Тема сегодняшних «штудий» – мастерство поэтического перевода. Своим опытом делится Григорий Кружков – поэт, переводчик, эссеист. Доктор филологии по русской литературе Колумбийского университета (США). Автор пяти книг стихов, книги литературоведческих эссе «Ностальгия обелисков», антологии английской абсурдной поэзии «Книга NONсенса», книги о поэтах эпохи Возрождения «Лекарство от Фортуны», сборника избранных переводов «Англасахаб: 115 английских, ирландских и американских поэтов», антологии английских стихов и сказок «Единорог» (2003). Отдельными изданиями выходили его переводы стихов Донна, Китса, Кэрролла, Йейтса, Фроста, Стивенса, Джойса. Лауреат Государственной премии Российской Федерации по литературе (2003) и других российских и зарубежных премий. Преподаёт в РГГУ.
Николай Гумилёв в своей установочной статье о принципах художественного перевода стихов требовал соблюдения девяти правил, в том числе: числа строк, размера, чередования рифм и так далее. «Таковы девять заповедей для переводчика; так как их на одну меньше, чем Моисеевых, я надеюсь, что они будут лучше исполняться».
Безусловно, переводчику полезно знать арифметику; однако этого слишком мало, нужна высшая математика, дифференциальное и интегральное исчисление (то, что зовётся математическим анализом). Аналогом «матанализа» в поэзии является мотивный анализ стихотворения. В хорошем стихотворении обязательно присутствует не меньше двух различных мотивов; их соотношением, взаимодействием и соответствующим приростом смысла определяются неповторимость, сила и красота произведения.
В 2004 году русский поэт и американский профессор Лев Лосев (Lev Loseff) пригласил меня на конференцию, посвящённую переводу американской поэзии в России, в университетский городок Дартмут, штат Нью-Гемпшир. Визовое собеседование перед поездкой прошло вполне удачно. Молодой человек в окошке посмотрел на лежащее перед ним приглашение и ещё какие-то документы и сказал: «У вас всё хорошо. А трудно это – переводить американские стихи?» Напряжение очереди, ожидания и какой-то унизительной беспомощности, как перед лицом античного Рока, мгновенно спало. Я пустился в объяснения:
«Видите ли, английские слова много короче русских, и английский синтаксис гибче. Поэтому приходится идти на всякие замены и хитрости, чтобы передать энергию оригинального текста. В общем, использовать метод компенсации…»
Я уже оказался на улице, но меня несло, и монолог в уме продолжался.
«Перевод стихотворения, – растолковывал я любознательному юноше в окошке, – это как пересадка растения в чужую почву, тут главное: сохранить его жизнеспособность, чтоб ему было весело и вольготно. Ни в коем случае нельзя насильно втискивать корни в неподходящую ямку.
Возьмите, к примеру, стихотворение Роберта Фроста «Nature’s First Green Is Gold»:
Nature’s first green is gold,
Her hardest hue to hold.
Her earliest leaf’s a flower,
But only so an hour.
Then leaf subsides to leaf.
So Eden sank to grief,
So dawn goes down to day.
Nothing gold can stay.
Попробуйте втиснуть первую строку, в которой пять английских слов, в одну строку русского трёхстопного ямба. Ищите самые короткие слова, какие сможете найти. Да только нет таких слов. И ничего тут не попишешь.
Тогда делаем вот что: решительно сворачиваем шею тому жалкому толмачу, который вбил себе в голову идею об экономии слогов, и начинаем шикарно жить. Берём длиннейшее русское слово в пять слогов – «новорождённый» – и нагло ставим его в начале. Места в строке остаётся только на короткое словечко «лист». Итак, вместо пяти английских слов – у нас два. То же самое – во второй строке: вместо пяти – три. В итоге на две строки получается не десять, а лишь пять русских слов: «Новорождённый лист / Не зелен – золотист». Они вместе передают смысл одной первой строки оригинала.
А как же вторая строка, полностью потерянная? Неважно, ведь её смысл – о недолговечности золотого цвета в природе – почти в точности дублируется в последней строке: «Nothing gold can stay».
Зато звукопись первых двух английских строк – аллитерации на «g» и на «h» – в переводе скомпенсирована столь же эффектной аллитерацией, только звуки сменились на «с» и на «з». Эта русская звукопись ещё раз повторится в заключительных строках переведённого стихотворения.
Новорождённый лист
Не зелен – золотист.
И первыми листами,
Как райскими цветами,
Природа тешит нас –
Но тешит только час.
Ведь, как зари улыбка,
Всё золотое зыбко.
Тут всё иначе, но ничего не потеряно. «Природа» из первой строчки перепорхнула в пятую, «Эдем» из шестой строчки отозвался в «райских цветах» четвёртой строки, и даже то, что как будто исчезло, сохранилось в скрытом виде. Так, печаль (grief), в которую погрузился рай, по-прежнему ощущается в дважды повторенном слове «тешит» (то есть утешает): «Природа тешит нас – / Но тешит только час». Не было бы печали, не надо было бы и утешать.
