Лирик с позывным Анри

В своём очерке о Есенине, написанном после смерти поэта, Максим Горький отмечал: «Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии». Слова эти мне пришли на память под впечатлением от беседы с моим ровесником Юрием Васильевичем Юрченко. Он драматург, поэт, актёр и трудно поддаётся осмыслению, потому что он не столько человек, сколько редкое явление. Впрочем, так, наверно, можно говорить про всех талантливых людей. Юрченко – многообразен.

Например, его супруга – француженка, и этот факт невольно делает его похожим на Владимира Высоцкого. Он брал в руки автомат и участвовал в войне, как Эдуард Лимонов или Эрнест Хемингуэй... Его личность, повторюсь, трудно поддаётся осмыслению. В его жизни принимает все решения душа.

– Над входной дверью вашей квартиры выведено не без любования: Театр поэта... Ничего подобного я прежде не встречал. У вас тут необычно и уютно...

– Это театр в миниатюре, он устроен в моей квартире и рассчитан на 60 зрителей. Тут есть партер, ложа и балкон. А табличку-вывеску сделали и принесли мне зрители. Сами её выжгли и подарили театру.

Я давно мечтал создать домашний театр. Это старая московская традиция. Домашние театры были ещё во времена Пушкина. Я купил здесь квартиру в 2011 году. Старинный особняк, высота потолков 4 метра, ни одного соседа по бокам. Место уникальное. Вот эта кирпичная кладка (Юрченко показывает на часть голой кирпичной стены. – Прим. авт.) сохранилась с 17-го века.

– Вы здесь и директор театра, и режиссёр, и художественный руководитель, и автор, и актёр, и рабочий сцены?

– Да. Тут воплотилось моё вечное стремление быть независимым, насколько это возможно.

– Как часто здесь идут спектакли?

– Не только спектакли. Тут даже хор пел казачий. Поэтические вечера проходят с участием известных поэтов. Например, не так давно был вечер Инны Кабыш. Тут удобно. Центр Москвы, несколько станций метро рядом.

– Ваша жена – французская актриса Дани Коган. Она владеет русским языком, участвует в спектаклях?

– Нет, язык знает плохо, но играет иногда на русском. В этих случаях учит текст специально. Сейчас репетируем две пьесы с её участием.

Отец Дани – Анри Коган был легендарным человеком. Он дружил с Лино Вентурой, они вместе занимались боксом и борьбой, Лино был чемпионом Италии, а Анри – Франции, потом оба выигрывали чемпионаты Европы. Потом Лино Вентура стал знаменитым актёром. Анри Коган тоже пошёл в кино, стал основателем школы каскадёров во Франции, ставил все драки в фильмах «Анжелика и король», «Три мушкетёра», сам играл – в основном роли разных негодяев. Это история французского кино. Он умер у меня на руках.

– Ваше детство таково, что представить страшно: родились в пересыльной тюрьме, выросли в посёлке на Колыме, среди бывших зэков...

– Да, посёлок Омчак, это 400 километров от Магадана. Рано начал курить и пить, в седьмом классе выгнали из школы. Вот этот дух свободы, который жил во мне всегда, всех от меня отпугивал. Я убегал из дома, однажды меня на вертолётах искали по тайге. Соседки говорили маме: «Ну, этот из тюрьмы не будет вылезать».

Спасла меня любовь. Худенькая девочка, с косичками. Её звали Нина. Она была моя ровесница, ходила в клуб, участвовала в самодеятельности. И я начал искать тропинки к ней. В 14 лет бросил пить и курить. Пошил себе галстук-бабочку, пришёл в самодеятельность, пытался танцевать, но меня выгнали из кружка танцев; пытался петь, мне сказали, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Выучил стихотворение Смелякова и читал его со сцены. Имя «Лида» заменил на «Нина»:

...Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжёт,
но вскоре над тихой Землёю
созвездие Нины взойдёт...

