший всё это крест-накрест.
В такой мастерской подрастаем мы вечно,
Старание наше да будет сердечно,
А плата – по лучшим расценкам.
Заказов – довольно, не только монархи,
И те, кто штампует почтовые марки,
И небо рисует на стенке.
Мужайтесь же, братья,
питанья и платья
У нашего Господа хватит,
А если он отбыл по срочному делу,
к иному пространству, к иному пределу,
то время труды нам оплатит.
СЛУЦКИЙ
Помню Слуцкого. Шевиотовый пиджак,
рыжие усы и речь замедленная.
Мне казалось – что-то в нём не так,
и повадка вроде самодельная,
Всех он расставлял, чины давал,
помню и партийность, дружелюбие,
Многое он отправлял в отвал,
проходил один средь многолюдия.
Был он мрачен. В долг давал легко,
Это я с ним познакомил Бродского,
На себя похож был самого,
И при этом – очень мало броского.
И, когда остался он один,
Стал вдовцом, закаменел до крайности,
Рыжина исчезла из седин,
И, должно быть, маялся от праздности.
Всё пошло не то, не так, не в лад,
Был он болен, хоть не в крайнем возрасте,
Всё ушло, и выступил талант,
Или гений, говоря по совести.
Не было людей ему под рост,
На доске – как ферзь в игре единственный,
Сам совсем серьёзен, хмур и прост,
Оттого-то был ещё таинственней.
Он вместил эпоху и войну,
Гибель неоправданной утопии,
Взял на плечи правду и вину,
То, что современники прохлопали,
Он им объяснял: «Вот так и так!
Граждане, насильники, товарищи…»
Как поэт, провидец и мастак,
Жертва и пожарный на пожарище.
ШАРФ ГОЛУБОЙ
Где эта улица, где Пять Углов,
Где я был молод и был бестолков,
Там, где я ждал тебя по вечерам,
Где на Фонтанку ходил по дворам.
Где заведения с кислым вином,
Там, где бутылку делили вдвоём,
Где этот башенный мост Чернышев,
Где синеватый вечерний покров.
«Крутится-вертится шар голубой…» –
мне никогда не вернуться домой,
и никогда не увидеть тебя,
как ты стоишь там, свой шарф теребя,
сгинула, канула в бездну времён,
был же я молод и был же влюблён,
в эту улыбку и в эти глаза,
так отчего же сказать мне нельзя:
«Крутится-вертится шарф голубой…
Где ты теперь? Воротись и постой,
Около булочной, там, на углу,
Честное слово, я снова приду,
Снова нальём по стакану вина,
Времени нету, а есть времена,
Их размывает речная вода,
Их отменяет любая беда.
Если же я не узнаю тебя,
Шарф я узнаю сейчас, как тогда…»
«Крутится-вертится шар голубой…» –
всё то, что было, пошло на убой,
Только остался небесный тот цвет,
Верный вопрос и неверный ответ.