Состоится ли Четвёртая Россия?
Возникшие во французском парламенте политические понятия «левые» и «правые» весь XX век терзали Россию своей неоднозначностью. По прихоти большевиков в общественном сознании укоренился доблестный облик левых и дурной образ правых. Этот стереотип был столь силён, что некий архитектор перестройки для подобающего имиджа даже окрестил своих прорабов «левыми», хотя в системе общепринятых политических координат они были крутыми правыми. И потомки прорабов назвали себя Союзом правых сил. Но странная перестроечная попытка перелицевать устоявшиеся понятия заставляет внимательнее приглядеться к их сути. К этому же побуждает вопрос, на который – поразительно! – не обращают внимания: почему политические правые горячо поддерживают левацкое искусство?
Вообще, почему левые – хорошие, а правые – плохие? Почему Маяковский исступлённо вопил: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»?
Напомню ещё об одном парадоксе. Почему такие литературно-политические документы, как доклад А. Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и статья А. Яковлева «Против историзма», в равной степени проникнуты пафосом отрицания прошлого? Жданов говорил: «Старый Петербург маячит перед их глазами. А мы любим Ленинград советский. Мы уже не те русские, какими были до 1917 г., и Русь у нас уже не та». И то же, почти буквально, – у Яковлева, громившего тех, кто воспевал прошлое России. Правда, не петербургское, а крестьянское. Значит, тождество между Ждановым и Яковлевым? Или загадка в том, что левое (по Маяковскому) петербургское прошлое, именуемое Серебряным веком, незримо противостоит правому (по Яковлеву) прошлому простонародной Руси?
ПРОВИДЕЦ АЛЕКСАНДР БЛОК
Вокруг российской истории неспроста кипят страсти: битва за прошлое – это сражение за будущее страны. Ещё сложнее с пониманием исторического движения России, не раз менявшей форму государственного бытия, – будь то монархия, Советы или демократический этап. Политизированные оценки этих перемен, основанные на признании или – что одно и то же! – отвержении марксистской пятичленки, не могут объяснить подспудные причины Гражданской войны, сводя её к классовой борьбе красных и белых. Ибо непримиримые враги – комиссары и офицеры – были выходцами из одной социальной среды – разночинной.
Не дают такие оценки ключа и к пониманию второй гражданской войны, вошедшей в историю под названием сталинских чисток, а также третьей, внешне более мягкой, но психологически не менее свирепой, известной как перестройка. Красивая формула о революции, пожирающей своих детей, ничего не объясняет. И сводить сталинские репрессии к дворцовой борьбе за власть – верхоглядство, не учитывающее коренных идейных перемен, которыми они сопровождались. А что до перестройки, то здесь и вовсе началось с банальной драки в верхушке КПСС.
Три гражданские войны в одном веке! Не может быть, чтоб не было на то глубинных причин, нераспознанных потому, что русскую историю разглядывают лишь через социальные окуляры да с оглядкой на западный опыт. Забывают Пушкина: «Поймите же и то, что Россия никогда и ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формы».
Вдобавок мешает такой мощный фактор, как «перечень болей и обид», неизбежно остающихся после внутренних конфликтов. Этот комплекс изжить труднее, чем марксистское сознание. Одни проклинают Сталина, другие – Хрущёва, третьи – Ельцина, четвёртые норовят мстительно выволочь из Мавзолея тело Ленина. До объективности ли в этой неразберихе? Зато, уняв «сердца горестные приметы» ради «ума холодных наблюдений», можно прояснить прошлое и заглянуть в завтрашний день.
Одним из первых начал смутно догадываться об истоках российской драмы XX века Александр Блок, в 1908 году написавший: «Есть полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». И ещё: «Мне ясно одно: пропасть, недоступная черта между интеллигенцией и народом – есть. Две раскалённые мести дышат друг на друга».
Интерес Блока к этой теме не угасал, и он в своих записках цитировал прогноз кружка Римского-Корсакова для Николая II (1916 г.): «Можно после совершённой анархии и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачёв или Стенька Разин». Из записок ясно: Блок разделял эту точку зрения.
Впрочем, давно замечено, что прозрения поэтов сбываются чаще, чем прогнозы политиков. А порой предвидения посещают сразу нескольких поэтических гениев. Почти в те же годы М. Волошин писал:
Анафем церкви одолев оковы,
Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачёвы –
Страшилища иных веков.
