Мы обратились к основателю и бессменному руководителю «Луча» писателю Игорю Волгину с просьбой ответить на наши вопросы.
– Игорь Леонидович, трудно поверить, что вашему легендарному «Лучу» в будущем году исполняется 40 лет. Дата уникальная, ибо в нашей стране не было такого литобъединения, которое бы существовало столь долгое время, возглавлялось бы одним и тем же человеком и, как полушутя выражаются некоторые ваши выпускники, являлось бы «рассадником гениев». Вы ощущаете исключительность грядущего юбилея?
– Если и ощущаю, то не более чем исключительность самой жизни, которая, как известно, даётся один раз. Пытаться заранее угадать результат бесполезно: он всё равно будет иным. Затевая «Луч» (название, кстати, придумал Женя Витковский), я полагал, что буду занят подобным делом ну год, может быть, два. Но годы идут – приходят новые поколения, и по-прежнему «отечество нам Царское Село». Конечно, студия не Лицей, и Пушкин, увы, пока не явился. Хотя Дельвиги и Кюхельбекеры, пожалуй, имеют место быть. Так или иначе волшебные токи судьбы, таланта, молодого дружества возникают именно в этой точке пространства. И если – это уже навечно. Студия – это как первая любовь, которая редко завершается законным браком, но зато всегда оставляет надежду.
– Чем вы объясняете тот факт, что, казалось бы, скромная студенческая «поэтическая кухня» «вбросила» в большую литературу такое количество дарований – А. Цветков, Е. Витковский, А. Сопровский, С. Гандлевский, Б. Кенжеев, Д. Быков, В. Павлова, И. Кабыш, Е. Бунимович, Г. Красников, Е. Исаева и др.?
– Я бы добавил ещё Н. Ванханен, А. Шарапову, В. Вишневского, Г. Медведовского, В. Иноземцеву, В. Степанцова, С. Шестакова, Ю. Гуголева, М. Ватутину, А. Аркатову, Д. Мурзина, Е. Новожилову, В. Сурненко (некоторые из них – выпускники моего творческого семинара в Литинституте, мы уже много лет занимаемся вместе)… Вообще-то это они сами себя «вбросили». Но, думаю, что-то осталось и в сердце, и в душе от наших – уже сорокалетних – посиделок. Поэзия, как и Восток, дело тонкое. Главное в нашем деле – атмосфера, «благорастворение воздухов», способствующее зарождению живой жизни. Конечно, существует теория, что живое может возникнуть из одной лишь неодухотворённой материи. Но в литературе мне лично ни разу не посчастливилось наблюдать подобный процесс.
– Кстати, как вы справляетесь с графоманией – она ведь способна «утопить» любое лито?
– А тут всё зависит от критериев. Сколько примеров, когда молодые (да и не очень молодые) «любители белозубых стишков» кучкуются в лито и долгие годы занимаются преимущественно восхвалением друг друга. И все довольны. У нас же, напротив, очень жёсткие – то есть профессиональные – требования. Никакой любительщины, никаких скидок на благие намерения. Словесность едина, и, если ты хочешь приобщиться к ней, пожалуйста, приобщайся. Но – «ревнуя к Копернику». Графоманам у нас просто неинтересно. Им нужна совершенно другая среда, другой эстетический контекст.
– К 40-летию студии готовится поэтический сборник ваших питомцев «Alma mater»…
– Да, там будет более 80 имён наших выпускников. Некоторые из них весьма знамениты. Но есть и совсем юные. Не забываем и об университетских предшественниках – в сборник войдут стихи тех, кто начинал до нас, – О. Дмитриева, В. Кострова, С. Куняева, Д. Сухарева, Е. Храмова. Авангард авангардом, но всё-таки традиция – великая вещь.
Беседу вёл Максим ЛАВРЕНТЬЕВ
А теперь слово бывшим и нынешним студийцам.
