Елена Колядина. Цветочный крест // Вологодская литература, 2009, № 7.
Первое впечатление от текста такое: когда-то на автора столь сильное впечатление произвёл «Золотой телёнок», что возникло неодолимое желание переплюнуть Ильфа и Петрова. Или всё-таки их безымянного персонажа, «крестьянского писателя-середнячка из группы «Стальное вымя», который «тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…»
А какие ещё ассоциации могут возникнуть, когда читаешь такое? Вот молодой священник готовится приступить к служению.
«Отец Логгин непременно, как можно скорее, хотел употребить древлеписаный «афедрон», лепотой своего звучания напоминавший ему виды греческой горы Афон. Он старательно зубрил загодя составленные выражения: «В афедрон не блудил ли?», «В афедрон был ли до греха?» – рассчитывая провести первую в своей жизни исповедь в соответствии с последними достижениями теологической мысли.
С вечера отец Логгин лёг с женой своею Олегией в разные постели, дабы уберечься от грешного соития накануне первой службы. Помолился истово, дабы во сне не жертвовать дьяволу – если вздумает тот искушать, – семя без потребы грешным истицанием на порты. Утром омыл межножный срам. Телом бысть чист отец Логгин, и на душе бысть ликование от предстоящей многотрудной работы на тотемской ниве, и певши в ней звонко едемские птицы, и цвели медвяные цветы!..»
Цитата длинная, но полезная – дабы желающие ознакомиться с новым букерошедевром ясно представляли, что их ждёт. Ничего принципиально отличного от вышеприведённого отрывка там не отыщется. Зато призрак старика Ромуальдыча будет возникать на каждой странице, вызывая приступы надежды, что автор всё-таки шутит. С Ильфом и Петровым состязается… Правда, советским сатирикам хватило нескольких фраз. А Елене Колядиной понадобилось более пятнадцати авторских листов, так что тут, похоже, всё серьёзно, даже при том, что «Цветочный крест» в девичестве звался «Весёлой галиматьёй». И именно под этим названием выдвигался на «Большую книгу»…
…Вот бывает же так… пишешь-то о кандидате на литературную премию и думаешь: а ведь получит, спаси и сохрани… Так и вышло, как предчувствовалось. Дали «Русского Букера» «Цветочному кресту», сочинённому, если верить автору на слово, на кухне по ночам, когда плотские помыслы вовсю одолевают.
Понятно, что литературные премии не отгорожены от коммерческой литературы высоченной стеной. Но даже трудно припомнить сразу, когда бы значимая литературная награда доставалась столь гладко сконструированному роману. «Цветочный крест» филологичен, как анекдоты об учёных дамах, учивших каменщиков и сантехников правильно оперировать обсценной лексикой. Скандален ровно настолько, чтобы литературная общественность пошумела, обеспечив бесплатный и дополнительный пиар, но не возникло особых проблем на тему оскорбления чувств верующих. Трудно поверить, что скандальность сия случайна и всё произошло чисто по вдохновению. При наличии опыта работы в глянцевых журналах и написания серийных романов таких случайностей не бывает.
А ещё этот роман продуманно кинематографичен. Сюжет и образы так расписаны под экранизацию, что сценаристам-сюжетчикам-диалогистам просто делать будет нечего. Бери готовенькое да воплощай на экране полнометражный блокбастер из жизни допетровской Руси, историю огненной страсти на фоне закопчённых солеварен в древней Тотьме. Или сериал для вроде бы благонравных домохозяек. С площадными шутками и прибаутками, сочным гоготом, гипертрофированными охами-ахами:
«– Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? – вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своём благонравии. – Али у меня там сеновал?..
– Чего ты ко мне пристала? – отмахивался Путила. – Говорят, иным мужикам нравится эдакий розовый букет.
– Когда крапивой из-под подола несёт? – бушевала Мария. – Али грибами сыроежками?»
И, конечно, с постельными сценами и слезовыжимательным трагизмом, дозированным ровно настолько, чтобы не отпугнуть читателя излишней психологической глубиной.
Собственно, глубины в романе нет вообще, сколько бы там ни повторялись слова «Бог», «вера» или «душа». Абсолютно плоское во всех смыслах получается изображение, и постоянные описания телесных выпуклостей тут тоже не помогают.
А ведь сам по себе сюжет – добрая, но простодушная до глупости девушка красотой своей смутила неопытного священника, и тот, разозлённый искушением, затравил бедняжку насмерть – мог бы послужить основой произведения по-настоящему драматичного и сильного. И вовсе не обязательно антицерковного, скорее наоборот. Но получился в итоге откровенный лубок, хоть и написанный бойким пером.