Но пророчество о противостоянии интеллигенции и народа было именно смутной догадкой, скорее, поэтическим образом. Поэты провидели будущее, но не могли постичь рациональную основу терзавшей их тревоги. Впоследствии за них это сделали люди с научным мышлением.
В этой связи обратила на себя внимание замечательная монография В.Е. Соболева о русской этнокультурной системе (Русский биографический институт, 2007). Пожалуй, впервые в завершённой форме дана расшифровка провидческой догадки Блока – в виде обзора вековых противостояний допетровской и петровской Руси, а также чёрных и красных сотен. Разумеется, эти понятия никакого отношения не имеют к известным политическим цветам – они возникли в давние времена. Однако в изменённой форме, в аналогиях чёрные и красные сотни, петровцы и допетровцы сохранились поныне, продолжая двигать русскую историю поверх социальных теорий и ставя во главу угла не переменчивый вопрос о собственности, но вечный вопрос о власти.
Многовековая борьба красных и чёрных сотен между собой и с их общим врагом – вот незримый стержень русской истории, скрытый под покровом пришедших с Запада социальных (марксизм) и политических (демократия) учений. Эта борьба лежит в основе всех гражданских конфликтов, определяет логику исторического движения России, обеспечивая его непрерывность, без «чёрных дыр», о которых бубнили ниспровергатели КПСС.
Чёрные сотни сформировались в конце XV века в низовой среде московских ремесленников и мелочных торговцев, которые твёрдо держались святоотеческой веры и национальных традиций. Они стали опорой трона и сердцем приняли идею старца Фелофея «Москва – Третий Рим». Возникновение чёрных сотен было народным ответом на объединение русских земель вокруг Москвы, в честь которого Иван III, женившийся на Софье Палеолог и пригнездивший на российском гербе двуглавого византийского орла, построил Кремль с грандиозными храмами и столпом Ивана Великого. Чёрные сотни ощутили себя носителями мощного государственного начала.
Но в конце XVII века из посадской среды уездных городов выделился другой тип людей. Они сопротивлялись нажиму служилого дворянства и составили костяк движения Степана Разина, чьё войско делилось на сотни по казачьим правилам и любило пускать «красного петуха». Отсюда название красные сотни. Они подпитывались донским верховым казачеством, иначе говоря, голытьбой (в отличие от низового, домовитого, зажиточного).
Однако Разин, борясь против бояр и дворян, не покушался на основы строя. Речь шла о другом: срезать слой служилых людей и занять их место. С исторической точки зрения чёрные и красные сотни, несмотря на вражду, были представителями допетровской Руси, и те и другие враждебно приняли реформы Петра, после которых Россия раздвоилась на дворянскую империю и религиозное мужицкое царство. На гладко выбритый, в обтяжных лосинах высший свет и бородатое, в тулупах простонародье. Две России даже говорить стали на разных языках: дворянство увлеклось французским. Бердяев писал: «Русские люди того времени жили в разных этажах и даже веках».
НЕСТАНДАРТНЫЕ ГУМАНИСТЫ
Вопреки спорам о «пятой империи», в этнокультурной системе координат идёт другой отсчёт российского исторического времени. Допетровскую Русь, где доминировали чёрные и красные сотни, приверженные – одни в большей, другие в меньшей степени – национальным корням, считают Первой Россией. Вторую Россию, страну дворянской культуры, можно назвать петровской, петербургской – после переноса столицы на берега Невы начался новый этап истории государства, отмеченный раздвоением национального сознания.
На троне грозную опасность, говоря словами Блока, «распри между «чёрной» и «белой» костью» первым ощутил Александр III, вокруг которого бушует не меньше страстей, чем вокруг Петра. Он предпринял смелую попытку умерить доминирование светской, европеизированной России над красно-чёрными сотнями, избрав для этого самый достойный путь – слияние просвещённого разума петербургского ядра с национальными ценностями допетровской Руси. Царь стремился остановить полуторавековое сползание русского общества к слепому подражанию Западу, чтобы построить «Русскую Европию» – могучую страну, в которой национальный дух обогащён лучшими опытами Европы. Именно Александр III подготовил мощный индустриальный подъём России, которая
в 90-х годах XIX века первенствовала в мире по темпам роста крупных заводов.
