25 июля исполнится 40 лет со дня смерти всенародно любимого поэта, барда и актёра. К этой дате Владимир Новиков завершает подготовку расширенного переиздания своей книги «Высоцкий» в серии «ЖЗЛ». Предлагаем вашему вниманию новое послесловие.
Стихи на смерть Высоцкого, стихи памяти Высоцкого, стихи о его бессмертии – их за сорок лет, прошедших после 1980 года, родилось великое множество. Счёт пошёл уже не на сотни – на тысячи. Качество разное – от высоких литературных образцов до наивного любительства. Но каждое такое стихотворение – исторический документ. В каждом угадывается человеческая личность и судьба. Уважаю всякое искреннее стиховое слово о Высоцком, независимо от уровня версификации.
Меня не раз спрашивали, что я сам особенно ценю в поэтической «высоцкиане», какими её вершинными достижениями хотел бы поделиться с читателями. Выбор велик, тут и среди высоких профессионалов конкурс серьёзный. К тому же, помимо стихотворений, полностью посвящённых Высоцкому, случались упоминания его имени, чрезвычайно выразительные и неожиданные по смыслу. Например, в стихотворении Давида Самойлова «Облики облака» (1983), где автор обнаруживает черты легендарного барда в проплывающем облаке:
И чему-то вселенскому родственно,
И стоустой молвы стоустей –
Нежное лицо Высоцкого,
Полное печали и предчувствий.
«Нежное лицо» – так о Высоцком не говорил никто…
В общем, я решил ограничиться стихотворениями-событиями. На мой взгляд, не попадает в их число, скажем, «Киоск звукозаписи» Евгения Евтушенко, где автор почему-то говорил о Высоцком свысока:
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто – гений эпохи. Кто – гений мгновений.
Ты – бедный наш гений семидесятых,
И бедными гениями небогатых.
А в конце – заунывный итог:
Жизнь кончилась. И началась распродажа.
Ну всё тут, как говорится, мимо. Не было никакой «распродажи», Высоцкий принадлежит всем, и не надо делить преданных ему людей на чистых и нечистых. И не остался он в семидесятых годах, «гений мгновений» – это не про него. Недаром появилась народная полемика с Евтушенко в стихотворной форме, и она тоже вошла в «высоцкиану». А «Киоск звукозаписи» сегодня приходится признать стихотворением, утратившим актуальность.
В итоге же составилась у меня такая субъективно-вкусовая пятёрка, которую хотелось бы развернуть не иерархически, не как на спортивном пьедестале, а эмоционально, чтобы создать определённое настроение. Назовём эту подборку словом «квинта», что означает «музыкальный интервал в пять ступеней».
Начинаем с Александра Городницкого, классика авторской песни, старшего товарища Высоцкого по жанру. Ещё при его жизни Городницкий написал своеобразный цикл из двух песен: «Галилей» – «Антигалилей». Произошло это в 1967 году, когда в Ленинграде Театр на Таганке показал спектакль «Жизнь Галилея» с Высоцким в главной роли.
А в 1980 году появилось стихотворение-песня Городницкого «Памяти Владимира Высоцкого», примечательное тонким лиризмом и полным отсутствием риторики. Имя Высоцкого здесь даже не названо, зато передано то настроение, которое и сегодня ощущает всякий неравнодушный к поэзии посетитель легендарного кладбища:
На Ваганьковом горят сухие листья.
Купола блестят на солнце – больно глазу.
Приходи сюда и молча помолись ты,
Даже если не молился ты ни разу.
Облаков плывёт небесная отара
Над сторожкой милицейскою унылой,
И застыла одинокая гитара,
Как собака над хозяйскою могилой.
Ветви чёрные раскачивают ветры
Над прозрачной неподвижною водою,
И ушедшие безвременно поэты
Улыбаются улыбкой молодою.
Их земля теперь связала воедино,
Опоила их, как водкою, дурманом.
Запах вянущих цветов и запах дыма –
Всё проходит в этом мире безымянном.
На Ваганьковом горят сухие листья.
За стеной звенит трамвай из дальней дали.
Приходи сюда и молча помолись ты –
Это осень наступает не твоя ли?
Трамвайных путей возле кладбища больше нет, а неподалёку от памятника Высоцкому появился надгробный камень с надписью-автографом «Булат Окуджава». У патриарха бардовской поэзии есть два произведения о Высоцком. «Как наш двор ни обижали – он в классической поре…» (предположительно 1982 года) – выразительный гимн авторской песне, где в пандан к булгаковскому «Рукописи не горят!» сдержанно, но твёрдо сказано: «Ведь и песни не горят, они в воздухе парят…» Здесь упоминается и слух о краже вагона с экземплярами книги «Нерв» – своеобразном подтверждении небывалой популярности Высоцкого. Но в пятёрку хочется включить принадлежащий Окуджаве поэтический некролог 1980 года:
О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот ещё одному не вернуться домой из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил...
