Моему отцу
На него дважды приходила похоронка. Но в смерть весельчака одессита, души любой компании Пашки, никто не верил. А материнское сердце даже не впускало в себя эту трагическую весть, выстукивая без конца: «Жив, жив твой Павка! Жди!» И она верила. Ждала и молилась. И дождалась…
Он спрыгнул с подножки медленно подходящего к перрону поезда и бросился к ней навстречу. А она, маленькая, сгорбленная, растерянная, без конца смахивала дрожащей рукой набегающие слёзы и не могла поверить, что возникший перед ней офицер – совсем уже взрослый, отпустивший, как когда-то его отец, усы – её долгожданный сыночек, которого она помнила босоногим, с вечно разбитыми коленками. Живой! Невредимый! Без единой царапины. С погонами майора на военном кителе, увешанном орденами и медалями.
Рядом с ним, сияющим, радостным, появились из поезда молодая красавица жена и две маленькие дочурки-двойняшки. Он и тут сумел отличиться…
Родственники и друзья подхватили его на руки и так, утопающего в море цветов, среди которых его, небольшого ростом, худощавого, и видно-то не было, одни только горящие счастьем, озорные, как в детстве, глаза, несли до самого дома под восторженные приветствия прохожих. Наконец-то он дома, на родной земле, где каждый кустик знаком с детства. На его ласковой, хлебосольной Украине, где он не был целых десять лет…
Нам, дочерям, о войне отец, кадровый военный, рассказывать не любил. Мы и после войны ещё долго месяцами не видели его. То он строил один военный аэродром, то другой. То прокладывал в непроходимых местах дороги.
К наградам боевым прибавлялись награды трудовые. А в редкие часы его пребывания дома все наши просьбы рассказать о войне по-прежнему оставались без ответа или наталкивались на скупые короткие фразы:
– Никаких подвигов я не совершал. Я просто выполнял свою работу, защищал Родину. И эту работу старался делать как можно лучше…
Родился он в крестьянской семье в украинском селе Вытягайловка, где все друг другу были родственниками и фамилия у всех была одна и та же – Вытягайловские.
Отца помнит плохо. Тот, вернувшись инвалидом с Первой мировой войны, умер рано, оставив на руках жены троих малолетних детей.
Жили впроголодь. Хлеб и тот был большой редкостью, пока Пашка не подрядился разгружать мешки с мукой для соседней пекарни. За это он получал от хозяина буханку свежевыпеченного чёрного хлеба, с которой сломя голову нёсся домой, чтобы ещё горячей вручить её маме, чем очень гордился в свои двенадцать лет. Чувствуя себя ответственным за семью после смерти отца, видя, как нелегко жилось матери, он старался помогать ей во всём.
Вкус этого чёрного хлеба, да ещё маминого украинского борща, да самой дешёвой рыбы – камбалы, селёдки, бычков – Павел помнит до сих пор. И сегодня это его самая любимая еда, которую он с удовольствием готовит сам. Он всегда всё делал сам, с удовольствием и от души. И радовался, когда получалось.
Жажда деятельности его обуревала. Он мог стать врачом: ему очень хотелось вылечить больную маму. Или художником: он хорошо рисовал. Или инженером: он любил технику и прекрасно в ней разбирался. Поваром, наконец…
Не дожидаясь окончания школы, он пошёл работать, учился на рабфаке, а через год поехал в Москву поступать в военное училище.
Конкурс был большой. Профессия военного в те годы была одной из самых привлекательных. Не попробовать себя в ней Павел просто не мог. Военизированный дух времени наполнял повседневную жизнь. Маршевые песни И. Дунаевского из популярных кинофильмов моментально подхватывались и пелись повсюду. Пашка тоже не переставая напевал себе под нос: «Эй, вратарь, готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот…»
Он очень обрадовался, когда в списке счастливчиков, принятых в Московское военно-инженерное училище, увидел свою фамилию. Учился Павел на одни пятёрки.
А в январе 40-го, после досрочной сдачи выпускных экзаменов, новоиспечённого лейтенанта прямо из учебных классов отправили на войну – финскую, где он и получил своё боевое крещение, прорывая знаменитую «линию Маннергейма».
Зима в Финляндии в тот год была лютой. Температура воздуха падала до -45. В густых лесах – много снега, идти по которому можно было только на лыжах. За нашими бойцами охотились финские снайперы.