Увы, радикалы, вышедшие из разночинных недр петербургской России, на словах радея о народе, но мечтая лишь о захвате власти, преждевременно свели в могилу великого царя-реформатора. Известно, что народовольческая ненависть к Александру III перехлёстывала рамки антимонархических настроений, имея идейный подтекст. Неслучайно большевистские потомки бомбистов именовали Александра III реакционером и «мужицким царём», а его обращение к национальным традициям называли «показным маскарадным стилем с поклонением щам, гречневой каше и смазным сапогам». Некий искусствовед писал в хрущёвские годы: «Этот стиль оставил на площадях русских городов множество аляповатых пятиглавых соборов, выдержанных в ложновеличавом характере, грубых по форме, бездарных по пропорциям, уныло однообразных и казённых по декору».
И Хрущёв безжалостно сносил бесценные памятники русской культуры, оставив после себя интернациональный безликий стиль пятиэтажек.
После смерти Александра III Россия неотвратимо покатилась к национальной катастрофе. Отчаянная попытка религиозных философов приспособить к отечественной духовной жизни напиравшие с Запада социальные веяния (мессианский марксизм отца Сергия Булгакова) провалилась под натиском леваков-разночинцев, которые ради переустройства мира жаждали принести в жертву национальную особость России.
И как тут в очередной раз не подивиться повторяемости русской истории! Горький писал об умозрениях левых начала XX века: «Многие интеллигенты надеялись сменить сидевших на шее народа и сесть на это место. Картины голода солдат, развала армии, бездарности командования – всё это возбуждало у гуманистов сладкую надежду: скоро конец, Романовы уступят, у нас будет настоящая конституция, мы будем губернаторами. Разумеется, вожделение власти прикрывалось словами о любви к России, к народу». А в конце XX века с такой же сладкой надеждой шли против КПСС прорабы перестройки, тоже гуманисты, на сей раз правые. И Немцов, символическая, хотя и никчёмная фигура третьей гражданской войны, стал губернатором.
Кстати, горьковское словечко «гуманисты» применительно к левой интеллигенции странным образом перекидывает мост к совсем иной теме, тоже имеющей прямое отношение к роковым российским событиям начала и конца XX века.
Эта тема открылась после отмены статьи 121 советского УК. На радостное для него событие восторженно откликнулся небезызвестный Борис Парамонов – большой статьёй под заголовком «Русский гомосексуализм: утопия и реальность». Восхваляя гуманистов (по Горькому), он писал о грядущей в России гомосексуальной субкультуре, критиковал «профессиональных охранителей русских моральных устоев» и жаждал «ярких культурных прецедентов типа театра Романа Виктюка, в постановках которого отчётливо слышны гомосексуальные обертоны». А в качестве образца для подражания приводил «короткую, но творчески необыкновенно напряжённую и плодотворную эпоху, которая получила название Серебряного века». При этом: «В словаре Бердяева слово «декадентство» означало нестандартную сексуальную ориентацию – каковую он считал типичной для данной культурной эпохи и которая действительно была распространённейшей чертой». И переходя к нашим дням, автор обнадёживал: «Приходилось слышать высказывания, в которых предрекался необыкновенный расцвет искусств после отмены статьи 121».
А поскольку левые гуманисты начала XX века слились с большевиками, Парамонов делал главный вывод: «Большевизм предстаёт как некий уже не психологический, а метафизический гомосексуализм». И в подтверждение цитировал отрывок из платоновского «Чевенгура» о «вредности женщины».
Но логика Парамонова выводит на известное мнение Мережковского: «Это русская интеллигенция выделила из себя большевиков. Большевизм – это сатанизм. Радикальная интеллигенция расстреливала из своих толстых журналов все наиболее значительные ценности русской духовной культуры». Ему вторил Бердяев: «Интеллигенция напоминала монашеский орден или религиозную секту с особой моралью, очень нетерпимой, с особыми нравами и обычаями». А Луначарский уточнял: «Этот «орден» протестующей интеллигенции был чрезвычайно могуч, он давал и отнимал славу». (Знаменательно, что Бердяев и Луначарский использовали применительно к левой интеллигенции понятие «тайного ордена».)
Нерасторжимую связь «ордена» левой культуры с большевизмом отмечал и Блок: «Русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революция… Футуризм стал официозным искусством». А Валентин Катаев объяснял притягательность большевизма для левых гуманистов из разночинной среды: «Впервые мы почувствовали себя освобождёнными от всех тягот и предрассудков старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных. Только права и никаких обязанностей. Мы, дети мелких служащих, учителей, акцизных чиновников, ремесленников». На фоне таких речей верной выглядит оценка культурной ситуации того периода, данная А. Ваксбергом в книге о Лиле Брик: «Революция была частью модерна». И хотя правильнее сказать наоборот – «Модерн был частью революции», – суть от перестановки не меняется. Впрочем, памятуя Парамонова, следует добавить: во многих случаях речь шла о модерне с декадентским (по Бердяеву) уклоном.