Бахыт КЕНЖЕЕВ:
– Оглядываясь на прожитое, иной раз отмечаешь моменты поразительного везения. Порою человек отдаёт себе отчёт в своей удаче (если выигрывает в лотерею, скажем), а бывает, и не замечает её, особенно в юности: ход событий представляется ему естественным и неизбежным, альтернатива – непредставимой.
Я начал писать стихи всерьёз зимой 1969 года и несколько месяцев перепечатывал их на машинке у приятельницы, а затем показывал просвещённым друзьям по химическому факультету МГУ. Осенью, когда у меня накопилось уже несколько самодельных тетрадочек, я увидел объявление о занятиях литературной студии «Луч» и решил попробовать. В аудитории на журналистском факультете накопилось, должно быть, человек 60, и все они, как было принято на первом занятии сезона, по очереди вставали и читали по одному стихотворению. За председательским столом располагался вальяжный пожилой поэт Игорь Волгин (ему тогда было, если не ошибаюсь, лет 25). После чтения желающие выступали с комментариями, а Игорь Леонидович завершил разбор. Мне понравилось. Я стал ходить на занятия еженедельно.
Теперь ясно вижу, как мне повезло. Во-первых, студия работала всего лишь второй год. Во-вторых, тогда я никак не заметил уникальности этого кружка. Дело в том, что на занятиях создавалась пугающая иллюзия полного отсутствия Советской власти. Сопливая гражданская лирика типа «уберите Ленина с денег» высмеивалась; резко антисоветские стихи, по молчаливой договорённости, публично не исполнялись (хотя, сдружившись с почтенным Игорем Леонидовичем, мы, разумеется, читали и показывали их ему приватно). В-третьих, наш ментор (что опять же казалось мне естественным) держался системы поэтических ценностей, за которую его, строго говоря, следовало бы посадить лет на семь. В его критике звучали цитаты то из Золотого века, то из Серебряного; слова из арсенала тогдашней критики вроде «гражданственность» или «формализм» не употреблялись никогда; стихи студийцев он судил исключительно по художественным достоинствам.
Так что студия «Луч» сама по себе оказалась невиданной удачей. Но ещё важнее было то, что она, как магнит, ухитрилась притянуть заметное количество моих будущих друзей и товарищей по поэтическому цеху. Старостой был Евгений Витковский, часами читавший наизусть эмигрантских авторов, включая волшебного Елагина, и собственные поэмы в стиле фэнтези – безупречно отделанные, содержавшие в себе энциклопедию поэтической техники; на одном из занятий встал меланхолический юный бородач и прочёл, кажется, «Ружейный выстрел в роще голой…»; к нему прилагался приземистый, также бородатый молодой человек, мастер гомерического смеха и тонких, весьма настоящих стихов. Эта парочка на поверку оказалась Гандлевским и Сопровским. Маша Чемерисская, студент-историк, однажды протянула мне рукописную тетрадочку. Я прочёл – и ахнул! «Это что, гений?» – тупо спросил я. «Да!!! – захохотала экспансивная Маша. – Да, кстати, вот он сидит, дай я вас познакомлю: Алексей Цветков». Проявился высокий блондин со стихами то акварельными, то богоборческими – Саша Казинцев.
И тут, как в смешном рассказе Аверченко, всё заверте… Возникло «Московское время», связанное совершенно мушкетёрской дружбой. Но все мы продолжали ходить «к Волгину», причём дружеское совместное потребление портвейна откладывалось до конца занятий, на которых шла речь о серьёзном, оттачивались взгляды, отыскивались сочувствующие, анализировалась классика. Скучно не было никогда. Студия была прекрасной школой, и благодарность моя её основателю безгранична.
Евгений БУНИМОВИЧ:
– А на старост литстудии явно не везло. Позорили они (мы) звание как советского студента, так и одноимённого поэта. Когда я пришёл, старостой был Лёша Цветков, который как раз собрался за кордон, бросая тем самым тень на и без того неблагонадёжную студию. Потом старостой стал несокрушимый Саша Сопровский, которого вскоре после этого выгнали с идеологического факультета. Стоит ли удивляться, что и меня через некоторое время после того, как я занял эту расстрельную должность, стали выгонять из комсомола, а заодно из университета?
