Курицын: прерванный полёт

БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ

Сегодня мы открываем серию бесед обозревателя «ЛГ» Льва Пирогова с «литературными людьми»: критиками, издателями, редакторами. Но ни в коем случае не с писателями. С писателем критику говорить незачем: встреча льда и пламени производит один лишь пшик. Ведь писатель не обладает «нарративной компетенцией», которая есть «симулякр, сигнализирующий о функционировании синтагматического разума, как он манифестируется в дискурсе». А критики обладают. Они этими «компетенциями» работают.

Мы говорим Курицын, подразумеваем «постмодернизм». Весёлое время было. Последнее из «великих». С хрустом проедали наследство предыдущих эпох и проели на десятилетия вперёд. Закончился «постмодернизм» в 2002 году, когда в расцвете славы Вячеслав Курицын вдруг заявил: «Я устал. Я ухожу». И уехал. Из Москвы в Санкт-Петербург: навстречу, так сказать, тогдашнему основному кадровому потоку. Забросил критику, стал писать романы под псевдонимом Андрей Тургенев (был такой поэт, подавился мороженым). Романы эти печатаются и в меру читаются, но… чем заткнуть сосущую пустоту на месте «величия»?

Оно ведь, пожалуй, как. Культура – такой сорт хозяйствования, который использует не природные ресурсы (уголь, чернозём, доски-брёвна), а духовные: чувство юмора, чувство вины. Постмодернисты исходили из ошибочного ощущения, что ресурс личности неисчерпаем. Но это не так. Чем активнее используешь, тем меньше остаётся. Прежде всего – в тебе самом. Поэтому жалок тот, кто до старости сохраняет «юную душу». Щенячья резвость на закате дней заставляет задуматься о размерах собачки. Лопата, если ею копать, тупится. А если точить – укорачивается.

«Вот так и жизнь»… (Это, если помните, анекдот такой был, я уж запамятовал, помню только фразу, после которой надо смеяться.)

СЕННАЯ, ЕЩЁ ПАРОЧКУ

Лев Пирогов. Вы как-то очень величественно ушли. Были «культовым», весь мир в кармане, и вдруг… «Раздал имущество и удалился в скит». Или за душевными удобствами погнались? Занимать на диване позицию «Русский писатель»?

Вячеслав Курицын. Да я вроде не величественно, а так. И потом «ушёл» – некое специальное действие. А я просто перестал писать критику, вернее, она сама пересталась писать. Так недавно «ушло» от меня, скажем, красное сухое вино, а «пришло» – белое сухое вино, которого я раньше не уважал. Я доверяю своему организму, точнее – не вижу смысла противиться. Не хочет критики – ну не хочет. Насчёт позы на диване «Русский писатель» – это в принципе верно. И это не противоречит слову «скит». Только до скита в лесу я пока морально не дорос: мой скит на Сенной площади в Петербурге. Но, скажем, Невского проспекта я не перехожу, метро и автомобилями не пользуюсь, то есть всё же двигаюсь в нужном направлении.

Мне, честно сказать, сейчас не слишком понятно, как я себя ощущал долгие годы «в центре внимания». Я по жизни этого не люблю, гостей больше одного человека редко дома имею, дней рождения своих не справляю, клуб мой в Петербурге разорился из-за того, что я не мог заставить себя в нём находиться. И всё это нарастает, в смысле – настроение уединяться.

Критика – это всё же больше «работа». А писатель может месяцами спокойно пить, не беспокоясь об «определённом объёме». Мой нынешний роман с журналом «Прочтение» несколькими вещами спровоцирован, и, в частности, потребностью иметь некие обязанности-обязательства, что автоматически сокращает количество усвояемого алкоголя.

– Вижу, вам понравилось слово «скит». Работает на образ, угу? И тут же эта назойливая тема выпивки… Нет ли тут жанровой несовместимости, а значит, и ужасной человеческой драмы?

Ведь не один вы ушли. Кузьминский, Липовецкий, Басинский… У одних иллюзии закончились, у других постмодернизм, третьим стало не с чем бороться. И никто из этой бучи, боевой и кипучей, ничего, кроме понижения эмоционального градуса, не вынес. Реалист Басинский написал бульварный роман, эстет Кузьминский какие-то сценарии для телесериалов вычитывает… А вы? Раньше от вас гением пёрло: девушки слетались, юноши обдумывали житьё, а теперь – «клуб разорился». Это же называется «крах поколения», нет?

– Является ли алкоголь человеческой драмой? – человеческой драмой ежедневно, а раз в месяц даже и человеческой трагедией. Но матрице скита он не противоречит: вот такой скит, недоделанный, с алкоголем.

С общественными явлениями мой «уход» в принципе понятно, как можно связать. Тексты «с идеями» меньше стали нужны: и вертикаль власти давит, и денег в газетах-журналах полно, самое время зарабатывать, а идеи подождут. Сейчас, впрочем, с деньгами будет похуже, так что может и потребность в «идеях» снова появиться.

