«Именно потому, что у их литературы такая короткая история, русские знают её досконально, как мы Библию короля Иакова. Словесность в России играет куда большую роль, чем в других странах. Что поражает каждого в русской литературе, так это её исключительная скудость. Критики, даже из числа энтузиастов, признают, что их интерес к произведениям, написанным до девятнадцатого века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина; за ним следуют Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский; затем Чехов – и всё! Люди учёные называют множество имён, но не приводят доказательств, чем они замечательны(…)»
Не спешим обижаться, у Моэма «скудость» – узость хронологической базы. Один (XIX) век. Своё заключение Моэм подкрепляет мысленным экспериментом: «Я вообразил, чем была бы английская литература, начнись она с Байрона, Шелли, продолжись Диккенсом и закончись на Мередите. Первый результат: этих писателей очень возвеличили бы…»
Да, мы не читаем авторов XVIII века – что тут возразишь Моэму! Даже помня со школы ряд имён… не приведём доказательств, чем они замечательны. Неподкреплённые читательским интересом имена: Сумароков, Ломоносов, Херасков. Да что тот британский шпион – первый же навскидку квазифольклорный пример подтвердит. В «Покровских воротах» блистательный Костик, указав Хоботову на крайнюю неактуальность, занудность чего-то, бросает: «Да это ж… Херасков!» – «Костик, только не ругайся!» – отвечает третий участник сценки, Савва Игнатьевич, «глас народа».
Но нам недостаёт не только читаемых авторов XVIII века, нам недостаёт духа XVIII века, и это выводит от проблем литературных к самым жизненным.
Вспомним персонаж, открывающий галерею «лишних людей». Чацкий. Главный объект его нападок – времена Очаковские и покоренья Крыма (топография вновь актуальная). Всё его «философско-политическое», всё, что, кроме обид на нелюбезность Софьи Фамусовой, упиралось в утверждение: «Прямой был век покорности и страха! Всё под личиною усердия к царю!»
Отрицая век Потёмкина, Суворова, «покорности и страха», Чацкий утверждал (и ведь утвердил!): истинная смелость – в произнесении «монологов Чацкого»!
К миллионам школьных сочинений на тему «Образы лишних людей в русской литературе» добавлю две цитаты, которых не было в списке одобренных. (Помню чудо-методичку на столе у нашей «русички»: «Рекомендованные эпиграфы к сочинениям. 8-й класс»). Древнекитайское: «Мы почитаем предков настолько, насколько в нас отражается дух предков». И Шопенгауэр о том же, но в логической инверсии: «Для лакея – нет героя».
Авторам тех методичек, раскладывавших «Три этапа: декабристы, разночинцы…» хватило ума недотянуть «чацкую галерею» до истинного итога еёразвития, лакея уже не в образно-шопенгауэровском – в прямом профессиональном смысле. Вчитайтесь в «монологи Смердякова», убедитесь: от «чацких»они отличаются лишь отсутствием рифмы, «штилем»!
Не призываю «бросить с корабля» грибоедовский шедевр. Оценивать произведение по наличию/отсутствию положительного героя – абсурд. Но…толкование «образа Чацкого», вбиваемое почти полтора века в головы учеников, это и есть нигилизм, смердяковщина, Троцкий, «школа Покровского»…Ещё убогие ремарки в учебничках: «Век переворотов, Галантный, Дамский…» И Герцен: «Историю Екатерины нельзя читать в приличном обществе».Пересчитывал юбки императриц, но собственная «личная жизнь» обернулась таким свинарником! (См. Гервег, Огарёв, а лучше не см.)
И забыл, «былое-думный», что в век «неприличной императрицы», «покорности и страха», «покоренья Крыма» русские впервые поселились там, гдемного веков были только пленными невольниками.
Розанов горячился: «Я отрицаю Грибоедова… Белинский – основатель торжествующего мальчишества на Руси. Герцен – основатель политического пустозвонства. Я отрицаю непонимание и отрицание России». Уточним: личность, жизнь, смерть Александра Сергеевича – безупречны. Весь надлом –в персонаже, Чацком. Но нарисовав этого наивного пошляка, он от него избавился, как (известный пример) Гёте от Вертера. Не оставил «чацкости» в своей жизни, любви к Нине Чавчавадзе, героической службы в Персии!
Век рефлексии и нигилизма поднял на щит того «рифмованного Смердякова». Далеко задвинув его болтовнёй («монологами») «век покорности и страха, времена Очаковские». Вот и разгадка: потому и век недостающий, что люди лишние! Да, Пушкин – «наше всё», но рефлексия его Онегина отнюдь не всё в наборе человеческих достоинств. Столь гениально выписал, что «лишнесть» с той поры стала привлекательна, но – оцените штрих – Онегин ему приятель, пусть и добрый. Не друг, уж тем более не отражение.
Слабое место вышесказанного? Это всё образы, персонажи. Чем и важна находка поэта, критика Натальи Гранцевой, автора книг о Ломоносове, Хераскове. Обидевшись за свой любимый, незаслуженно забытый XVIII век, она нашла первонигилиста. И не на страницах – «в реале», как говорят студенты.