Алексей ЦВЕТКОВ:
– Такое прошлое, как литературная студия «Луч», если бы его не было, очень заманчиво себе сочинить. Что-то вроде клятвы на Воробьёвых горах, момент «большого взрыва» чьих-нибудь мемуаров.
Карикатура Блока и сама история литературы представляют поэтов как людей, небогатых симпатичными человеческими качествами. Тем приятнее быть персонажем эпизода, который являет такие контрпримеры. Моя собственная жизнь уже достаточно длинна, и я успел обзавестись друзьями не хуже тех, каких обрёл в молодости – охарактеризовать их иначе было бы неблагодарностью. Но одни из самых неизменных были приобретены именно там. Поразительнее всего, что эпизодами в литературе, насколько я вправе судить, они не остались.
У «Луча» времён нашей юности есть, конечно, прототип или даже архетип, хотя я предвижу возмущённые окрики. Напомню, однако, что многие из нас полагают себя сотворёнными по образу и подобию авторитета, превосходящего даже Пушкина и его лицейский круг.
Не все из нас добрались до этого пункта, и тем важнее собраться ещё раз в «Луче», в единственном совместном отечестве, которое у нас, может быть, осталось. Спасибо всем, кто пришёл.
Короленко провозгласил когда-то своей родиной русскую литературу. Но это слишком широко и пусто, всё равно что указывать вселенную в адресной графе. «Луч» – это больше похоже на правду в моём случае.
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
– Впервые я наведался туда за компанию с моим первым настоящим другом – Александром Сопровским. В отличие от него, молодого поэта, я тогда к литературе имел самое опосредованное отношение: почитывал книжки и подумывал, не стать ли мне писателем. Так что этому приходу, а потом знакомству и драгоценной для меня и – тьфу-тьфу-тьфу – пожизненной дружбе с тогдашними студийцами Бахытом Кенжеевым и Алексеем Цветковым (а Саши Сопровского уже нет в живых) я, скорей всего, обязан тем, что стал, кем стал. Я не настолько самодоволен, чтобы кого бы то ни было, и себя в первую очередь, пугать: вот не пришёл бы тогда на студию – и где бы ты сейчас был?! Не могу знать: может быть, в куда более приятных обстоятельствах и в более завидной роли, а может быть, – и наоборот. Просто к своей помаленьку закругляющейся жизни приходится относиться серьёзно, а значит, и к основным причинам, приведшим к нынешнему положению вещей. И посещение университетской студии – одна из считаных понятных мне причин всего дальнейшего.
Какие-то происшествия в собственном прошлом вызывают неодобрение, кое-что, будь такая возможность, вымарал бы вовсе, но университетская поэтическая студия «Луч» вспоминается признательно и с лёгким сердцем.
Ефим БЕРШИН:
– Сегодня трудно судить, работал ли Игорь Волгин по чётко разработанной программе или действовал по наитию. Но ему удалось создать некое государство в государстве. А если точнее – некую барокамеру, маленькую зону воздуха внутри безвоздушного пространства. И многие, надышавшись, прихватив с собой запас кислорода, так и жили до следующей встречи, до новых стихов и новых крамольных по тем временам идей. Мы ведь мечтали тогда, что воздух маленькой студии когда-нибудь распространится на всю страну. Не понимая, впрочем, что стране понадобится совсем другое. Ей понадобится, чтобы и до сорока не дожил Саша Сопровский. Ей понадобится, чтобы Кенжеев стал эмигрантом, Казинцев – заместителем редактора сугубо патриотического журнала, а Бунимович – депутатом московского парламента. И даже ставшие впоследствии известными поэты студии будут издавать свои книги мизерными тиражами и собирать на поэтические вечера горстки аутсайдеров сумасшедшего времени, сменившего всю систему ценностей.