Так вот, связать можно, но, честно сказать, на уровне слов в тексте я что угодно с чем угодно связать могу. Для меня важнее мой внутренний сюжет: я пережрал современности, вот и припрятался на Сенную, каковая есть Вечность. Естественная реакция организма.

А в терминах «поколения» я и не могу мыслить после постмодернизма. Там же был пафос «долой обобщения». Пафос верный, но с парадоксом: сам он принимал форму теоретическую, то есть обобщающую. Вот я и сделал следующий очевидный шаг: совсем перестал обобщать.

А что до гениальности – мне мой нынешний продукт, романы Тургенева, нравится даже больше, чем предыдущие продукты. Прямо-таки совершенством попахивает, даже не понимаю, возможно ли лучше писать по-русски. Сейчас снова сделаю передышку на несколько лет, чтобы ещё более прекрасные буквы созрели.

ИЗ СИЯЮЩЕЙ ПУСТОТЫ
– Если вам так нравится то, что вы сейчас пишете, значит, вам комфортно там на Сенной живётся. А вечность комфортной не бывает: та же реальность, только более высокого уровня, в ней так же трудно, только сбежать уже некуда. Даже обратно не сбежишь – из такого скита не расстригают. Можно только вовсе перестать думать. Как вы говорите, «не обобщать».

Я-то ожидал другую историю услышать. Вот у Кастанеды, с которым прежний Курицын, кажется, состоял в отношениях, есть фразочка о недеянии как духовной работе: «Нужно понять, что у тебя получается лучше всего, и не делать именно это». У вас получалось писать журналистику левой ногой, и выходило здорово. Но вы перестали делать это и занялись тем, что трудно. Той работой, при которой душа между точками «вход» и «выход» большее сопротивление преодолевает. Я думал так.

– Я не готов дискутировать о том, чем именно является Вечность. Я её вполне ощущаю здесь и сейчас, в длинных прогулках по городу, скажем, и чувствую, что основное моё занятие – её коротать. Ощущение многопечальное, но уютное как раз. Возможно, тут есть какая-то нестыковка в терминах… я на своих не настаиваю.

Насчёт труда – верно. Я стал гораздо активнее ощущать его самоценность. Надо, собственно, работать, а остальное – само образуется. Рифма к тезису «делай что должно, и будь что будет». Однако я не ставил перед собой задач «стать лучше» и «работать больше». Настаиваю всё же на естественности эволюции: журналистику надлежит писать левой ногой, такова её природа, а природа романа – ну по типу как храм строишь, потому хочется сделать его совершенным. Те плафончики, которые под потолком, прихожанин может разглядеть лишь через подзорную трубу, а так они там вылеплены – для ангелов.

При этом я не рассматриваю эти изменения как «духовный путь», как анонсированное самосовершенствование. Просто – путь. Такая свилась дорога.

– То есть к прежнему «лёгкому» Курицыну нет отвращения?

– Я не очень сейчас верю, что это был я, но не до отвращения. В конце концов всё это было довольно… «мило» не то слово. Ну есть в литературной тусовке (в большей степени, чем в журналистской или художественной, которые побогаче) что-то трогательно местечковое, оно же домашнее.

Дело ещё и в том, что «Курицын», вызывающий у меня отвращение, вполне себе существует: на днях буквально в пьяном виде обхамил я хорошего (не важно, хорошего ли, важно, что слабого) человека… ох и так далее, я стыдные моменты гоню из памяти метлой, метлой. Со мной столько бывало (и бывает) стыдных моментов, что работа литкритиком – вполне безобидное дело.

– Угу. Но какие-то слухи о внешней жизни до вас, наверное, доходят. Как вам кризис, кстати? Я вот решил думать, что в самый раз для литературы. Издательский рынок рухнет, «диктатура спроса» переведётся, суетиться не надо, вот и пиши «для ангелов». Отлежится, потомки прочтут. А что не долежит до потомков, того, стало быть, и не надо было.

– Это всё полезно, что вы говорите, духовная работа, всё такое, но, боюсь, грядут просто плохие времена. Предыдущий кризис удачно пришёлся, всё оздоровилось, но тогда ситуация была другая. Государство было ельцинское, перспективное…

– Это как?

– Ну как: Ельцин разобрал СССР без войны, пройдя совсем по краешку, спас Россию от голода и стал делать нужные реформы: экономические и политические. Было ощущение при нём, что есть реальный шанс на расцвет. Возможно, это самый крупный государственный деятель за всю историю России. Я знаю, что мои соотечественники его не любят. В день похорон я нажрался у телевизора, вышел на Сенную площадь с водкой и приставал к прохожим с предложением помянуть: меня очень даже энергично посылали…

– Потрясающе, Вячеслав Николаевич, голубчик, спасибо. Вот она, человеческая драма, о которой так упорно твердила мне интуиция. У вас, оказывается, была великая эпоха. Пропагандируя постмодернизм («кризис авторитетов», демонтаж иерархий, невозможность обобщений etc.), вы рука об руку с Ельциным осуществляли «нужные реформы». Пребывали в русле исторического развития, так сказать. Он разбирал постройку, а вы фундамент. Ведь литература в СССР при отсутствии религиозной и философской традиций была как раз тем общим смысловым пространством, которое консолидировало что «советчиков», что «антисоветчиков». Потом русло свернуло, вас выбросило на берег, стало скучно. Уходу в скит предшествует покаяние – у вас его не случилось, вот и вышел скит «недоделанным», с белым сухоньким.

