Академик живописи Борис Неменский в залах РАХ
Конечно, не хотелось бы грубостей, тем более в самом начале, но тут писать от противного придётся, а если точнее, то придётся о хорошем писать, о слишком человеческом, о жизни, показанной в её собственных формах. Нетолерантный Малевич хлестанул, выявляя «морду жизни в образе искусства», но гармония мира, красота и наив неистребимы, поэтому рискнём поговорить о лице жизни. И о лицах, её проживающих.
Мы из сегодняшнего дня смотрим на Мону Лизу и удивляемся: что же такое с человечеством происходило, ведь те люди выглядят как нездешние, и дело не только в отсутствующих бровях. Что говорить о персонажах такой давности, когда одно время рождает людей, столь непохожих друг на друга, хоть и населявших одну Европу. Один мой знакомый врач как-то пошутил, что голландские мастера, наверное, удивлялись, глядя на пухлых и круглых ангелочков Рафаэля, у них-то на картинах сплошь длинноголовые младенцы по причине, которую вам назовёт любой педиатр.
Но есть во всём этом не менее удивительные парадоксы, когда живописцы создают портреты вневременных людей. Существование их, конечно, под вопросом, но как объяснить, что эль-фаюмские портреты как будто рисованы рукой парижского таможенника? Вот о чём думалось, когда уходила с выставки Бориса Неменского, открывшейся в конце марта в Академии художеств на Пречистенке. Художник полвека создавал портреты наших современников, есть у него лица людей, глядя на которые можно безошибочно угадать их биографию. Но вдруг появляется на холсте Александр Акимов, молодой мужчина в джинсах с ликом... Христа. Многие работы мастера, такие как «Мать», «Машенька», «Дыхание весны», называются хрестоматийными, но для меня большим открытием стало в его графических портретах совсем другое: у Неменского встречаются лица с печатью вневременья, подлинной универсальности, такие, кажется, можно встретить в графике Микеланджело, в тех выполненных сангиной работах, когда он не зацикливался, как искушённый патологоанатом, на мышцах и сухожилиях тела. Когда-то Михаил Гершензон писал о ледяной коре, скрывающей подлинную мудрость поэзии Пушкина, есть такая кора и у Неменского – это внешняя простота изображаемого образа. Он сам же и подтверждает, что реальность интересна не своей поверхностью, но глубиной. «Всё, что изображено на холсте, – говорит Борис Михайлович, – это далеко не всё, что хотел и смог сказать художник. Это только верхний слой. Только фасад здания. В нём есть двери. Но они открываются лишь сердцу, и понять суть работы может лишь оно…»
В разговоре о творчестве Неменского к нам приходят слова о духовности и нравственности, таких громких фраз мы как-то стали остерегаться. Говорить об абсолютной красоте и добре, глядя на его персонажей, конечно, не будем, но об их поиске – пожалуй. На полотнах мастера присутствует тема женской судьбы, иногда сломанной, как в «Женщинах моего поколения», изображённых в чудовищном антураже с горой окурков и пустыми рюмками.
Если искать для живописи Неменского созвучия в литературе, то вспомнится Виктор Астафьев. И писателя детство не отпускало всю его жизнь. И война. Рассказы Бориса Михайловича – это проза не с нервным рваным синтаксисом или нелинейностью повествования, перекрёстным монтажом. Эти рассказы тихи, неброски, неторопливы, ведь «главное – не спешить, ни зрителю, ни художнику», – и в этом прописывается ещё одно кредо. Ему вкуснее чёрный хлеб, чем торт, – есть у него такая одноимённая картина. Герои его современной пасторали «Иван да Марья. На сломе века», как и астафьевская повесть «Пастух и пастушка», поражают своей двухмерностью, полихромностью. Так же как колхозные пастух и пастушка, старик и старуха, в страшную последнюю минуту не разжавшие рук, потому и похоронить их по отдельности не получилось, сидят Иван да Марья в напряжённом ожидании своего телесного конца, но на лицах – выражение бесконечной детскости и желания обновления жизни. Так для самого тяжёлого трагического повествования находится светлый подмалёвок. Художник не зря любит рисовать детей, ведь был он военным художником, побывал на многих фронтах и сражениях Великой Отечественной войны. Ребёнок для него – это своего рода камертон, надежда на вечное обновление его опалённой жизни...
Экспозиция в выставочных залах Российской академии художеств открыта до 12 апреля