И тем не менее полуподвальные сборы маленькой университетской студии и были тогда самой настоящей жизнью. Естественной. Единственной. Которую, как оказалось впоследствии, заменить почти нечем.
Владимир ВИШНЕВСКИЙ:
– «Луч» – это и мои «семнадцать лет, как молодой поэт, тридцати семи всё нет и нет», и мои 17 нынешних книг… Это сюда четверть века назад прилетел я как на необманувший свет, чтобы прокричать стихами о своей неразделённой любви, и крик этот, возможно, был не столько услышан, сколько засчитан как стихи, которые не оказались безответными, и это было важно… А как забыть эти разборы полётов поэтов в блистательном исполнении Игоря Волгина, который для меня – о, кое-что воплощал собой: вот так должен выглядеть успешный поэт – «красавец-мужчина» и блестящий ритор, и энциклопедист… Глубина и неслучайность его занятий, открывших «городу и миру» Достоевского, стали мне ведомы много позже. А тогда, как написала Ира Антонова, «…всё наше будущее в дымке, и только контур МГУ…».
Геннадий КРАСНИКОВ:
– Воспоминания о студии «Луч» связаны для меня с двумя несхожими чувствами, которые до сих пор остро переживаются, стоит лишь обратиться памятью к событиям более чем тридцатилетней давности. Первое – это мучительное ощущение тогдашней своей провинциальности, неловкости, литературной беспородности, что ли… Страшно представить, что ты, «словно голенький», стоишь перед аудиторией, в которой твои ровесники, как семечками, запросто сыплют цитатами из русской классической и европейской поэзии, из Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Рембо, Вийона, Готье, Киплинга, уже от самих имён которых должен охватывать священный трепет…
Второе чувство – это одновременно переживаемое с первым постоянное ощущение ожидания радости, праздника, может быть, даже и чуда. Во всяком случае, ожидание каждого очередного занятия пьянило, волновало, и время от понедельника до понедельника (от занятия до занятия), казалось, тянется слишком долго…
Помню осенне-зимние вечера, когда в какой-нибудь подвернувшейся свободной комнате (постоянного места у студии не было, и мы коллективно кочевали по разным этажам и углам) набивалось огромное количество молодого народу, состоящего сплошь из дарований и великих обещаний. За окнами темно, запотевшие или замёрзшие стёкла, кажется, не выдержат собранной в одном месте термоядерной энергии такого количества талантов, темпераментов и возбуждения ожидания. Становилось душно, щёки собравшихся пунцовели. В коридоре и на лестнице, где мы беспрерывно курили, успокаиваешься, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Приближалось семь часов вечера, а Игоря Волгина всё ещё не было. Он всегда появлялся пунктуально – почти минута в минуту. И эта экспозиция вечера тоже являлась частью ожидаемого праздника. Молодой, красивый, с неизменной доброжелательной улыбкой, с удивительно лёгкой неповторимой походкой свободного и здорового человека, Игорь Леонидович вносил в надышанную комнату морозную свежесть московской улицы и сияние какой-то радостной вести из неведомого нам манящего и таинственного мира литературы и литературного мира, к которому он сам принадлежал и в который просто и весело, словно Пётр райские врата, готов был приоткрыть вход самым удачливым из нас. Ради этих мгновений можно было терпеть и смущение за собственную неловкость, и холодновато-насмешливые взгляды иных высоколобых студийцев-эстетов, и олимпийское равнодушие не снисходящих до нас, смертных, явных фаворитов студии…
Елена ИСАЕВА:
– Помню своё первое обсуждение. Помню, как хотелось провалиться сквозь землю, когда, обсуждая мои строчки из «Морячка»:
Он задорно бескозырку носит
И ещё не знает в жизни драм,
Он сейчас мой
телефон попросит –
Телефона я ему не дам, –
встал Гуголев и сказал что-то типа того, что я слишком много о себе понимаю, что вот он бы, например, вовсе и не попросил бы моего телефона. Это сейчас мы с Юликом дружим, а тогда я его страшно боялась, потому что он был очень красивый и очень агрессивный. А ещё одна женщина встала и сказала, что, видимо, девочка думает: в литературу можно впорхнуть легко – как на пуантах в танцкласс, – а на самом деле это большой и серьёзный труд. А я и до сих пор считаю, что впорхнуть вполне можно на пуантах – куда угодно. А труд, он начинается потом, когда осознаёшь – куда впорхнула!