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.
Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну а мы вместе с ним посмеёмся и вместе поплачем.
Замечательно схвачено здесь единство комического и трагического в мире Высоцкого: «…вместе с ним посмеёмся и вместе поплачем». А в финале эта идея облекается в символические образы двух аистов – музыкальность мысли просто блоковская:
О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука и мотив со стихом не сходился...
Белый аист московский на белое небо взлетел,
чёрный аист московский на чёрную землю спустился.
А теперь к нам выходит Юрий Визбор. При жизни Высоцкого они были не очень дружны. Встречались дома у Александра Митты, где Визбор охотно пел гостям свои песни. Но потом, по свидетельству режиссёра, «когда Высоцкий появился, Визбора как будто волной смыло». Обычная житейская ситуация. Притом что советская пропаганда стригла всех бардов под одну гребёнку и Высоцкому в 1968 году, как мы помним, на страницах газеты «Советская Россия» была приписана цитата из визборовского «Технолога Петухова» («А также в области балета мы впереди планеты всей»), творческие принципы двух поэтов изрядно расходились. Оба они, например, сочиняли морские песни, но, как рассказал таганский актёр Анатолий Васильев, Визбор отнюдь не одобрил то, что было написано Высоцким для фильма «Морские ворота»: «Да он неправильно делает! Так песни писать нельзя! Он пытается зарифмовать сюжет, а сюжет в песнях необязателен, даже вредит!» Не нравилось Визбору и то, как решительно отмежёвывался Высоцкий от «движения самодеятельной песни». Об этом он говорил даже в некрологической публикации «Он не вернулся из боя», где, кстати, умершему был брошен явно несправедливый упрёк в том, что в 1970-е годы его «искусство, предназначенное для отечественного уха, неожиданно приобрело валютное поблёскивание» (имелись в виду вышедшие за рубежом пластинки с записями в сопровождении профессиональных ансамблей).
Но житейские размолвки и сиюминутные разногласия быстро истаяли, ушли прочь. Два года спустя Юрий Визбор ведёт разговор с Высоцким уже с точки зрения вечности:
Пишу тебе, Володя, с Садового кольца,
Где с неба льют раздробленные воды.
Всё в мире ожидает законного конца,
И только не кончается погода.
А впрочем, бесконечны наветы и враньё,
И те, кому не выдал бог таланта,
Лишь в этом утверждают присутствие своё,
Пытаясь обкусать ступни гигантам.
Да чёрта ли в них проку! О чём-нибудь другом...
«Вот мельница – она уж развалилась...»
На Кудринской недавно такой ударил гром,
Что всё ГАИ тайком перекрестилось.
Всё те же разговоры – почём и что иметь.
Из моды вышли «М» по кличке «Бонни».
Теперь никто не хочет хотя бы умереть
Лишь для того, чтоб вышел первый сборник.
«Хотя бы умереть» – отличная речевая находка, я бы сказал: это словосочетание построено «по-высоцки», с лёгким смысловым сдвигом. И важное напоминание потомкам: вот чем платили поэты в советские времена за выход первого стихотворного сборника. Вскоре, в 1984 году, и сам Визбор уйдёт из жизни, так и не познав радость признания в качестве поэта. Только в 1986 году у него самого выйдет «первый сборник». И он уже видит, как они с Высоцким встретятся там:
Мы здесь поодиночке смотрелись в небеса,
Мы скоро соберёмся воедино,
И наши в общем хоре сольются голоса,
И Млечный Путь задует в наши спины.
А где же наши беды? Остались мелюзгой
И слава, и вельможный гнев кого-то...
Откроет печку Гоголь чугунной кочергой,
И свет огня блеснёт в пенсне Фагота.
Пока хватает силы смеяться над бедой,
Беспечней мы, чем в праздник эскимосы.
Как говорил однажды датчанин молодой:
Была, мол, не была – а там посмотрим.
Всё так же мир прекрасен, как рыженький пацан.
Всё так же, извини, прекрасны розы.
Привет тебе, Володя, с Садового кольца,
Где льют дожди, похожие на слёзы.