Все знали про мою любовь, да я и прятать её ни от кого не пытался. Нина жила в соседнем посёлке, я после клуба провожал её домой. На обратном пути меня ждут, молотят местные ребята, а я счастлив, что она мне позволила себя проводить. Так что у меня было счастливое детство, хоть и Колыма была, и убегал из дома.

– Удивительная сила у любви...

– Когда выгнали из школы, отчим отправил меня в Магадан, в ГПТУ. В народе училище называли по старинке фазанка – раньше это было ФЗУ. Туда со всей Колымы собирали разную шпану. Из нашей группы, например, 23 человека было в группе, 12 ребят за время учёбы «ушли» в колонию. И мне после окончания училища пришлось срочно покинуть Магадан, проблемы с милицией были.

Уехал во Владивосток. Трудился художником в Дальневосточном морском пароходстве, потом рабочим сцены во Владивостокском драмтеатре. Однажды народный артист Советского Союза Андрей Александрович Присяжнюк обратил на меня внимание: он ставил какую-то сказку и дал мне роль стражника. Я должен был дудеть в трубу. То есть музыка играет, а ты делаешь вид, что это ты дудишь. Это была моя первая роль, и театр, конечно, затянул меня в свой колдовской мир. Я выходил из театра, а там уже девочки стояли, спрашивали: «Ой, скажите, это трудно – стать артистом?» Я отвечал: «Нет, но надо много работать».

– Театральный институт вы окончили в Тбилиси?

– Я работал в Грузинском театре пантомимы – в то время единственном в СССР государственном театре этого жанра. Приехал в Грузию в 18 лет, в январе 1974 года. В Тбилиси подделал справку о переводе в 11-й класс, в Республиканской заочной средней школе экстерном сдал экзамены и получил аттестат о среднем образовании. Вместе со мной экзамены сдавал знаменитый футболист Виталий Дараселия. Нас с ним посадили отдельно от других и приносили нам готовые решения. Мы с ним подружились, он приходил на мои спектакли. Тем же летом я поступил в Театральный институт, на русский курс.

– Сколько лет вы жили в грузинской столице?

– В общей сложности пять лет. И потом связей с Грузией не терял. Первая моя поэтическая книга вышла в грузинском издательстве «Мерани». В Москве в 1991 году издана книга моих переводов из грузинской поэзии. В 2012 году к юбилею грузинского поэта-классика Галактиона Табидзе журнал «Новый мир» опубликовал в моём переводе одно из его самых знаменитых стихотворений «Могильщик».

– В 1982 году вы стали студентом Литературного института. Так ли это было необходимо после театрального образования?

– В Литературный я поступил, чтобы получить общежитие в Москве и устроиться в труппу московского театра. И только потом уже, когда поступил, ко мне пришло осознание: нахожусь на своём месте! Я уже писал стихи, печатался в газетах и журналах. Из Литературного института меня несколько раз собирались отчислять, но студента Юрченко всё время прикрывал, как мог, спасал Евгений Юрьевич Сидоров. Он был тогда проректором, потом стал министром культуры и послом в ЮНЕСКО.

– За границу вы уехали ещё во времена СССР?

– Да, в 1989-м. Из любопытства. Мне кто-то оформил липовое приглашение в Германию. Мне было уже 35 лет. Я однажды написал статью про Фауста, она была переведена на немецкий язык и опубликована в Германии. И меня в Баварии приняли в Союз писателей, помогли с бумагами, оформили бессрочную визу. В итоге остался в Германии. Сам себе рисовал билеты и по всей Европе ездил первым классом. У меня про это пьеса есть – «Бермуды», она до сих пор идёт в Театре Маяковского. Попал в розыск к немецкой полиции, пришлось уехать из Германии. Жил в Швейцарии, потом перебрался во Францию, где встретился со своей будущей женой.

– Вы играли с ней в одном театре?

