Евленья Виноградова
* * *
Продам родительский очаг,
нехитрый скарб раздам по вещи.
Лекарство, выпив натощак,
сорвусь туда, где море плещет.
Там в ноябре под двадцать пять,
там люди в ярком кормят чаек.
Там страсть не держат на цепях
и виноградным привечают.
А здесь печурка внедогляд,
роняя головню на щепки,
нет-нет да треснет, коль палят
одну берёзу в холод крепкий.
И ты сидишь себе, следишь –
сомлев лицом, – за огоньками,
колени обхватив руками…
…И никуда не убежишь –
не пустит под порогом камень.
Его мой дед ещё, кажись…
…Какая ни на есть, а жизнь –
дарованная стариками…
* * *
Отведи меня, улица, на заглохший пустырь.
Там на травы невхожие, как стена в монастырь, –
жёлто-жухлые, вялые,
под снега обречённые –
упаду я, усталая,
октябрём удручённая.
Волновалась вопросами под цветущими вишнями:
прихожанка? послушница? непутёвая? лишняя?
Не готова я к постригу,
только воля замучила.
За собою все мостики
посжигала заученно.
А назад-то как хочется!.. Да, боюсь, не назад…
И во снах всё бормочется про невиданный сад.
Льют там травы нетленные ту же самую песнь?..
Мой пустырь, друг смиренный мой, может,
сад этот есть?
* * *
Последний лист – не самый совершенный.
(Никто не знает, видит ли он сны.)
В своём раздумье он повис мишенью
Для времени неведомой длины.
Он весь в морщинах от дождя и ветра.
Последний лист давно уже не жёлт.
Он – дирижёра чуткая манжета.
Он – близость жеста. Он вот-вот зажжёт
Полёт зимы!.. Но пленником движенья
Зажат в скрижалях колеса времён.
Он замер в ожиданье дуновенья
Волшебной музыки бездумных шестерён.
* * *
Улица коня ярей –
Необъезженной резвится.
Оттепель, да в январе!
Оттепель, да катаница!
Ох, совсем не по поре
Старый ворон веселится!
Старый ворон щурит глаз,
Мокрым клювом шарит в перьях.
Старый ворон черномаз –
Отвернусь из суеверья!
Выступил на тротуар
Гравий оспенною сыпью.
Занемог от ног, от фар,
Отдохнул бы, неусыпный,
Отдохнул бы до утра
Под картавинку капели,
В свете кротких фонарей.
Глянь, как кровли пропотели, –
Оттепель, да в январе!
* * *
…вот оно и произошло – блаженное касание
горячей ступнёй студёной почти нежилой половицы.
Благодарствую, дом, за искусственное дыхание.
Слава Богу – не снится…
Вот и кукушка… (кукушка и в городе?)
над прозрачною ночью, над буйством сирени повсюду.
Мой подоконник спросонья так холоден…
Кукушка-кукушка, ещё немного – и ты
превратишься в зануду
со своим кукушиным пророчеством… я без вопроса.
Ты испорчена, на тебя много людского спроса,
но ты успокойся…
на что мне их стая сорочья?..
Я одинока и простоволоса,
уже отправляюсь к туманной реке
с золотым паромом.
Его жёлтая охра от долгого солнца
пошла пузырями на рейке.
Туман пишет свою акварель по-сырому.
Я раздвигаю ветки прибрежных тугих черёмух.
Я побывала, – шепчу им, – в большой переделке
и стала почти что ремейком…
Только бы эти волны, вспугнувшие стерлядь
от самой лески
в приходящей и уходящей воде,
не вспугнули… (да разве спугнёшь кукушку
у моей занавески?)
Поющая, мне не важно – сколько,
зато мне известно – где.
* * *
Полюбила б я тихий жасмин,
Плач колодца под песню калитки,
Чай с лимоном, уютный камин
В украшенье ракушки-улитки.
Полюбила б я кроткий жасмин,
И ночник, и мерцанье лампадки,
И в подвале брожение вин,
Ореол абажурный, и грядки.
Полюбила б я нежный жасмин,
Целовала бы цвет недотроги.
Ворковала бы, тешилась с ним,
…Да репейник стоит у дороги…