Эта песня-стихотворение трогает тонким балансом культурного пафоса и небрежной разговорности. Здесь упомянуты заветные для обоих поэтов ценности: пушкинская «Русалка», Гоголь, Булгаков. А знаменитое «Быть или не быть?», звучавшее из уст Высоцкого с таганской сцены, травестировано в народное «была не была» – и тем самым приручено, приближено к обыденности. И песня не стареет. Разговор на Садовом кольце продолжается, с нашим участием.
Прежде чем перейти к следующей «ноте» – необходимое пояснение. Все поэты, которых мы сейчас перечитываем, старше Высоцкого. Не говоря уж об Окуджаве, которого сам Высоцкий называл «духовным отцом». И Городницкий старше его на пять лет, и Визбор – на четыре года. И хотя при совместных выступлениях они держались на равных, Высоцкий воспринимался поначалу как младший товарищ по искусству. То же с Андреем Вознесенским: когда двадцатитрёхлетний Высоцкий ещё сочинял свою дебютную «Татуировку», у двадцативосьмилетнего Вознесенского уже вышли книжки «Мозаика» и «Парабола», его стихотворение «Гойя» уже успело сделаться легендарным. Поэтому, когда Вознесенский в июле 1980 года написал: «Меньшого потеряли брата – / Всенародного Володю», в этом не было никакого высокомерия, тем более что самый высокий эпитет – «Всенародный» – присвоен здесь только Высоцкому и никому более.
И ещё Вознесенский здесь выступает защитником авторской песни как художественного явления, как неотъемлемой части русской поэзии. Он тонко обыгрывает слово «певец», которое во времена Жуковского и Пушкина было синонимом слова «поэт». Противопоставляет певцов (то есть всех истинных поэтов, независимо от формы их работы – стихотворной или песенной) писцам (то есть авторам официально-казённых и безжизненных виршей):
Писцы останутся писцами
В бумагах тленных и мелованных.
Певцы останутся певцами
В народном вздохе миллионном…
Время подтвердило правоту Вознесенского. Произведения таких певцов, как Окуджава, Высоцкий, Галич, стали неотъемлемой частью отечественной поэзии, а «писцы», авторы рифмованной советской макулатуры, издававшие роскошные фолианты на мелованной (то есть дорогой) бумаге, прочно забыты. Их весьма тленные книжные издания теперь даже в библиотеках не хранятся, их оттуда беспощадно списывают с целью дальнейшего уничтожения.
И Вознесенский, как старший товарищ Высоцкого по поэзии, в общем, сыграл в его судьбе положительную роль. «Володя у меня многому научился», – сказал мне Вознесенский в 1988 году в неформальном разговоре. И эти его слова не лишены основания. В дневнике Высоцкого 1975 года сохранилось стихотворение «Препинаний и букв чародей…», где шутливо обыгрывается стихотворение Вознесенского «Прощание с Политехническим» и притом с полной серьёзностью сказано о его авторе:
Автогонщик, бурлак и ковбой,
Презирающий гладь плоскогорий,
В мир реальнейших фантасмагорий
Первым в связке ведёшь за собой!
Усвоив многие приёмы поэтической техники Вознесенского (развёрнутые метафоры, словесную игру, тяготение к звуковым повторам, метрическое разнообразие), Высоцкий достиг большей социальной остроты и философической свободы высказывания. Но было время, когда они шли «в связке», и тогда, в 1971 году, было написано одно из лучших произведений Вознесенского и одновременно одно из лучших стихотворений о Владимире Высоцком – «Реквием оптимистический». Стихотворение даже было опубликовано в апрельском номере журнала «Дружба народов» за 1972 год под названием «Реквием оптимистический по Владимиру Семёнову, шофёру и гитаристу» и с дальнейшей заменой в тексте «Высоцкого» на «Семёнова». Для читателей этого журнала маскировка была достаточно прозрачной, к тому же на публичных выступлениях Вознесенского стихи звучали без купюр:
За упокой Высоцкого Владимира
коленопреклонённая Москва,
разгладивши битловки, заводила
его потусторонние слова.
Владимир умер в два часа.
И бездыханно
стояли полные глаза,
как два стакана.
А над губой росли усы
пустой утехой,
резинкой врезались трусы,
разит аптекой.
Спи, Шансонье Всея Руси,
отпетый.
Ушёл твой ангел в небеси
обедать.
Володька,
если горлом кровь,
Володька,
когда от умных докторов
воротит,
а баба, русый журавель,
в отлёте,
орёт за тридевять земель:
«Володя!»
Ты шёл закатною Москвой,
как богомаз мастеровой,
чуть выпив,
шёл, популярней, чем Пеле,
с беспечной чёлкой на челе,
носил гитару на плече,
как пару нимбов.