– Про покаяние не понял. Мы с Ельциным всё делали правильно.

Насчёт выхода из русла исторического развития я говорил: мне несложно связать свой выход с движением эпох (нынешняя не нуждается в «идеях»), но у меня нет потребности настаивать на такой связи. Мне достаточно внутренних причин.

УШЛА НА БАЗУ
– Ну давайте о внутренних. Говорите, у вас телевизор есть?

– Телевизор я купил год назад, после долгих лет несмотрения. Сначала даже стал открывать для себя сей удивительный мир: скажем, я был, думаю, одним из трёх-четырёх в стране преданных зрителей сериала «Всё включено», который сняли с эфира после восьмой серии (из ста) за рекордно микроскопический рейтинг. Но это изучение далёких планет довольно быстро обрыдло, и теперь я смотрю только канал «Спорт».

– Я, когда у меня телевизор был, тоже только «Спорт» смотрел. Особенно бильярд хорошо идёт. Типа как аквариум с рыбками рассматривать, только лучше.

– Бильярд я всё же ещё не это… не дорос. Это совсем просветление.

– Там же главное не счёт, а как они ходят, натирают кии, делают выраженья лиц. Футбол так не посмотришь – вовлекаешься, не ты смотришь, а тебя смотрят.

– По этому поводу снова «вечность» всплывает. Спорт в телевизоре – вот модель вечности наглядная. Я то есть умру в гроб, а у них будет следующий сезон, новые трансферы, изменения в рейтинге, новые рекорды лиги…

– Это если постмодернист – в гроб, а так рождаешься для Жизни Вечной. И тогда уже не «изменения в рейтинге», а «облака всё так же будут плыть в этом огромном небе», большая разница. Я бы вот хотел почитать про это. Так ведь не пишут…

Самое время спросить, каким вы себе представляете идеальное произведение литературы. Которое как бы хочется написать, потому что на самом деле хочется прочитать.

– С этим просто: все тургеневские романы я писал, представляя в качестве читателя себя пятнадцатилетнего. Для себя и писал, для того, которому тогда таких каких-то книжек хотелось. Тут был круглый стол со школьниками по поводу «Спать и верить» – раздали им специально роман, ну и созвали потом. Вроде я угадал: самая та аудитория.

– Незрелые души растлеваем, понятно. А что сами в детстве читали? Из такого, что до сих пор в печёнках сидит? Меня вот «Незнайка на Луне» с иллюстрациями Валька перепахал. Ничего с тех пор не читал пронзительнее про жизнь.

– Я очень любил Льва Квина, барнаульского детского автора, все его книги, до каких дотянулся, прочёл. Помню, нахожу на абонементе нечитанную, что-то про завод, серия типа «Звёзды рабочего класса». Мне библиотекарша честно говорит: «Тебе это не понравится». Я таки взял, ведь Квин. Не понравилось. Наверное, впервые столкнулся с… «таким делом». Дома книг немного было, но у меня есть счастливое свойство перечитывать. Я вот на днях роман «Подвиг» Набокова прочёл третий раз за полгода. «Незнайка на Луне» попал ко мне довольно поздно, и библиотечный, ненадолго. Вот я бы его сейчас перечёл, хорошая идея.

– А что так с «Подвигом»-то?

– Я с 1990 года сочиняю книгу о Набокове. Порциями. С перерывами по нескольку лет. Сейчас вот довольно плотно за ней сижу. Сегодня с утра сидел, скажем.

– О, ну тогда не отвлекаю… Последний вопрос. Вот вы дважды сказали, что нынешнее время не нуждается в идеях. А у вас они есть? Или вы тоже… как время?

– Мне был выдан, спущен сверху для пропаганды «постмодернизм», я добросовестно на этом фронте выложился. Теперь не моя очередь. У меня в этом смысле или ранняя пенсия, или тайм-аут, как пойдёт: своей обязанностью я ощущаю нынче старое доброе просветительство. В России по-прежнему чрезвычайно высок процент быдлятины и безграмотности (хотя девяностые заметно сдвинули ситуацию): вот и кропать разумное-доброе-вечное по мере сил. Воцарившиеся ныне тренды-бренды типа вертикали власти, сильной руки или новой имперскости бессмысленны, но показательны: реальные идеи, с которыми можно нынче выходить на поле, тоже должны иметь эдак несколько фундаментальный характер. Ну, скажем, православное возрождение на фоне надвигающейся исламизации. Или, не знаю, какой-нибудь хитрый социализм. То есть это всё примеры совсем «примерные», новые идеи на то и новые, что пока неизвестны.