Вывод: нельзя раболепствовать перед текстом. Дружить – другое дело; но если текст оригинала отказывается дружить, то есть честно сотрудничать, и показывает свой гордый норов, то надо ответить норовом на норов и сделать всё по-своему – как сейчас говорят, асимметрично…».
Хорошо, что я не высказал всего этого клерку в американском посольстве. Пожалуй, он мог бы и обидеться. Ничего. Зато визу американскому стихотворению даю я, а не он. И штампик у меня. И придирчив я не меньше.
«Нет, быть может, ничего, что подводило бы нас ближе к созерцанию существа поэзии, чем работа над переводом стихов или пусть лишь вдумчивая оценка такой работы. Парадокс этой работы заключается в том, что переводчик стремится к невозможному и как раз на этом пути достигает хорошего, нужного, даже чудесного, хоть и не достигает никогда того, к чему, собственно, стремился», – говорил один из лучших русских критиков «парижской волны» Владимир Вейдле.
Ему вторит Иосиф Бродский: «Порой можно достичь большой точности, но в действительности никогда не удаётся целиком воспроизвести произведение на другом языке. Ставишь себе невозможную цель и развлекаешься этим, если можешь. Ведь такое занятие интересно само по себе, поскольку изначально перед тобой заведомо невыполнимая задача, а что может быть увлекательней, чем невозможное».
Русские переводчики были и остаются максималистами. Они привыкли ставить перед собой задачу «наитруднейшую из всех возможных». «Переводы неосуществимы, – писал Борис Пастернак, – потому что главная прелесть художественного произведения в его неповторимости. Как же может её повторить перевод?» И всё-таки: «Переводы мыслимы, потому что в идеале и они должны быть художественными произведениями и, при общности текста, становиться вровень с оригиналами своей собственной неповторимостью».
Нигде этот тезис о равносильности перевода и оригинала не выступает так ярко, как в переводе детской поэзии и поэзии нонсенса. Здесь очень трудно провести черту между переводом и подражанием, подражанием и совершенно оригинальным произведением. Исходное стихотворение, если опять использовать цирковое сравнение, зачастую становится подкидной доской для поэта, совершающего свой кульбит в воздухе совершенно самостоятельно.
Так, результатом моего знакомства с жанром лимерика (в основном по Эдварду Лиру) явилось несколько десятков лимериков, которые я вот уже тридцать лет стараюсь разделить на переводные и оригинальные. Со Спайком Миллиганом вообще получилось так, что сперва я опубликовал его книжку стихов для детей, а спустя несколько лет «отобрал себе назад» многие из этих стихов, решив, что они слишком мало имеют общего с оригиналом, чтобы претендовать на имя переводов или хотя бы переложений. Продемонстирую это на примере стихотворения «Чашка по-английски». В оригинале был простенький стих, основанный на пословице «There’s many a slip between the cup and the lip» и на замеченной Миллиганом рифме lip – drip. Получился довольно простой стишок:
There is many a slip
Twix cup and lip,
And the sound it makes
Is drip drip drip.
Я же заметил другое: что русское звукоподражание «кап» совпадает по звуку с английским словом cup – «чашка». Получилось стихотворение с совершенно иным, как мне кажется, намного более сложным ходом; неудивительно, что я в конечном счёте прибрал его себе:
ЧАШКА ПО-АНГЛИЙСКИ
– Как вы зовётесь по-английски? –
Спросил у Чашки мудрый Краб.
В ответ,
Поклон отвесив низкий,
Сказала Чашка:
– Кап,
кап,
кап!
Наконец, хочу рассказать ещё о своём переложении книги знаменитого Доктора Сьюза «За буквой Я». Разумеется, в оригинале говорится об английском алфавите от A до Z, и автор ведёт читателя в мир придуманных им букв, идущих за буквой «Z». Ясно, что для перелагателя такой книги открывается необозримый простор фантазии. Остановимся лишь на одном моменте. По-русски последняя буква алфавита «Я» есть ещё и местоимение первого лица единственного числа. В детстве родители нередко останавливали наши капризы («а я хочу!») убедительным возражением: «Я» – последняя буква алфавита». Это действовало.
Русское «Я» (латинское R в зеркале) весьма отличается по начертанию от своего английского коллеги I. Английская буква – по существу, счётная палочка, апофеоз рациональности. Наше «Я» куда загадочнее. Когда я думал над стихотворением, моему воображению представились поиски клада в горах. Верхняя петля буквы «Я» – это вход в пещеру, наклонная палочка слева – приставная лестница, по которой можно до этого входа добраться. Так родилась последняя строфа русской книги:
Я – не конец. Наоборот,
Я – это лестница и вход
В необычайные края,
Лежащие за буквой «Я».
Мне представляется, что в этой подозрительно легко написавшейся строфе заключается формула, которую можно трактовать и морально, и метафизически. Кроме того, она годится и как девиз переводчика, использующего своё собственное «Я» как «лестницу и вход» в иные, бесконечные и таинственные, пространства.