(Один для матери – большой,
золотенький,
под ним для мальчика – меньшой…)
Володя!..
За этот голос с хрипотцой
дрожь сводит,
отравленная хлебсоль
мелодий,
купил в валютке шарф цветной,
да не походишь.
Спи, русской песни крепостной, –
свободен.
О златоустом блатаре
рыдай, Россия!
Какое время на дворе —
таков мессия.
Сделаем паузу в этом месте. Именно эти четыре строки были сокращены в журнальной публикации, а потом и в сборнике Вознесенского «Взгляд» (1972). Слишком смелыми показались редакторам или цензорам. А потом, уже в условиях свободы слова, они, как ни странно, стали кое-кому казаться недостаточно почтительными по отношению к Высоцкому. Давайте разберёмся. «Златоустый блатарь» – поэтический оксюморон, сочетание противоречащих друг другу понятий. Конечно, преднамеренное. И ироничное – не по отношению к Высоцкому, а по отношению к тем, кто его осуждал за «блатную», приземлённую тематику и лексику. А главное здесь слово – «златоустый». Нет более лестного эпитета для поэта. Вспомним слова Цветаевой об Ахматовой: «златоустая Анна всея Руси» – и попутно обратим внимание на то, что Высоцкий у Вознесенского – «Шансонье Всея Руси». А в следующих двух строках – мысль о том, что время накладывает отпечаток на тематику и стилистику поэта, что в наши дни «мессия» должен нести истину, облечённую в доступные народу слова. Так что оценка здесь весьма высокая. Из всех поэтических современников Высоцкого именно Вознесенский в наибольшей степени принял его эстетически. А далее идёт сюжетное претворённое сравнение поэта с Христом. И небрежно-разговорная лексика делает это сравнение эмоционально убедительным.
А в Склифосовке филиал
Евангелия.
И Воскрешающий сказал:
«Закрыть едальники!»
Твоею песенкой ревя
под маскою,
врачи произвели реа-
нимацию.
Ввернули серые твои,
как в новоселье.
Сказали: «Топай. Чти ГАИ.
Пой веселее».
Вернулась снова жизнь в тебя.
И ты, отудобев,
нам говоришь: «Вы все – туда.
А я – оттуда!..»
Гремите, оркестры.
Козыри – крести.
Высоцкий воскресе.
Воистину воскресе!
«Высоцкий воскресе» – эти слова по-новому зазвучали и в 1980 году, когда страна прощалась с поэтом, и во второй половине 1980-х годов, когда его творчество преодолело цензурные барьеры. Да и теперь, почти полвека спустя после написания этих строк, когда и сам Вознесенский ушёл из жизни, «Реквием оптимистический» нисколько не устарел.
Хоронили поэта и барда всем миром. Фото: Архив «ЛГ»
А пятой, завершающей нотой хочется поставить стихотворение поэта, который на двенадцать лет моложе Высоцкого и не был с ним лично знаком. Александр Ерёменко – поэт, что называется, продвинутый. «Постмодернист», «метареалист» – как его только не называли. Очень склонен к пародии, к скрытому цитированию классиков – от Пушкина с Лермонтовым до Межирова с Вознесенским (в третьей строфе цитируемого ниже стихотворения довольно ехидно обыгрываются строки Вознесенского из стихов на смерть Шукшина). И стихи о Высоцком начинаются отнюдь не патетически: первые строки о пьянстве, о запое (тут не автор, а, что называется, «лирический герой», как часто и у самого Высоцкого). Но уже третья и четвёртая строка, где Высоцкий цитируется без кавычек, звучат с абсолютной, стопроцентной серьёзностью. Ну и финал, конечно… В наше время, когда можно «стихи напечатать любые», произведения Высоцкого – это не просто поэзия, это высшая реальность. И в последних двух строках Ерёменко даёт слово самому Высоцкому. Отличный способ завершить стихотворение. А нам – закончить этот сюжет.
Я заметил, что, сколько ни пью,
всё равно выхожу из запоя.
Я заметил, что нас было двое.
Я ещё постою на краю.
Можно выпрямить душу свою
в панихиде до волчьего воя.
По ошибке окликнул его я –
он уже, слава Богу, в раю.
Занавесить бы чёрным Байкал!
Придушить всю поэзию разом.
Человек, отравившийся газом,
над тобою стихов не читал.
Можно даже надставить струну,
но уже невозможно надставить
пустоту, если эту страну
на два дня невозможно оставить.
Можно бант завязать – на звезде.
И стихи напечатать любые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
и деревья стоят голубые...