Но Быков заступился за меня и сказал, что нечего меня кирпичом по голове бить, а наоборот, надо холить и лелеять, и тогда я вырасту вся талантливая. И до сих пор я за это ему благодарна, и до сих пор считаю, что к начинающим поэтам надо бережно относиться и поливать их, как цветы, а не топтать ногами – мол, кто выживет, тот и молодец (как предлагал Твардовский – топить, как котят, а кто выплывет, тот и останется). На самом деле по счастливому свойству моей памяти и, надеюсь, вашей тоже «кирпичи» забываются, а запоминаются «пуанты»: просветлённые лица людей, читающих стихи, ночная Москва, «Оладьи» на Герцена, песня про трамвай Ирины Богушевской (театр МГУ заходил к нам дружить), первый раз увиденные Юнна Мориц, Новелла Матвеева, Юрий Ряшенцев, Виктор Коркия, первый раз прочитанные Екатерина Горбовская, Вероника Долина, Гандлевский, Бунимович, Искренко, Иртеньев... И Игорь Леонидович Волгин, который, как бы мы все ни взрослели (не хочется говорить «старели»), остаётся прежним. И его слова: «Понятно, как это написано: ветер дует – лира звучит. Нет, так не годится. Вы должны научиться играть на своей лире сами! Не язык должен вами управлять, а вы языком!» – и это программа на всю жизнь.
Короче, если продолжить мою незамысловатую метафору, то с помощью «Луча» мы все тогда легко и счастливо вошли в литературу:
Мы все туда
впорхнули на пуантах.
Неплохая строчка для начала стихотворения. Надо дописать...
Вячеслав ХАРЧЕНКО:
– Слушание стихов знаменитостей, живое общение за одним овальным столом придавало всему происходящему шарм обычных домашних посиделок, тем более что зачастую это заканчивалось чаепитием или совместными прогулками по Гоголевскому бульвару с бурными чтениями и обсуждениями.
Часто мы здесь же, на лавочках, разбирали по косточкам собственные стихи и стихи своих приятелей, некоторые строчки вмиг становились крылатыми, а некоторые подвергались шумному, а иногда и едкому остракизму. То, что в нынешнее время становится достоянием Живого Журнала, в середине девяностых прошлого века вываливалось здесь, же на улице, и казалось, что вот он – наш поэтический Монмартр...
Александр ЕМЕЛЬЯНЕНКО,
нынешний староста студии:
– Говорят, что, когда планеты выстраиваются в ряд, в мире происходят значительные события. В 1998 году страна пребывала в состоянии очередной «эйфории» от происходивших в ней потрясений. Я только что окончил физический факультет МГУ и поступил в аспирантуру. Мои друзья-сокурсники успели уехать за рубеж ещё до середины августа, за несколько дней до дефолта, но знаменитый московский ураган уже пронёсся и поломал все надежды на тёплое лето.
Студия «Луч» к 1998 году уже находилась на Тверском бульваре, а не в стенах университета. Стихи рождались «навзрыд» и не проходили должного литературного контроля… На изломе эпох, который пришёлся на время нашей юности, мы так же, как и наши предшественники, прошли через многое, о чём вспоминается с грустью или радостью. У нас не было парткомов, нас не исключали из комсомола. Но на наших глазах развалилось государство, мы теряли друзей, нас самих обстоятельства пытались вытеснить «на обочину истории». В нашем лице студия «Луч» прошла и через этот излом…
Алексей Цветков, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Игорь Волгин