В те годы лидер футуристов Маяковский крушил традиционалистов: «Возьмите пресловутую книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», эту знаменитую гурманскую книгу – это та же самая «Белая гвардия», и там вы увидите песнопения по адресу купечества». Ему поддакивал будущий маршал Тухачевский, называвший себя футуристом: «Задача России должна заключаться в том, чтобы ликвидировать всё: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру». А «тёмный гений» Мейерхольд призывал «отречься от старой России во имя искусства земного шара».
Эти радикальные лозунги объясняют, почему, по словам Ваксберга, «Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владислав Ходасевич, Борис Зайцев – для круга Лили Брик всё это были «реакционные мракобесы».
Таким выглядел культурный ландшафт России начала XX века, когда рука об руку с большевиками «шагали в революцию» левые гуманисты. И бросается в глаза его поразительное сходство с перестроечной ситуацией конца XX века, когда в ногу с прорабами-необольшевиками пошли гуманисты правые. Они тоже крушили созданное до них, отбросили любые, в том числе моральные, обязательства и расстреливали из СМИ ценности русской культуры, пытаясь утвердить вместо них «декадентскую» субкультуру…
В политическом смысле необольшевики стали правыми, а их культурная среда – от литературной матерщины до биеннале – осталась левацкой, как во времена декаданса. И на передний план вышло духовное первородство, коренящееся в давнем раздвоении отечественной культуры, залегающее в русском сознании глубже, чем право-левые извороты политической истории. В его масштабе спор славянофилов и западников выглядит таким же частным случаем, как Закон тяготения Ньютона – в теории относительности Эйнштейна.
Нет, неслучайно с другого края пропасти Блоку отвечал красносотенец Есенин: «Бог с ними, этими питерскими литераторами… Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина. Сближение с ними невозможно».
Сближение невозможно…
СТАЛИН ПРОТИВ ЛЕНИНА
В истории России есть неразрешимая загадка: Октябрьский переворот стал победой леворадикальной интеллигенции, жаждавшей мировой революции, а Гражданскую войну выиграли правые красные сотни, духовно связанные с национальными корнями России. Если от этой загадки отмахнуться, останутся непрояснёнными причины второй гражданской войны, и в условиях демократии мы будем твердить зады краткого курса истории ВКП(б), гласившего, что Сталин – продолжатель дела Ленина.
На самом же деле Сталин – ниспровергатель Ленина.
Гражданская война, в которой насмерть схватились два разночинных крыла петербургской России – красные комиссары и белые офицеры, леворадикалы и патриоты, – стала чисто русской трагедией. Потому что комиссары петровской России лишь руководили одной из враждующих сторон, а основную массу их армии составляли простонародные слои, представлявшие допетровскую Русь. И неспроста некоторые историки уподобляют Гражданскую войну восстанию Разина, когда красносотенцы стремились перехватить власть у тогдашнего служилого слоя. В XVII веке это столкновение допетровской Руси и петровской России красные сотни проиграли. И пронеся ненависть к петербуржцам через столетия, в XX веке взяли реванш, по очереди расправившись сначала с белыми офицерами – в ходе Гражданской войны, а затем с красными комиссарами – в годы второй гражданской войны.
Красные сотни, дав миллион штыков, выступили на стороне комиссаров осенью 1919 года, когда Добровольческая армия взяла Курск, Орёл, а большевистские начальники, жившие в столичном «Метрополе», уже приготовили загранпаспорта и жгли партбилеты. Вопреки суждениям о классовых причинах этой смычки на деле основную роль сыграл психологический фактор. Патриотически настроенные офицеры не принадлежали к высшим слоям общества, однако их золотые погоны в народном сознании олицетворяли ненавистное петербургское дворянство. Простой красносотенец в каждом золотопогоннике видел князя Юсупова, погубившего мужицкого заступника Григория Распутина. По той же причине не поддержали офицеров чёрные сотни, не принявшие и комиссаров из-за их безбожия.