Но вначале о поэте из когорты «забытых». Михаил Матвеевич Херасков, куратор Московского университета, действительный тайный советник (чин 2-го класса, равный генерал-аншефу, выше лишь канцлер-фельдмаршал).
Посвящённая взятию Казани, «Россиада» Хераскова стала событием 1779 года. Автор – «официальным Российским Гомером» («Русский биографический словарь» Половцева). Ну а далее стремительно налетел век XIX. Последние благодарные оценки Державина, Батюшкова заглушены ниспровергателями, Херасков выброшен вместе со своим веком.
В том «объективном историческом процессе» Гранцева выхватила и «субъективное». Точнее, одного субъекта, более всех способствовавшего ниспровержению «Россиады» и её автора. Представьте, в журнале «Современный наблюдатель российской словесности» 19-летний студент Павел Строев (1796–1876) тиснул статейку в форме письма знакомой барышне. Позже стал профессиональным критиком, а его статья, «балансирующая на грани хамства» (Гранцева), весь XIX век повторялась в критических антологиях, «закрыв вопрос» Хераскова: «Я не намерен разбирать «Россиады»…Приобрели похвалы современников, коих вкус был ещё не образован. Не понимаю, как могли лучшие наши писатели удивляться «Россиаде»? Типичны для «громовых» статей: не намерен разбирать, не понимаю.
Истинной Немезидой обрушивается Гранцева на неумного пошляка. Цитирует Строева, «гасит» язвительными репликами. Доказывает: литературно беспомощный ниспровергатель был подхвачен именно потому, что «сбрасывал с корабля» Хераскова вместе с XVIII веком. Её объединение веков,фактически удвоение хронологической базы русской литературы, не ограничивается отысканием «первого лишнего человека». С долей социального азарта перебирает варианты «возвращения в культурное пространство нашего первого эпоса». Признаёт архаичность тяжеловесность «Россиады». Но…«Тяжёлым, неизящным современным британцам кажется и английский язык Шекспира. Смогли бы читатели мира наслаждаться им, если б филологи за минувшее столетие не озаботились осовременить аутентичные шекспировские тексты?» – спрашивает Гранцева, предлагая свою «реставрацию» Хераскова.
Новой книгой «Неизвестный рыцарь России» Гранцева вводит в оборот повесть «Бахариана» Хераскова и даёт хороший образ отношений двух веков: «Поколение «Золотого века» возвело второй этаж отечественной словесности, который оказался выше, светлее первого… Но явилось третье поколение«архитекторов», заявившее, что для строительства третьего этажа – первый не нужен».
«Россиада», история взятия Казани – эпос. Он как жанр имеет ещё и свойство примирения сторон – и не на основе каких-то политических компромиссов, а на… (без тавтологии не обойтись) подлинно эпической основе. Побеждённые казанцы выведены в «Россиаде» не просто с симпатией –ровно такими же «эпическими героями», как и русские. Это в самой природе эпоса. Вспомнив титул автора (Русский Гомер), сравним: кто с бóльшей симпатией изображён в «Илиаде»: греки Менелай, Ахилл или троянцы Приам, Гектор? Бессмыслица! Гомер – не политкорректное жюри «Евровидения», а эпический герой может сражаться только с эпическим же героем, иначе выйдет карикатура. Главная героиня «Россиады» – татарская ханша Сююмбеке. Еёкрасота – такая же действующая пружина войны, сюжета, как красота Елены в «Илиаде».
Имея честь дружить с нынешними Голицыными, наблюдая всю 600-летнюю историю их служения России (о моей книге «Голицыны и вся Россия» «ЛГ»писала в 2008 г.), не мог не отметить взлёт этого высоко и разносторонне одарённого рода именно в веке XVIII. Уникальный в мировой истории случай:отец и сын – фельдмаршалы. Без протекции, в разные периоды (войн хватило на всех): отец, Михаил Голицын гренгамским ударом закончил Севернуювойну и не дожил даже до капитанства своего сына Александра, ставшего фельдмаршалом уже во времена Екатерины. А ещё – созвездие дипломатов,губернаторов… А судьбы генералов Голицыных, воспитанников Суворова, дополнительно иллюстрируют то, что мы, в общем, знаем и по Кутузову, Багратиону, Ермолову, Дохтурову… Войну 1812 года выиграли люди XVIII века.
Инициатива Гранцевой по возвращению в обиход литературы XVIII века изложена столь живо, неравнодушно, что хочется завершить статью чем-то практическим. Например, советом получателям бюджетов «по поиску национальной идеи». Присмотритесь к XVIII веку, его деятельным, героическим людям! К авторам, ещё не заражённым «воздушно-капельным путём» (через чихи и плевки Белинского и Писарева) нигилизмом, самоедством.Тяжеловесны, неудобочитаемы? Есть «запасные варианты» для нашего малочитающего века. Вспомните гениальную серию советских мультфильмов по мотивам греческих эпосов. Сопоставьте число их посмотревших и прочитавших «Илиаду». Сейчас, кстати, этим жанром неплохо освоен период князя Владимира и богатырей. Вот и серия даже… мультиков по произведениям Сумарокова, Хераскова, Ломоносова принесла бы реальную пользу обществу. Не говоря о других способах вернуть в обиход, приблизить наш блистательный XVIII век.