Принято считать, что в этом романе предсказаны произошедшие в России в начале ХХ века революционные потрясения. Но и здесь главное вот что: случившиеся в городе N. события начались с осквернения чудотворного образа Богородицы – похищение и, как явствовало из показаний похитителя, сожжение чудотворной Казанской иконы Божьей Матери произошло в 1904 году, за несколько месяцев до первой русской революции.
«Бесы» – роман-предупреждение для России на все времена. И потому очень бы не хотелось, чтобы новая экранизация рассматривалась только как аргумент в текущей политической борьбе. Достоевский вообще не призывал ни с кем бороться (за исключением явных насильников), кроме грехов и зла в собственной душе. «Пожар в умах, а не на крышах домов!» – в этом крике губернатора Лембке, слишком долго увлекавшегося склеиванием бумажных макетов церквей и городских зданий, тоже одно из главных прозрений романа. И не надо думать, что пожар в умах только у наших оппонентов.
Я был одним из немногих среди коллег-достоевистов, кому в целом понравился биографический фильм В. Хотиненко о Достоевском. Свободная интерпретация реальных фактов не смущала – сцена несостоявшегося расстрела на Семёновском плацу до сих пор стоит перед глазами, броситься однажды с ножом на Аполлинарию Суслову (или по крайней мере иметь такое желание) Фёдор Михайлович вполне мог (перечитайте хотя бы начало «Игрока»), и князя Валковского он, конечно, наблюдал не со стороны. Поэтому новый экранный диалог В. Хотиненко с Достоевским начинал смотреть без предубеждения.
Скажу сразу: фильм не разочаровал. Бесспорный плюс его – образ Петруши Верховенского во вдохновенном исполнении А. Шагина. Главного беса не могу представить себе иначе: тонкая, ироничная и даже вроде бы снисходящая к людской слабости и «неразвитости» улыбка, неутолимая жажда разрушения и власти над всем, над всеми – и в то же время какая-то инфернальная пустота, небытие. Что же до отца Петруши, Степана Трофимовича (И. Костолевский), то у Достоевского он лишь в последнюю очередь инфантильный приживальщик, как показано здесь. Это, с одной стороны, прекраснодушный либерал 1840-х годов, чья пропаганда усвоенных с Запада «прогрессивных» идей и утверждение, что «Россия есть великое недоразумение», породили ядовитую поросль в лице Ставрогина, Петруши и прочих бесов. С другой – это единственный из персонажей романа, обретающий перед смертью в результате очистительного духовного кризиса преображение, изрекающий пророчество о грядущей победе России над всеми бесами и тот, по чьей воле читаются строки из Евангелия от Луки о бесах, по повелению Христа вселившихся в свиней и утонувших в море. Именно эта сцена в придорожном Устьеве обеспечивает здесь оптимистический финал (который есть в каждом из великих романов Достоевского, кроме романа о «князе-Христе» – «Идиоте»). В фильме же Степан Трофимович просто уходит «в никуда», и евангельская тема хотя и явлена в сценах с Петрушей и Ставрогиным в свином загоне, но как бы «вполовину», без финала.
Лицо, ведущее повествование в романе, Хроникера, здесь заменяет прибывший из столицы уже после всего следователь Горемыкин (С. Маковецкий). Небесспорное решение, но важное в общей концепции фильма: одни борются с государством и хотят построить что-то иное, другие борются с ними и хотят защитить государство, но о том, на чём только может стоять прочно государство Российское, – о православии – не помнят ни те (что закономерно), ни эти (что губительно). И грозное предупреждение книгоноши (в ответ на её предложение Горемыкину «приобрести Евангелие», получившей ответ: «как-нибудь потом»): «Потом поздно будет» – относится ведь не только к тем, кто не смог тогда разглядеть грядущих адских всполохов.
Отсутствующий в романе мотив Ставрогина-энтомолога, ловца и коллекционера бабочек, взят, по утверждению создателей фильма, из подготовительных материалов, где Ставрогин говорит Шатову о людях так: «Мы, очевидно, существа переходные и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку. Вспомните выражение: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстаёт». Я думаю, люди становятся бесами или ангелами <…> Земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродитесь в чёрта». Но так акцентирован этот мотив, полагаю, в связи с ещё одной «достоевской» темой: о красоте. Возникает она ещё в «Идиоте», где Мышкин вроде бы говорит «Мир спасёт красота», но не отвечает на вопрос: какая красота? Человеку в «состоянии переходном» никак нельзя забывать, что внешний блеск и красота часто есть «дар» сатаны для привлечения слабых душ (очень хороши здесь начальные кадры – завораживающий подъём из водных глубин адски красивой бабочки). Ставрогин – красавец – оказывается страшной «чёрной дырой», инфицирующей всех вокруг: внушает языческие идеи Шатову, человекобожеские – Кириллову, кровавые – Петруше. Но Шатов и Кириллов в фильме удивительным образом способствуют возникновению некоей светлой ноты – самый их внутренний облик, явленный вовне (Е. Ткачук и А. Кирсанов), побеждает их идеи, сохраняя надежду (несмотря на смерть обоих). Ставрогин в трактовке М. Матвеева оставляет двойственное впечатление. Удаются сцены, где окружающие ждут от него любви или хотя бы понимания, а он способен лишь сделать соответствующее выражение лица. Но его неспособность любить превалирует в фильме над другим важнейшим для Достоевского мотивом: когда духовная аристократия нации перестаёт быть солнцем, гаснет, становится «чёрной дырой», в неё и через неё начинают проникать бесы. А Ставрогина в фильме часто становится просто жалко. Лишь введение в фильм главы «У Тихона», исключённой в своё время из журнальной публикации по требованиям цензуры, проясняет истину: на великий подвиг борьбы со злом этот князь оказался неспособен. Тогда и вспоминается анафема самозванцу, прозвучавшая из уст Хромоножки (образ этот вышел у М. Шалаевой весьма выразительным, смущает только, что облик Марьи Тимофеевны в романе был несколько иным: «тихие, ласковые, серые глаза её были и теперь ещё замечательны»…). Пожалуй, каким-то образом вывести эту анафему в финал фильма было бы лучше добавленной в роман швейцарской концовки (хотя тут вспомнилось, что вскоре после рождения Ленина – а прибыл он в Россию в апреле 1917-го из Швейцарии, – Достоевский предупреждал в «Дневнике писателя»: «Кто-то стучится, кто-то, новый человек, с новым словом – хочет отворить дверь и войти....»)
Карен СТЕПАНЯН, доктор филологических наук, вице-президент Российского общества Достоевского