В итоге Гражданскую войну выиграли именно красные сотни, рекрутированные из провинциальной России. И когда страна вернулась к мирной жизни, тысячи Чапаев заняли кресла совдеповских чиновников. Красные сотни стали самым активным и многочисленным слоем, которым руководила тонкая прослойка большевиков, засевших на высших государственных постах. Красносотенцы не преклонялись перед Западом, как леваки-разночинцы, но и не испытывали к нему острой вражды, как чёрные сотни. Они были молоды, энергичны, хотели учиться. Если бы они «вышли в люди» при монархии, то не посягнули бы на самодержавие и частную собственность, а сбросили дворянство и заняли бы его место. Став «гегемоном» при Советах, они легко приспособились и к ним – их не интересовало ничто, кроме власти. Но в духовном первородстве они оставались выходцами из допетровской Руси, свято чтили национальные традиции и по природе своей были державостроителями.
Эту особенность красносотенцев, половодьем заполнивших руководящие должности среднего уровня, отлично понял Сталин. Осознал он и то, что им глубоко чужда идея мировой революции, о которой мечтали комиссары, – красные сотни хотели обустроить собственную страну. Наконец, нельзя было не учитывать, что отрыв образованных слоёв от национальных корней, свойственный петербургской России, породил у красносотенцев стойкую неприязнь к интернациональной левой культуре. (Мережковский по этому поводу вспоминал, как в 1905 году епископ Волынский Антоний, проповедуя в Исаакиевском соборе, сказал: «Русское образованное общество ненавидит Россию вообще и русский простой народ в частности»). Здоровое, «натуральное» мироощущение красносотенцев не совпадало с извращёнными художественными вкусами и нестандартным гуманизмом левацкого искусства.
Впрочем, Сталин не первым осмыслил грядущий конфликт красных сотен и ленинской гвардии. В 1922 году в «Закате Европы» Шпенглер пророчески писал: «Большевики не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой «общества», чуждый, западный... То, что придало этой революции размах, то был народ, тоскующий по своей жизненной форме, своей религии, своей будущей истории». В 1926 г. схожие мысли высказал Г. Федотов. Наконец, Плеханов считал, что одним из вариантов послереволюционного развития России может стать реставрация допетровской Руси, – за такой прогноз его критиковал Ленин.
В этой связи очень важна точка зрения поэта-фронтовика Д. Самойлова: «Тридцать седьмой год загадочен… Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах свершился всеобщий самосуд, в котором сейчас можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37 г., что он мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично творить чудовищный феномен 37 г.».
Да, вторая гражданская война стала следствием неизбежной борьбы за власть между красносотенцами-допетровцами и остатками петербургской России в лице большевиков. Сталину лишь выпало возглавить красные сотни, что он и сделал после того, как в 10-ю годовщину Октября сторонники Троцкого вышли на марш несогласных. Философ В. Муравьёв очень образно обобщил возникшую в России XX века историческую ситуацию: «Интеллигенция вернула нам идеал Третьего Рима в виде Третьего Интернационала. Ленин оказался духовным преемником старца Фелофея. Я думаю, что Третий Рим шире и глубже Третьего Интернационала и в конце концов поглотит его».
Так и получилось.
Сталин кардинально изменил цели Октябрьского переворота: вместо подстрекания мировой революции речь пошла о построении социализма в отдельно взятой стране. С марксистской точки зрения эта перемена казалась тактической – из-за сложной международной обстановки. Но на шкале российской истории это был «квантовый скачок», означавший переход страны в принципиально иное состояние. Избавляясь от остатков петербургской России, Сталин как бы осуществлял замысел Александра III, соединяя присущую ей европейскую образованность с приверженностью национальным корням в духовной жизни – этого требовали допетровцы-красносотенцы. В итоге западная революционная идея сменилась привычной державной идеей. Теоретические изыски о строительстве социализма де-факто превратились в забальзамированные останки марксизма – как и тело Ленина в Мавзолее. Им поклонялись, но в уме держали только одно: создать могучее государство, способное выстоять в грядущей войне.
Неслучайно даже монархисты приветствовали этот процесс. В. Шульгин радовался, что при Сталине «наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились несколько поколений русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя – она останется». Зато о Ленине мнения были иные. Возможно, точнее всех указала ему место в истории Марина Цветаева, ёмко сравнившая его с Круппом: «Крупп – это завод, Ленин – это декрет. Ленин вне революции не существует, просто не любопытен».
Принято считать, что сталинские репрессии начались после убийства Кирова 1 декабря 1934 г. Но на деле они стали следствием резкого поворота к державостроительству, который начался раньше – с решения в идеологической сфере. Ещё 15 мая того года ЦК и Совнарком приняли постановление «О преподавании истории в школах». Оно и возвестило о возврате к национальным корням.