– Да, работали вместе. Но во Франции нет такого понятия театра, как у нас. Там весь процесс нужно самому организовывать. Сам труппу создаёшь, сам играешь, сам деньги ищешь, платишь за аренду театральных стен. На творчество остаётся пять процентов. Все силы уходят на организацию процесса. Дурная система. Здесь у нас актёры избалованы, работают на всём готовом. Моя жена, приехав в Россию, не могла поверить, что такое возможно. Мы заходим в театр к кому-то из моих знакомых – там костюмерная, гримёрка, портреты актёров на стенах развешаны... Во Франции такого нет. «Комеди Франсез» – единственный репертуарный театр. «Одеон», открытый ещё королевой Марией-Антуанеттой, которую казнили на гильотине, – это не театр в нашем понимании. Потому что там нет труппы. Театр во Франции – это стены. Сегодня одна труппа там играет, завтра другая, а послезавтра выступает певец со своим репертуаром.

– В Сорбонне вы окончили аспирантуру, жизнь во Франции у вас наладилась. Но в 2014 году, в 59 лет, вы поехали на Донбасс, где уже шла вовсю война. Вам захотелось сыграть роль ополченца?

– И во Франции всё наладилось, и в Москве у меня уже был свой домашний театр. Почему поехал на Донбасс? Всё просто. У меня есть стихотворение, оно называется «Ватник». Там несколько строк всего:

Зачем иду я воевать?
Чтоб самому себе не врать.
Чтоб не поддакивать родне:
«Ты здесь нужней, чем на войне,

Найдётся кто-нибудь другой,
 Кто встанет в строй,
                        кто примет бой...»
За это «неуменье жить»
Не грех и голову сложить.

– Вы были в ополчении три месяца?

– Да. Когда нам выдали удостоверения ополченца, в графу «военная специальность» я сам себе вписал «военный корреспондент». В симоновском смысле: «с лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом...» То есть военкор – такой же солдат, как и остальные. И позывной Анри выбрал себе сам. Это в честь отца моей жены.

– Сколько в плену пробыли?

– Три недели. Из них шесть дней меня держали в железном шкафу. Вместе со словаком Мирославом Рогачем. В плену мне сломали рёбра, перебили ногу, избивали связанного, били прикладами автоматов и ногами. Особенно зверствовал Дмитрий Кулиш, позывной у него был Семёрка. Потом судьба распорядилась так, что меня обменяли, а этот Кулиш-Семёрка сам попал в плен к ополченцам. Я был на костылях, и ребята наши привезли меня во двор, где держали пленных из батальона «Донбасс». Среди них был и Семёрка, он здоровый лось, под два метра ростом, занимался единоборствами. Ребята говорят мне: «Покажи нам, кто тебя калечил, мы урода этого порвём». А Семёрка, как меня увидел, глазки у него забегали, он говорит мне: «Я об одном думал: успеть, перед тем как умру, вас увидеть, попросить прощения». Это на видео всё есть. «Простите, – говорит, – какое-то затмение на меня нашло».

Я стою и думаю: «Ничего себе затмение... Несколько дней избивали, несколько раз ставили к расстрельной стенке, одному из ополченцев, который с нами в плен попал, мошонку в тиски зажимали и закручивали. А перед нами другая группа в плен попала, там была девушка Настя, они её несколько дней насиловали, а потом привязали к танку. Я этого не видел, но слышал от своих охранников, они сами об этом скабрёзно рассказывали...

Отвечаю ему: «Надеюсь, ты говоришь сейчас всё искренне. У меня нет злости и нет желания мстить тебе». Он всполошился: «Нет-нет, мне надо, чтобы вы меня простили» – и руку тянет мне, и ребята наши на это смотрят...

Вот как мне быть? Он – на носилках, рука в бинтах, вдруг это окажется последней его просьбой. Я руку ему пожимаю и вижу по глазам, что врёт и злоба у него внутри кипит...

– Конечно, врёт. Спасает свою шкуру. Не даёт Бог покаяния садистам и насильникам.

– Но я вам скажу, что медаль «За оборону Славянска» под номером 1 оказалась у поэта-лирика, а не у крутого спецназовца. Осенью 2014 года Игорь Стрелков пришёл ко мне в госпиталь в Москве и вручил свою медаль.

