Михаил Синельников – известный поэт и переводчик, автор многих книг стихотворений и ряда заметных переводов из мировой классики, а также поэзии, которая пишется на языках ближнего зарубежья. Предлагаем вниманию читателей «ЛГ» беседу с поэтом, его новые стихи и переводы.
– Вы начинали свой творческий путь далеко от Москвы, в советской Киргизии. Не так давно вышла книга ваших стихов о Киргизии, ваших переводов из киргизской поэзии, статей о ней, воспоминаний – «Ала-Кийиз». Это значит, что на протяжении десятилетий вы связаны творческой дружбой с Востоком. Как помогает это вам в собственной поэзии?
– Я родился в послевоенном Ленинграде, но сознаю, что моей родиной стал Кыргызстан, на юге которого в силу обстоятельств оказалась семья, перенёсшая блокаду. Ферганская долина моего детства была котлом, где сталкивались и перемешивались судьбы и отдельных людей, и целых народов. Этот Восток учил интернационализму и состраданию, он был ярок и неодолимо притягателен. Если предположить, что наша семья уцелела бы в Ленинграде и я всё равно (как на роду написано) стал стихотворцем, то, очевидно, мои стихи походили бы на обычные стихи ленинградских поэтов. Я намного раньше познакомился бы с Евгением Рейном, который старше меня на поколение (он сидел в школе за одной партой с моей троюродной сестрой Леной). И как многие, подпал бы под влияние Бродского, это уж ясно. Но Восток дал мне иное, чуждое евроцентризму, ощущение жизни, и на все мои стихи легла тень карагачей и тополей-туранга, а не царскосельских ив и не тех берёз, которые с тоской вспоминала моя мать, родившаяся в рязанской деревне. И Александр Петрович Межиров при знакомстве (о, как это было давно!) сказал мне: «Мы пришли в поэзию с войны, вы пришли из Киргизии...»
– Помимо киргизских поэтов вы переводили и других. Поэзия каких народов была в сфере вашего внимания?
– Поскольку я всегда считал себя только странствующим поэтом и был увлечён жизнью и историей самых разных народов, то старался узнать душу каждого из них и прикасался к их поэзии, не видя добродетели в постоянстве. В переводной том моего двухтомника (2006) вошли стихи поэтов 23 национальностей, в том числе и европейских, и дальневосточных. Но всё же больше привлекали меня исламский Восток, Индия и находящееся между Востоком и Западом Закавказье. Огромное место в моей жизни занимают впечатления от Грузии; переводчиком её поэзии я стал по благословению Межирова и Тарковского. Я перевёл стихи 40 грузинских поэтов: Бесики, Александра и Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Галактиона Табидзе, грузинских символистов-«голубороговцев», многих моих современников. Переводил также поэтов среднеазиатских, северокавказских народов, армянскую лирику разных веков, поэтов Азербайджана. В поздние годы с особым волнением занимался переложением персидской (и таджикской) классики. Вероятно, наиболее значительная моя переводная работа – собрание сочинений жившего в XII столетии Хакани (Хагани), гениального персоязычного поэта Азербайджана. Творения Хакани входят и в канон высокой иранской классики.
– Здесь хочется задать, может быть, основной вопрос. Вы сами – поэт, автор многих прекрасных стихотворений. Не «болит ли голова», по словам Арсения Тарковского, от восточных переводов?
– Занятие переводами было в определённые годы способом бегства поэтов от нерадостной действительности, уходом в иную эпоху (впрочем, тоже нелёгкую, как и все эпохи). Всё же Тарковский и некоторые другие видные поэты-переводчики, занятые переложением эпосов и классики, смогли написать свои стихи. Конечно, за всё приходится платить праной (воспользуемся индийским термином), и усиленное занятие побочным ремеслом оттягивает силы поэта. Перевод посредственных стихов разрушает переводчика. Но вот напряжённая работа с великой поэзией, на мой взгляд, прибавляет сил. Думаю, что несколько лет, проведённых в мире Хакани, изменили мою поэзию и воздействие было благотворным, несмотря на высокую степень самоотдачи (а может быть, и благодаря ей, ибо мы сами не знаем своих ресурсов).
– Не кажется ли вам, что поэзия сегодня находится в тупике, или, говоря по-другому, наше сегодняшнее общество готово отказаться от своего великого достояния – русской поэзии как классической, так и современной? И в чём, как вам кажется, выход из этого тупика? И возможен ли он?
– Вся российская словесность сейчас (и впервые в истории) лишилась своего громового голоса, перестала существовать как сила мощного воздействия на общество. Рухнула иерархия, и литература оттеснена на обочину жизни развлекательными киносериалами и эстрадным шутовством. Мне кажется, что равнодушие к судьбам культуры – роковая, дорогостоящая ошибка государства, последствия которой ещё скажутся. Но при всём при том сама поэзия (если она поэзия, а не летопись неутолённых амбиций) не в убытке. Возможно, она пришла к своему естественному состоянию и готова ныне ограничиться кругом малочисленных, но верных читателей, передающих это наследие потомству. Может быть, лет через пятьдесят русская поэзия вновь воспрянет и обретёт силу, и это случится, если будет жива сама Россия. Через полвека станет ясно, где таился тот выход, угадать который мы сейчас не в состоянии, ибо подлинно находимся в тесном тупике.
– Традиционный вопрос. Какие у вас творческие планы, каких книг вы ждёте?
– Вот уже шестой год моё основное занятие – работа составителя антологии русской поэзии, создаваемой в рамках долгосрочного проекта РАН «История в зеркале поэзии» (проект курируют академики Г.М. Бонгард-Левин и В.Е. Захаров). Составление антологических сборников – моё старое увлечение. Остановлюсь на свежих, недавних книгах… Вышло и на выходе несколько подготовленных мною сборников восточной классики, только что увидела свет книга «Незримое благословенье», антология исламских мотивов в русской поэзии (я работал над ней 20 лет), в конце года появится давно готовая книга лучших русских стихов об Италии (всё же и «священные камни Европы» мне дороги). Что касается собственных стихов, то сравнительно недавно вышло моё довольно обширное «Избранное» (первый том двухтомника), и всё же сейчас у меня возникла надежда, что сложится книга, состоящая из новых стихотворений.
Беседовал