Курс на возрождение модернизированной допетровской Руси, обогащённой современными знаниями и достижениями, привёл старых большевиков в бешенство. И немудрено: они свершили революцию во имя совсем иных целей. И. Одоевцева вспоминала по этому поводу: «На воскресном собрании кружка «Зелёная лампа» И. Фондаминский говорил об «ордене интеллигенции» (опять «орден»! – А.С.) и обещал скорое всемирное царство элиты». Да о чём вообще говорить, если в ноябре 1929 г. Наркомпрос создал комиссию по латинизации русского алфавита! «Интернационалист может отстаивать только латинский алфавит, т.к. он станет основным для всех народов при грядущей победе мировой революции», – утверждали инициаторы этой кампании. И в 1930 г. комиссия выдала на-гора убойный вывод: «Русский гражданский алфавит является пережитком. Переход на новый алфавит окончательно освободит трудящиеся массы русского населения от всякого влияния дореволюционной печатной продукции».
Невероятно, но факт!
Красные сотни не желали мириться с этим напором радикал-большевиков. В воздухе запахло второй гражданской войной. О её накале говорила листовка, выпущенная отчаянными леваками: «Товарищи! Великое дело Октябрьской революции предано! Сталинская клика совершила фашистский переворот».
Термидор был неминуем.
«Борьба красных сотен с противниками Сталина приобрела страстность религиозных войн, – пишет В. Соболев. – Главными противниками сталинского курса на построение мощного индустриально-аграрного государства, основанного на традициях исторического прошлого, были не дворяне, купцы, мещане и бывшие офицеры белых армий, а горячие приверженцы Ленина с его курсом на мировую революцию и отказом от преемственности с историческим прошлым России». (Как всегда бывает при таких кровавых идейных схватках, репрессии с ужасающим размахом вышли за их рамки.)
Но борьба за власть началась не с партийных чисток. После убийства Кирова Сталин сразу разогнал общество старых большевиков и политкаторжан, закрыл Комакадемию и журнал «Каторга и ссылка». Уж он-то хорошо знал, что большевики, прошедшие через царские тюрьмы, поголовно были террористами. Помнил судьбу Романовых. В мае 1935 г. он восстановил казачьи войска, упразднённые революцией. В Большом театре на праздновании годовщины ОГПУ через ложу от Сталина сидели казаки в царской форме с золотосеребряными аксельбантами. Ненавидевшие казачество соратники Ягоды, как на подбор из большевиков-ленинцев, были в шоке. А вскоре Сталин снова приехал в Большой театр – на оперу «Тихий Дон»…
Фейхтвангер, написавший книгу «Москва 1937», видимо, по незнанию не упомянул, что противники Сталина в те годы выступали под девизом «Назад, к Ленину!» и были вполне искренни. Но любопытно, что шестидесятники двигали свою «очистительную» доктрину тоже под девизом «Назад, к Ленину!» – этот лозунг провозгласил на суде Александр Гинзбург, которого обвинили в антисоветской деятельности. И неизбежен вопрос: насколько искренни были диссиденты?..
Итогом второй гражданской войны стало полное доминирование красных сотен. Закончилась столетняя история русской революционной интеллигенции, а вместе с ней завершилась эпоха петербургской России. Настало время мощного, державного государства, модернизированной московской Руси – Третьей России. Кстати, именно так назывался журнал, который в 30-е годы издавал в Париже П. Боранецкий. В нём он писал: «Без явления Сталина, под руководством, скажем, Троцкого, Россия неминуемо стала бы лёгкой добычей внешних врагов… именно при нём закончился ленинский период распада и разбазаривания и начался процесс всестороннего воссоединения».
В Третьей России, говоря словами Г. Федотова, «московские люди» стали «русскими европейцами». А «русские европейцы, – писал Федотов, – это люди, не потерявшие силы характера московского человека. Именно они строили империю, воевали, законодательствовали, насаждали просвещение. Родились они на свет ещё до Петра…»
Третья Россия отвергла концепцию историка Покровского, отбросившего героическое прошлое страны. (А ведь его славил Ленин!) В годы Великой Отечественной вновь ввели погоны (красносотенцы с радостью заняли место белых офицеров!), срезав геометрические знаки различия, придуманные футуристами. А «заодно» распустили Коминтерн и вместо «Интернационала» Государственным гимном сделали «Союз нерушимый». С. Михалков считает, что текст привлёк Сталина словом «Русь», которого не было в других вариантах. П. Корин украшал метро мозаичными панно с ликами Александра Невского и Дмитрия Донского. (За что при Хрущёве его хулили.) А изюминкой столицы стали высотные дома, выросшие из архитектуры кремлёвских башен. (Их тоже потом поносили.) Широко отпраздновали столетие автора «Трёх богатырей» художника В. Васнецова. Роскошно издавали «Слово о полку Игореве». Как было в национальной культуре Руси, ведущее место в Третьей России отвели литературе. Напрочь забыли назидание Ленина: «О национальной культуре могут говорить только клерикалы или буржуа. Трудящиеся массы могут говорить только об интернациональной (международной) культуре всемирного рабочего движения». Зато в постановлении о конкурсе на учебник истории для школы в 1937 г. говорилось: «Авторы идеализируют дохристианское язычество, не понимают, что введение христианства было прогрессом, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры. Авторы игнорируют прогрессивную роль монастырей…»
Иван Солоневич писал: «Как ни парадоксально, именно советская историография – отчасти и литература – проделала ту работу, которую нам, монархистам, нужно было проделать давно: борьбу за самостояние русской государственности и культуры».