– Долго находились в госпитале?

– Туда меня доставили ночью, прямо из аэропорта – на операционный стол. Пролежал шесть месяцев, перенёс пять операций, потом ещё около года ходил на костылях.

– Вы гражданин Франции и России. Франция в вашей судьбе принимала участие?

– Сразу, как только меня после обмена привезли в Донецк, позвонили из консулата Франции в Киеве и предложили лечение в Париже. Только попросили не встречаться ни с кем из журналистов. Я понял, что мне пытаются закрыть рот, поблагодарил за заботу и предпочёл лечиться в Москве. Через несколько месяцев, ещё на костылях, при наградах ДНР, пришёл в консулат Франции в Москве. Они меня подробно обо всём расспрашивали. Рассказал всё, как было. Сказал им, что воспринимаю Францию как свою вторую родину и мне стыдно, что правительство Франции поддерживает в этой войне нацистов.

После этого я прилетал несколько раз в Париж, никто меня там не задерживал, никуда не вызывали, на границе проблем не было. Живу между Россией и Францией, у меня в Париже дочь и внуки, но сейчас мне больше нравится в России.

Хотя в официальном мире меня как бы нет. Но мне этот официальный мир не нужен. Я человек самодостаточный.

– Как это – нет?

– Раньше я получал всё время приглашения на международные фестивали, поэтические встречи, а после Донбасса – как отрезало. О чём говорить? Вот издательство одно: в 2015 году они мне звонят, предлагают стихи издать, а потом, спустя время, перезванивают, говорят, что начальство наложило запрет, мол, Юрченко был на Донбассе, не может быть и речи, чтобы его издавать. Это издательство находится не в Киеве, а в центре Москвы. А одна известная дама, литературовед, при встрече заявила: «На ваших руках кровь юношей, которые погибли там».

– Это при том, что вы там проливали свою кровь? Они вас осуждают потому, что заняты в массовке? Понимают ли они, что ставят себя в один ряд с Семёркой и его подручными? Или что-то с душой не в порядке?

– Я писал об этом. У нас во власти, в министерствах, в департаментах, среди чиновников очень много нацпредателей. Я в этом убеждён. Со мной в плену был ополченец словак Мирослав Рогач. Вместе со мной шесть суток сидел в тесном железном шкафу под непрерывными бомбёжками. У меня рёбра поломаны, от взрывов шкаф трясёт, и такое чувство, что тебе ещё железным молотком по рёбрам добавляют. Ни лечь, ни сесть, ни с ногой, ни с ребрами, а он мне что-то подстилал, ухаживал за мной, хотя сам был в положении пленного. В такой ситуации человека сразу видно, и словак вёл себя достойно, ни трусости, ни паники не проявил. Он у меня потом год жил в моей квартире, я его протащил в Москву, в Россию, без документов. Ему нельзя было в Словакию возвращаться. Он дрался за русский мир, а чиновники в Москве ему отказали в предоставлении временного убежища. Он свою жизнь отдавал за русский мир, а ему в столице России отказали бюрократы. Это не предательство?! Нет?!

– Предательство.

– Кстати, когда нас с ним в плену перевозили в другое место, только чуть отъехали, нашим охранникам по телефону сообщили, что нашего шкафа больше нет – прямое попадание снаряда. Кого из нас двоих хранил Бог – не знаю.

– В вашей жизни вообще очень много мистики. Грузинский офицер Ираклий Курасбедиани, воевавший за Украину, обменял вас самовольно, на свой страх и риск, по своей инициативе. Он проникся к вам симпатией, потому что вы читали на грузинском языке стихи и переводили на русский язык Галактиона Табидзе. Это обстоятельство сыграло ключевую роль. Но ведь если бы в вашей судьбе не было грузинского периода, то, скорее всего, вы бы не привлекли к себе внимание человека, который вам фактически спас жизнь... Вы думали об этом? Получается, Господь всё знал заранее и построил вашу жизнь в такой последовательности?

– Я ощущаю в своей жизни Божье Провидение, я верю в Бога.