Поэт-фронтовик Леонид Вышеславский был одним из самых титулованных живших на Украине русских поэтов: он удостоился самой значимой здесь – Госпремии имени Тараса Шевченко, в его честь ещё в советские годы была названа планета Вышеславия. А ещё ему в наследство досталась самая необычная должность на планете: он стал третьим Председателем Земного Шара (изначально эти слова писались с заглавных букв). Первым, как известно, был Велимир Хлебников, которому Сергей Есенин в Харьковском театре торжественно вручил все председательские атрибуты. А вот его заместитель Григорий Петников, долго живший в Старом Крыму и похороненный там рядышком с Александром Грином, в старости завещал эту пусть символическую, но красивую должность именно Вышеславскому.
Несмотря на страшную контузию на фронте, Леонид Николаевич прожил долгую жизнь (1914–2002) и в 80-летнем возрасте ещё запросто переплывал озеро, всегда оставаясь неутомимым весельчаком и оптимистом.
Молодое. Почти юношеское. Узкое. Светлый чуб на половину прикрывает лоб. Глаза синие, быстрые. И – мгновенно промелькнувшая улыбка. Что в ней? Насмешка? Злорадство? Приговор?
Таким запечатлено это лицо моей памятью. Да что памятью! Всем моим существом, нервами, дрожью кожи, всей волей к жизни на грани смерти. Запечатлено на фоне знойного неба среди высоких камышей.
Я заплыл туда, заслышав автоматные очереди. Мы как раз вздумали искупаться в степном озере после тяжёлого марша. Июльская пыль сорок второго года густо покрыла наши гимнастёрки, осела бессонницей в натруженных глазах, изъела душу.
В хутор Плешаковский неподалёку от станции Глубокая на Дону мы вошли утром. Над степью висели «юнкерсы», бомбили станцию. Высокий столб чёрного дыма подымался вдали, а ближе к нам две женщины тащили тележку, груженную домашним скарбом. Беженцы. Неприкаянность. Горе без берегов.
В хуторе безлюдно и такая красота, что забываешь об опасности. Чистое, большое озеро. Золотой песок. На противоположной стороне – стена камышей.
Как после бессонной ночи и дорожной пыли не раздеться, не войти в воду?!
Наша одежда и оружие – на берегу. Мы – в озере.
И тут – сухой знакомый треск вражеских автоматов.
– Немцы! Немцы!
Нас, оказывается, подкараулил воздушный десант, который высадился за околицей хутора. А десантники, как известно, в плен никого не берут...
Я был дальше всех от берега и быстро поплыл к камышам, чтобы спрятаться в их зарослях.
День уже клонился к вечеру, но солнце ещё припекало. До ночи далеко, а сидеть в камышах – медленная пытка. Оводы жалят. Пиявки присасываются к телу. Ноги вязнут в иле и натыкаются на твёрдые, острые, как ножи, стебли.
Как спастись? Выход один: дождаться темноты, выбраться через камыши на степной берег и уйти в степь. А там будь что будет! Авось встречу где-нибудь наших. А пока надо подальше залезть в камыши, погрузиться по шею в воду...
Такие камыши мне знакомы издавна. Детство моё шло в приречной Слободке. Дом наш стоял на самом берегу, а на другом – густой, высокий камыш. Мы называли его по-украински очеретом. Я часто заплывал туда со своими сверстниками – слободскими мальчишками. Взрослые пугали нас змеями, говорили, что они водятся в камышах, но мы не боялись. Нередко кто-нибудь из знакомых сажал нас в лодку, и мы помогали ему резать хрупкие стебли для плетня или крыши. Стебли были оперены на концах метёлками, похожими на коричневые муфточки. Такие стебли ставить в комнатах как цветы считалось почему-то дурной приметой. Может, потому, что муфточки, высыхая, распадались на острые, въедливые семена. Летая с пылью по комнате, они могли попасть в глаза, в горло...
Как давно это было! Думал ли я, что стройные стебли с коричневыми муфточками окажутся моим спасительным прибежищем в страшный час!
Солнце спустилось ниже. Оно уже просвечивает сквозь зелёную заросль, как бы проверяя, надёжно ли я спрятался там. А я стою, плотно закутанный в озеро, осторожно приподымая голову над водой.
Прошло ещё сколько-то времени. Солнце встало почти вровень со мной. Послышался всплеск. Всё ближе, ближе... Ясно: кто-то плывёт в мою сторону.
Что делать? Погрузиться с головой в воду? А как же дышать? Над водой только мой нос, лоб и глаза. Руками, чтобы не шевелиться и не терять равновесия, держусь за корягу.
Всплеск всё ближе. Уже совсем близко. Хруст камыша. Никогда ещё так громко он не хрустел! Резкий взмах весла. Плотная завеса отодвигается в сторону. Надо мной – немец. Автомат на шее, весло в руках. Он стоит в челноке и смотрит мне прямо в глаза. Не знаю, что в тот миг они выражали. Не знаю, о чём я мог тогда думать... Надо мной – молодое, почти юношеское лицо. Узкое. Светлый чуб наполовину прикрывает лоб. Глаза синие, быстрые...
Мы смотрим друг на друга. Миг, другой – и по этому лицу пробегает улыбка. Что в ней? Насмешка? Злорадство? Приговор?
Весло, которое отвело камыши в сторону, подымается. Плотная завеса сомкнулась снова. Всплеск глуше, глуше...
Что же случилось? Неужели взял и уплыл? А ему бы снять автомат и прошить меня короткой очередью. Чего уж проще! Да нет! Он, скорее всего, вернётся к своим, расскажет, что в камышах притаился русский, приметит кого-нибудь, чтобы посмеяться, и уж тогда пристрелит меня в моём укрытии.
Солнце почти село. Но ни всплесков, ни голосов. Тишина. Она, конечно, скоро нарушится. Но по-прежнему тихо.
Солнце зашло, и сразу пала ночь. Голова моя теперь вся над водой, плечи и руки тоже. Я осторожно пробираюсь сквозь шуршащую заросль. Вылезаю на берег. Иду. Куда? Куда глаза глядят. Но они не могут ничего различить вокруг. Ночи на Дону тёмные-претёмные, как чёрная тушь. Только свет от звёзд едва сочится тонкими струйками. Я иду по степи в чём мать родила. Иду, одетый в полночь. Сперва не чувствовал прохлады, а потом прозяб: ведь столько просидел в воде почти неподвижно.
Вдали послышался собачий лай. Впереди возникло что-то большое, ещё более тёмное, чем окружающая темнота. Хата. Подхожу вплотную к стене, тихонько стучу в окно.
Женский голос:
– Кто там?
– Немцы тут есть?
– Нема.
– А хозяин где?
– Воюет.
– Киньте мне какую-нибудь рубаху. Может, какие штаны...
И невидимая рука что-то протягивает мне.
Я облекаюсь в старую одежонку. Потом из окна что-то падает на землю: парусиновые туфли, растоптанные, но тесные.
Снова бреду.
А перед глазами – лицо. Молодое. Почти юношеское. Узкое. Светлый чуб наполовину прикрывает лоб. Глаза синие, быстрые. И – промелькнувшая, как молния, улыбка.
Лицо немца. Десантника. Врага...
Нет, лицо человека.
И если бы я увидел сегодня, хоть на краю света, это лицо, сразу узнал бы его. Оно проступило бы сквозь многие годы, как сквозь густую заросль степных камышей.