Такой вошла в историю Третья Россия, родившаяся в горниле кровавой второй гражданской войны и выстоявшая в жестокой битве с фашизмом, в которой, сражаясь за родину, воюя, по словам Давида Самойлова, не за уровень жизни, а за образ жизни, полегли красные сотни.
ЧТО ДАЛЬШЕ?
Советская периодизация началась с десятилетнего правления леворадикальной ленинской гвардии, которая пустила великую страну на хворост для пожара мировой революции. Следующие семь лет стали переходными: собирание «хозяйственных» камней, разбросанных революционным погромом, сочеталось с продолжавшимся отрицанием российской самобытности и левым креном в интернациональную культуру. Но возраставшая экономическая мощь неизбежно должна была вступить в противоречие с духовным нигилизмом, тормозившим подъём страны. Об этом возвестил выстрел Маяковского, действительно талантливейшего поэта, застрявшего в тупиках левацкого искусства. Как в экономике, власть подсказала вектор духовного развития общества: в 1934 г. ввели новый курс истории в школе, создали Академию архитектуры, Союз писателей.
Началась Третья Россия.
Она существовала до конца 50-х, когда иссякла пассионарная энергия красных сотен, чью численность подорвала война. И верный ленинец Хрущёв начал разбазаривать национальное достояние (Крым), сносить храмы и хулить русскую старину. В повестку дня вновь встала порочная идея о мировом торжестве социализма, и СССР втянулся в холодную войну, транжиря ресурсы на поддержку «прогрессивных режимов».
Место красных сотен заняло мещанство, о котором Горький писал: «Этот класс состоит из людей, лишённых стойкой формы, аморфных, легко принимающих любую форму… вчера – социалист, сегодня – фашист, только бы сытно жрать и безответственно командовать». Нетрудно понять, что это были образованцы, о которых сокрушался Солженицын.
Возникшая при Хрущёве система изначально была неустойчива. Политически её основой считали КПСС, выполнявшую государственные функции. Но для осмысления причин третьей гражданской войны, её последствий и вообще русского пути полезно отвлечься от политизированных оценок. На деле КПСС была лишь оболочкой для аморфной мещанской массы, доминировавшей в СССР. Эта оболочка, плоть от плоти мещанская, удерживая внутри себя то, что называли советским обществом, принимала разные формы – в зависимости от настроений образованщины, всё сильнее кренившейся к сытому Западу, в соревнование с которым ввязался Хрущёв. Когда крен стал критическим, оболочка лопнула, в годы перестройки существуя лишь формально. Из неё вывалились разнородные элементы общества, вступившие в борьбу за доминирование. Вопрос о собственности, якобы главный, был просто использован как казус белли – повод к войне. Если бы победили политические левые, страна тоже пошла бы к рынку. По китайскому пути.
Дальнейшие события с поразительной буквальностью воспроизводили то, что происходило после революции 17-го года. Десятилетие 90-х стало периодом безраздельной власти праворадикальных необольшевиков и леваков от искусства, стремившихся вдобавок задушить православную церковь разнузданной сектантской свободой. Следующие семь лет тоже оказались переходными, причём по знакомой схеме: собирание «хозяйственных» камней, раскиданных необольшевиками, растворявшими Россию в «общечеловечестве», сочеталось с пренебрежением к ценностям национальной культуры, пропагандой безнравственности, дурных вкусов.
Между тем Россия подошла к переломному рубежу – президентским выборам, к неизбежной смене «царя». И закономерно возникает вопрос: что дальше?