В сапёрном взводе, которым командовал Павел, оказались в основном пожилые рабочие с калининских заводов, которые ему в отцы годились. Они не только не знали, как обращаться с минами, но и винтовки-то в руках держать как следует не умели. Ему приходилось учить их прямо на передовой.
Своё зимнее офицерское обмундирование – меховую ушанку, тулуп, валенки – он раздал старшим по возрасту. Его вполне устраивала одежда рядового – стёганые брюки и телогрейка.
Через три месяца эта, как её называли, «зимняя», а для него – его первая война закончилась. Они вышли из окопов. Тишина. Солнце светит. Белый снег искрится. Ослеплённые бескрайней белизной, радостные, они разлеглись на льду Финского залива, наслаждаясь окружающей красотой…
Вскоре батальон Павла погрузили в товарные вагоны и перебросили в Латвию, а затем – в Белоруссию, на самую границу.
Жизнь на границе текла спокойно. Обычная армейская жизнь с кино и футболом по воскресеньям. Жили в палатках. Строили землянки, блиндажи, укрепляли огневые позиции. Готовились к учениям высшего командного состава Белорусского военного округа, которые были назначены на июнь.
В воскресенье, как обычно, играли в футбол. Пашкина команда, в которой он был неизменным капитаном, впервые одержала победу. Ликовали почти до рассвета.
А с рассветом их, сонных, разметал ливень авиационных бомб. Земля вставала дыбом. Так 22 июня 1941 года с первым налётом фашистской авиации и началась для Павла Великая Отечественная война…
Этот налёт убелённый сединами Павел Иосифович, ветеран-полковник в отставке, помнит в мельчайших подробностях и сегодня.
– Мы бежали кто в чём и кто куда, – рассказывает он внимательно слушающему внуку. – С самолётов строчили пулемёты. Убитых и раненых было много. Командиры помчались в свои части. Я успел схватить сапоги и форму. Одевался в каком-то овраге…
Враг рвался к столице. Павла откомандировали в Москву. А вскоре он снова был на фронте, в 14-й Новгород-Северской инженерно-сапёрной бригаде 65-й армии 2-го Белорусского фронта, которым командовал Константин Рокоссовский.
В составе этой армии он попадёт в мясорубку Курской дуги, будет теснить немцев с Брянщины, форсировать Днепр, освобождать Белоруссию, Польшу, дойдёт до Берлина. После Победы его оставят служить в Германии ещё на два года.
На вопрос, где было труднее всего, отец отвечает:
– Трудно было везде. Война – очень опасная и тяжёлая работа. А в работе сапёра даже малейшая оплошность грозит смертью. Мы были всё время на передовой. Приходили первыми, а уходили последними, обеспечивая продвижение наших войск вперёд. Немцы всё время охотились за нами. Не давали продыху ни днём ни ночью. Мы строили, а они тут же разрушали. Мы снова строили. Они снова рушили. И так без конца, а от меня все требовали: «Быстрее, крепче, надёжнее!» Действовать приходилось по ситуации.
По ситуации… Сколько раз он и в болоте увязал, и бросался в ледяную воду, чтобы вытащить рухнувшую с переправы повозку или машину, спасая боеприпасы, брал в руки и лопату, и лом, заменяя под ураганом свистящих пуль убитых или раненых солдат, сам устанавливал мины. Однажды в Белоруссии из-за этих мин, вовремя не подвезённых на передовую, он даже сгоряча был приговорён к расстрелу. Уже был взведён курок, но связной успел прибежать с сообщением об отмене приказа: наши снова пошли в наступление, мины не потребовались.
– А орденам и медалям, которые ты получал, был рад? – спрашивает внук.
– Было как-то не до этого. Никто о них тогда особенно и не думал. Главное было – защитить свой дом, своих родных, скорее прогнать врага со своей земли. Это был наш долг, и мы его выполнили до конца.
…Сколько построено им во время войны переправ и мостов, установлено и разминировано мин, вырыто землянок и блиндажей, взорвано и сооружено дотов и дзотов, сколько километров гатей проложено по труднопроходимым болотам, топям (и всё это под непрерывным огнём противника), не подсчитано никем.
Зато сам он точно знает, что страшная и кровавая Вторая мировая война вырвала из его жизни 1460 самых лучших дней его молодости, вспоминать которые ему тяжело до сих пор.