(1893–1991)
Любовь
Кто же ты, возникший предо мною,
с век моих прогнавший сновиденье,
с уст моих сорвавший смех весёлый?
Чудо ли свершилось неземное?
Ночью слышу зов твой в исступленье,
и с иконы смотришь ты безмолвно:
смотришь в очи мне, как похититель,
ну а голос твой мне сердце нежит.
Кто, в меня вселивший дух мятежный,
Мефистофель ты или Креститель?
А душа доверчиво открыта –
птичка, что поёт в саду счастливо.
С именем твоим неразделима,
покорённая, шепчу молитву,
словно Иисусу Магдалина:
– Вот рука – веди меня, любимый!
Забытьё
Говори, говори, говори! –
я, прикрывши глаза, буду слушать:
– Вот над лесом уснувшим парим,
вот летим над морями и сушей…
Слева вечер кровавый встаёт,
справа дым от пожарищ всё гуще.
Где мы будем, когда рассветёт,
и куда уведёт день грядущий?
Может, станем, как дети, чисты
и, в единое пламя сливаясь,
средь бесчисленных звёзд, с высоты,
мы двойною звездой засияем?
– Ты не знаешь? Не знаю и я –
но веди же, веди же меня!
Перевела Елена КУРЕЛЛА
(1937–1991)
Корчма
В Славяново – селе славянском –
спокойно времечко течёт.
Здесь, над дорогою склоняясь,
айва с ветвей роняет плод.
Ты знаешь, что корчма здесь значит?
Вон, за пределами ворот,
Гремит, звенит, поёт и плачет
судеб и дней водоворот.
Толкутся родственные тени,
бокалы полнятся вином,
и вьётся нить простых мгновений,
переживаемых селом.
Там старики воспоминанья
плетут, усы в вине топя, –
Всё в Одрин память возвращая,
ночуя на пути в степях.
Два сельских парня захмелевших
ведут беседу у стола,
от повторенья постаревший,
тост не таит ни капли зла.
Люблю корчму – сижу, внимаю,
как до утра гремит во мгле
правдивый, дружный, хоть и малый,
парламент лучший на земле!
Перевёл
(1925–1995)
Вечерний ветер
Когда он к нам придёт,
весенний ветер,
тебя отыщет он в лесу,
на тропке
каменистой,
и песнь споёт,
что пели листья
под звёздами,
следами станет,
что отболели
в смущённом сердце,
теплом ладоней,
что легли на плечи,
и ласками,
что посильней
отказа твоего…
Всё это память
обо мне.
Весеннее чувство
Ах, как блестит окно напротив!
Наверно, потому что бьётся солнце
Волною в широченное стекло,
И вишни цвет на волю отпускают,
И пчёлы разыгрались не на шутку,
Трава шумит, и веселятся птицы?
Наверно, оттого, что воздух полон
Анютиными глазками и вербой,
Отцы и матери расположились важно
На мокрых лавках,
А детишки
Порхают стаями?
Наверно...
Иль потому, что в комнате напротив
Стоит лицом ко мне,
Стоит с улыбкой
Любимая,
И глаз не оторвать,
От рук её?
Зовут меня они
Сквозь это море звуков, море красок,
Как лодки белые на берегу…
Когда же наконец они отчалят?
В конце осени
Всё дождь.
И мёртвые листы,
И скука надоевшая.
Зима совсем уж близко,
К нам тянется её рука.
И ждёт она, что мы закроем
Очи.
Потом, когда откроем вновь,
Увидим улицы в снегу
И голые деревья.
А озеро заледенеет,
Готовясь снова встретить
Гурьбу на санках,
Детский смех услышав…
Перевёл Максим ЗАМШЕВ
(1919–1997)
Элегия
В высоком тёмном небе циферблаты
Над опустевшей улицею бдят.
И я шагаю, тишиной объятый,
Сквозь ночь шаги чеканя, как солдат.
Иду один, безмолвно и страдая,
Минуя тени впадин и углов.
О, как страшна та тишина ночная
Среди молчащих каменных домов!
Запущенная комната с постелью,
И занавеска, ветха и долга,
Романы о житье моём бесцельном,
И всё другое, в чём себе я лгал.
Здесь, позади холодных стен и башен,
Меня ты встретишь мрачным, как беда.
Я скорбь свою ищу во тьме вчерашней,
Чтоб победить её и не страдать.
Когда заря над миром засияет,
Подарит свет и радость городам.
Надёжного я друга повстречаю,
И люди станут ближе мне тогда.
Шагаю, одиночеством распятый,
Надломленный, в зловещей тишине.
Иду вперёд, и смотрят циферблаты
С пустых небес враждебно в очи мне.
Загадка
Обворожительно и сладко,
В очах забвение тая,
Глядит она. Вся как загадка –
Передо мною смерть моя.
Когда придёт она за мною,
Как душу заберёт мою?
В безумии пред вечной тьмою
Или в смятенье на краю?
О нет, она придёт поспешно,
Прикажет сердцу: «Замолчи!»,
Чтоб родственников безутешных
На час единый огорчить.
Люди искусства
Мы, люди искусства,
несчастные рабы.
Если публика не придёт на концерт,
ты умрёшь от голода,
потому что не умеешь ни сеять,
ни пахать.
Если не рассмешишь публику в цирке,
тебя уволят,
и ты также останешься голоден.
То же самое относится к певцам,
к артистам,
кинематографистам
и сатирикам.
Одна единственная мысль утешает,
что мы рабы народа.
Весы
В этот вечер ты довольно рано
Ляжешь спать, но долго не уснёшь.
Размышляя долго и пространно
О предметах, что бросают в дрожь.
Роясь в недрах памяти молчащей,
Воскрешая грёзы и мечты,
Молча размещаешь всё по чашам
Тех весов, что в сердце носишь ты:
Радости – и первые страданья,
Верность – и оковы навсегда,
Нежности – и разочарованья,
Клятвы – и обманы без стыда.
Также взвесишь, сравнивая тайно,
Чьи-то в прошлом и мои уста,
Чьи-то очи и мои, сличая
Силу взгляда с нежностью в перстах.
А потом положишь всё что можно
Без разбора на весы свои:
Возле скуки ты любовь положишь,
А привычку – около любви…
Если пробудишься – будет страшно,
Лучше вообще не засыпать:
Вновь идти – наверно, будет тяжко,
Но вернуться – душу потерять.
Реквием
Он возвращается, согбенный, тихий,
под тяжестью больших воспоминаний.
Его лицо больное всё в морщинах
от скорби и веселия былого.
Он каждый вечер возле фонаря сверяет
свои часы с большими городскими,
приятельски кому-то улыбаясь,
и каждый вечер у портье пытает,
мол, не было ль такого-то письма,
его он ждёт тринадцать лет.
Согбенный,
по лестнице задумчиво нисходит.
Как будто бы погасшее окошко,
блеснёт во мраке карточка его
визитная с полузабытым Ъ
(профессия зачёркнута на ней).
Закрывшись в душной комнате своей,
он раскрывает старые тетради
с кредитами, заёмами и прочим
и до полуночи считает прибыль
(и в чёрной тьме надежды воскресают…).
Вот, усмехаясь, потирает руки,
и засыпает гордо, словно царь,
но утром снова, тихий и согбенный,
спускается по лестнице бесшумно,
задумчивый, морщинистый, дрожащий
от злобы, нездоровья и от слёз.
На пожелтевшей карточке визитной
профессия зачёркнута его.
Перевёл