Отвечая на него, надо учесть, что в национальной, деполитизированной системе координат историческое движение России идёт по двум линиям. Одна из них обозначилась чётко: Ленин–Хрущёв–Ельцин. Все три периода имеют схожие черты и характерны умалением национальных российских традиций, оскудением духовной жизни, небрежением к интересам России и, как следствие, быстрым или отложенным (Хрущёв) экономическим упадком. Героями дня становились интернационалисты или общечеловеки, что одно и то же, в культурном отношении оторванные от народа.
Другая линия включает периоды, когда во главу угла ставили российские интересы, опирались на систему национальных моральных и культурных ценностей, уважали русскую старину, не отказываясь от лучших европейских веяний. В такие времена резко возрастала державная мощь, а образцом для подражания становились «русские европейцы» – московские люди допетровского склада, сохранившие верность корням, но готовые воспринимать современные мировые достижения. Эта линия ведёт от Александра III к Сталину.
По какой траектории исторического движения пойдёт Россия после выборов 2008 года?
Не в силах ответить на этот вопрос, политологический взгляд, бьющийся в тисках привычных представлений, выдвигает экзотические версии: Путин предложит слабого или больного преемника, чтобы уже года через два по требованию народа вернуться в Кремль. (Этот бред я услышал в Нью-Йорке по русскоязычному каналу из уст забытого в России бывшего «короля эфира» Е. Киселёва.)
Чтобы выпутаться из нелепых гаданий, надо от политики опять перейти к осмыслению этнокультурных сдвигов, происходящих в стране. Даже Сталин не мог самовольно определять историческое движение России, угадав умонастроения красных сотен и возглавив их. Видимо, и сейчас власть тоже почувствовала нарастающее давление многонациональных простонародных масс, недовольных разрухой 90-х и подавляющим доминированием зарубежных веяний во всех видах искусства. (Уличные схватки между казаками и геями символичны!)
Развал КПСС и СССР, третья гражданская война сильно встряхнули бывшее советское общество, отмена всевозможных ограничений, в том числе на перемещение, на продвижение по службе, привела к тому, что в недрах простонародной России начали формироваться аналоги чёрных (с возрождённым религиозным сознанием) и красных сотен, мечтающих о вхождении во власть. Соцопросы показывают рост недовольства забвением моральных ценностей. Об этом же заявила Русская православная церковь, чей авторитет неизмеримо возрос. А моральные ценности напрямую связаны с национальными корнями.
Но объективный ход жизни, видимо, подсказал Путину, что сражаться сразу на двух фронтах – с правыми радикалами от экономики, отвергающими роль государства, и левыми радикалами от искусства, ориентированными на западный бездуховный ширпотреб, – и невозможно и опасно. И президент, подобно Сталину, избрал переходный путь, начав с экономики, которая неизбежно потянет за собой изменения в духовной сфере. Волею судеб демократические условия отпустили Путину на этот этап те же семь лет, поскольку первый послеельцинский год не в счёт.
Необычайная схожесть фаз российского исторического движения – неслучайное хронологическое совпадение. В стране с богатым историческим прошлым и глубокими культурными корнями решающее влияние на ход развития оказывают не право-левые политические драки, а противоборство двух этнокультурных типов людей, сформировавшихся в допетровскую и петровскую эпохи. Эта особенность, неведомая Европе, придаёт нашему диалогу с Западом характер цивилизационного спора, а нашим духовным ценностям – необычайную живучесть, даже в условиях тотального телевизионного прессинга. Кстати, понимание возможной гибели государств от зарубежных культурных влияний существовало ещё в далёкой древности, и, кажется, этот урок усвоили в Кремле.
Потому есть основания полагать, что Россия подспудно уже начинает выбирать линию исторического движения, которая продолжит траекторию Александра III и Сталина – поверх политических различий между эпохами, не в условиях монархии или диктатуры, а на основе демократического развития. Об этом свидетельствует ещё одно поразительное совпадение: президент лично поставил вопрос о новых принципах преподавания истории в школе. (По всем законам революционного жанра против этого восстали те, кто вместе с А. Яковлевым начинал третью гражданскую войну!) Если это так, возрождение российской мощи и державности гарантированно. Но, возможно, борьба продолжается, о чём свидетельствует тот факт, что открытие памятника автору «Тихого Дона» прошло незамеченным, а главные телеканалы демонстративно его проигнорировали.
И значит, вопрос о том, станет ли Россия Путина Четвёртой Россией, пока остаётся открытым. О том, как он разрешится, – во второй части статьи, которая будет опубликована позднее.
