Камиль Зиганшин
Родился в 1950 году в посёлке Кандры Туймазинского района РБ. Работал в геологических партиях, штатным охотником госпромхоза им. Лазо Хабаровского края, матросом китобойной флотилии «Советская Россия», радиоинженером в ПО «Башнефть». С 2014 года – председатель Башкирского отделения Русского географического общества.
Писатель, заслуженный работник культуры РФ и РБ. Автор книг о диких животных («Щедрый Буге», «Маха», «Боцман», «Таёжные истории», «Возвращение росомахи»), о старообрядцах («Скитники», «Золото Алдана») и многочисленных путевых очерков, включая отчёт о кругосветной экспедиции «Огненный пояс Земли. От Аляски до мыса Горн». Его творчество за следование классическим традициям русской литературы, за духовность и гуманистическое содержание отмечено многими российскими литературными премиями и наградами, в том числе Государственной премией имени Салавата Юлаева.
Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Фёдор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упёршись ногами в широкие свежеструганные доски крыльца, и в который раз оглядывал резные наличники на новеньком доме зятя.
Распахнулась дверь, и из неё с шумом вывалились, похохатывая, плотная, во всём похожая на отца дочь Наталья, следом высокий жилистый зять.
– Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замёрзнешь, – выпалила она.
– Да пора мне, Натаха, – сказал Лапа, кивая на сплющенный между обугленных туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись, неторопливо спустился по ступенькам в пока ещё необжитый двор.
– Лохматый! – властно позвал он собаку и направился к переминавшемуся с ноги на ногу от мороза и нетерпения Гнедко. Ласково похлопал его по литому крупу. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Укрылся тулупом и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом, куль муки.
– Бывайте здоровы! Ждём в гости, – крикнул он, чуть обернувшись.
Крупный, с мощным загривком кобель рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина.
Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой увалами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно покачивали, точно баюкали.
Неожиданно испуганно зафыркал и тревожно запрядал ушами Гнедко. Бежавший впереди Лохматый прижался к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по сторонам, заметил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто! Волки!!!
Противно заныли пальцы, засосало под ложечкой.
– Но! Но! Пошёл! – сдавленно просипел Лапа, наотмашь стегнув мерина, хотя тот и без того уже перешёл на галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, нёсся по накатанному снегу так, что ветер свистел в ушах.
Волки растворились во тьме. Лента санной дороги вместе с ручьём петлёй огибала высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности вожак перевалил его и вывел стаю к тому месту, куда во весь дух нёсся Гнедко.
Лапа чуял, что петля таит смертельную опасность, но повернуть обратно не решался – посёлок уже слишком далеко.
– Авось упрежу, – решил он, и, придерживая вожжи одной рукой, другой нашарил в сене топор.
Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, шарахнулся в сторону – наперерез упряжке вылетела стая. Мощный матёрый сходу прыгнул на шею Гнедко. Ещё миг – и тот пал бы с разорванным горлом, но удар оглобли отбросил зверя в сторону. Человек опомнился, схватил и с силой метнул в стаю мешок муки.
Увесистый куль ещё не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить сани на дорогу.
– Давай! Давай! – осатанело завопил он, нещадно лупцуя мерина кнутом. Обезумев от страха и боли, Гнедко понёсся, стреляя ошмётками снега из-под копыт так споро, что обошёл умчавшегося вперёд Лохматого. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Вот вожак, клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пёс, в смертельном ужасе прибавил ходу и, изнемогая, запрыгнул в розвальни.
Лапа уже слышал прерывистое дыхание серых. Ещё немного и волки, пьянея от горячей крови, разорвут, растерзают его на куски. Он сдёрнул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Звери набросились на него, но, обнаружив обман, возобновили погоню с ещё большей яростью.
Человек снимал и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то рукавицы, но однажды одураченные волки не обращали на них внимания: стая, жаждала крови и мчалась, неумолимо сокращая расстояние.
Охваченный страхом Фёдор Дементьевич, не умолкая, исступлённо вопил, брызгая слюной, то на коня: «Быстрей, Гнедко, быстрей!», то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором, на стаю: «Порублю! Всех порублю!»
Казалось ещё несколько секунд – и матёрый повиснет на руке, а остальные пятеро станут рвать его, ещё живого...
Мужик лихорадочно огляделся. В ногах жался Лохматый.
Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнём – собака? Живая тварь, кровь – вот, что нужно стае! Он ногой пихнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удержался.
– Пошёл, паскуда, – срываясь на петушиный фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанёс сапогом увесистый удар.
Лохматый скособочился и, сомкнув челюсти, мёртвой хваткой, вцепился в борт саней.
Волки были совсем близко. Человек упёрся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пёс, оставив на гладко отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг, глухой рык…
Упряжка промчалась сквозь ольшаник и выехала на заснеженный холм, откуда хорошо видны редкие огоньки деревни. Загнанный Гнедко замедлил бег.
Только теперь полураздетый Лапа почувствовал, как трясёт от пережитого ужаса и холода его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх кусок брезента и настороженно вглядывался в удаляющийся непроницаемо-чёрный лес. Страх постепенно отпускал, уходил как бы внутрь.
Въехав на окраину деревни, он попридержал запалённого коня: «Добрый, однако ж, у меня мерин. Другой не сдюжил бы».
Подъезжая по унылой, пустынной улице к своей избе за сплошным крашеным забором, расчувствовался: «Мог ведь и не увидеть боле».
Свет не горел.
– Спит чертовка. Ей-то что, – злился Фёдор Дементьевич, вылезая из саней. Открыв ворота, загремел сапогом по двери.
В доме глухо завозились. Торопливо засеменили. Лязгнул засов. Дверь приоткрылась. Он прошёл мимо тощей фигуры в сени. Щёлкнул выключателем – темно.
– Лампочка перегорела, Федя, – тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевым занавесом в жарко натопленной горнице.
– Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, – оправдывалась хозяйка.
– Мечи на стол, замёрз, – скомандовал муж, опускаясь на табуретку. – Эх, чёрт, Гнедко-то на улице, – и, нахлобучив старую ушанку, поспешно выскочил.
Распряг и завёл мерина в стойло. Накрыл взмыленные бока попоной. Положил в кормушку охапку душистого сена.
– Ешь. Это тебе за справную службу, – Лапа протянул руку погладить ухоженную гриву, но мерин вскинул морду.
– Ты чего?.. Чего ты?.. Эт ты зря! Да если б не Лохматый – нам бы конец! Понимаешь – всем конец! Я спас тебя… Спас! – горячо зашептал, оправдываясь, хозяин. Гнедко, тяжело дыша, упорно смотрел в сторону.
«А может, и не погибли б?» – неожиданно уличил Лапу кто-то изнутри. Топором саданул одного, глядишь, другим острастка, а то и на порубленного собрата позарились бы».
От этой простой мысли Фёдор Дементьевич съёжился, но тут же сам себя успокоил: «Чего голову себе морочу... Что сделано, то сделано... сделано правильно».
Проходя мимо конуры, зацепил цепь. Она сиротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью…
В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Перед воспалённым взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает тёмный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скрывается в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, переворачивается...
За окном время от времени раздавались странные, непонятные вздохи. Напряжённо вслушиваясь в них, он незаметно забылся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо затягивая живую петлю всё туже и туже. В голове возник нарастающий гул. А...а...а...! – заметался Лапа.
– Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? – трясла за плечо жена.
Лапа затравленно уставился на неё – не мог взять в толк, где находится, – всё ещё жил привидевшимся. Оглядевшись, наконец, узнал дом, жену.
– Фу ты, – облегчённо выдохнул он.
– Чего кричал, Федя? – допытывалась встревоженная супруга.
– Мяса видать переел. Мутит. Не доварила верно... Спи...
Жена принялась участливо гладить сивые, непокорные кудри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жёсткую ладонь на его голове. Лапа осторожно убрал её на подушку. Сон не шёл. Чем старательнее пытался он отвлечься, думать о чём-нибудь приятном, тем назойливей лезли в голову мысли о Лохматом.
С щемящей тоской вспомнилось, как принёс его, ещё безымянного щенка, домой. Как радовался тому, что растёт сильный, не признающий чужих, страж усадьбы. Как преданно сияли его глаза, как ликовал, суматошно прыгал, захлёбывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью исполнял все его желания.
Промаявшись почти до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.
У крыльца из предрассветной мглы проступило косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо, болтающееся на полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть.
– Лохматый?! Ты?! Не может быть…
Растерявшийся Лапа невольно попятился.
В голове вновь возник и стал нарастать гул смерти…