Кое-что о мудрой вседозволенности
К 80-летию В.А. Сурганова (1927–1999)
«– Вы обратили внимание, как географически представлен на первом курсе наш семинар? – сказал Всеволод Алексеевич Сурганов на первом занятии руководимого им семинара критики Литературного института в сентябре 1985 года. – Одна студентка с Белого моря, другой студент – с Чёрного…»
Имена носителей такой географической полярности были потом увековечены не поступившим с первого раза в Литературный институт Павлом Басинским в его критической («документальной»?) повести «Московский пленник»: «В 80-м идиотов было трое: я из С., Лариса Шульман из Архангельска и Саша Люсый из Симферополя».
Долгие годы в моём сознании Всеволод Алексеевич Сурганов был преимущественно известным критиком, автором книги о деревенской прозе «Человек на земле» (известна также его монография о Леониде Соболеве). Я отдавал себе отчёт, что главный внесённый им в филологическую науку вклад заключался в том, что показано рождение самого этого феномена «деревенской прозы» из очерков, посвящённых жизни русской деревни. Специалистам, думаю, и сейчас интересно внимание Сурганова к переходным явлениям между остросоциальным очерком «овечкинской школы» и «деревенской прозой» с её нравственно-философской ориентацией и лирическим пафосом. Только недавно, перечитывая интервью Юрия Визбора, я узнал, что знаменитый бард числил среди своих первых учителей и Сурганова. Теперь всё встало на свои места и в моей памяти. Я понял, почему мне всё больше и больше вспоминаются не сами по себе отнюдь не менее содержательные, чем беседы у костра, критические семинары Сурганова, сколько одна организованная им поездка в Шахматово.
Кажется, ранней весной мы отправились с Ленинградского вокзала электричкой до станции Подсолнечная. Далее долго шли в северном направлении, минуя Тараканово. Прикреплённая к нам экскурсовод рассказывала, что усадьба Блока была невелика. Большая часть имения (всего 120 десятин) была под лесом. К дому вела въездная берёзовая аллея из редкого вида лирных. Лирная берёза… Не знаю, как для Блока, но это – дерево-тотем именно для Сурганова, думаю я сейчас, глядя на одну мелькнувшую в Интернете фотографию, на которой можно разглядеть его в молодости.
Всеволод Алексеевич, получая указания общего характера от экскурсовода, шёл с уверенностью выводящего из пустыни народ патриарха. Он шёл, как обычно независимо от погоды, с непокрытой головой. И ветер развивал его длинные седые кудри, обычно спокойно вьющиеся на висках и затылке.
Путешествие, впрочем, оказалось довольно странным. Никакого Шахматова мы не нашли! Шахматово находилось в состоянии своего временного небытия. Сожжённый дом ещё не был восстановлен, и само его место было скрыто деревьями и кустарником. Экскурсовод, постепенно теряя уверенность и делая нам всё более расплывчатые указующие жесты, в итоге, когда уже начиналось смеркаться, недоумённо развела руками.
В наши странные литинститутские годы (1980–1985) благодаря таким носителям мудрой вседозволенности, как Сурганов, Литературный институт был пространством абсолютной внутренней свободы. Это было непростое испытание, включающее в себя и невозможность поступиться эстетическими принципами. Это испытание выдерживали не все. Время панихид по сокурсникам началось вскоре после периода похорон учителей.
Новое поколение, новый язык, новая земля. Самым устойчивым остаётся только ощущение пути. Сургановское.