В последнее время в средствах массовой информации так много говорят о кризисе, что катастрофические настроения стали почти осязаемы – кажется, ими пропитался и воздух, которым мы ещё, слава богу, дышим бесплатно. Пока я раздумывал, а не влиться ли мне в общий хор и не разразиться ли филиппиками в адрес «свинцовых мерзостей жизни», в соседней комнате дочка щемяще-нежно заиграла на флейте. И служанка-память подкинула строчки из стихотворения хорошего поэта: «Нет у людей ни гвоздей, ни муки. Кто там играет на флейте? Кто нас спасает от смертной тоски?»
Весна! Пасхальная неделя! Благодатный огонь сошёл с небес! По улицам города и области прошли крестные ходы. Конец света временно отменяется! Изрядно хлебнув весенней браги, поют на рассвете трамвайные провода. Снуют без устали по рекам и каналам трудяги-катерки – город наводнён туристами. Повсюду щелчки и слепящие вспышки фотокамер, улыбки, весенний смех. Ну а какая же весна без поэзии!
На Фонтанке-реке, где Чижик-Пыжик распивал в неположенном месте спиртные напитки, за что и был в назидание потомкам превращён в бронзового истукана, собрались молодые поэты. Правда, по более возвышенному поводу – почитать стихи. Здесь, в Центральной городской публичной библиотеке им. В.В. Маяковского, они представляли книгу своего объединения «Молодой Петербург» с амбициозным названием «Красивые вещи». И всё бы ничего, но оказалось, что книга литературной молодёжи тиражом в 500 экземпляров издана за счёт самих начинающих поэтов и их руководителя – Алексея Ахматова. Такой «самиздат» при многомиллиардном бюджете культурной столицы напомнил мне диковатое объявление в обувной мастерской: «Шьём детскую обувь из кожи родителей».
И тем не менее было шумно и весело. А чего ещё ждать от молодых стихотворцев? Как справедливо сказал уже процитированный мною самарский поэт Евгений Чепурных: «Вечно они нашумят и наврут, Как несмышлёные чада. Но и они не напрасно живут, А потому, что так надо».
Апрель! Пора любви и поэзии. Так надо!
Зеркальный мир
Нина САВУШКИНА, член Союза писателей Санкт-Петербурга. Живёт в Пушкине.
ЧУМНАЯ ВЕСНА
Мне тяжело смириться с этой весной –
слишком горластой, ветреной, расписной,
в пегих кустах, чернеющих у корней,
в талых ручьях, чей запах слегка пивной
ноздри щекочет… Мне невесело с ней.
Лучше – домой, где был мой досуг убог –
триллер смотрела, трескала сухари.
Рядом со мною, словно из песни сурок,
в кресле собака мне согревала бок…
Нынче собачий холод жрёт её изнутри.
Может, у жизни со смертью опять ничья?
Мне остаётся один поворот ключа
прежде, чем я в квартиру решусь войти.
Сверху навстречу сыплются, грохоча,
дети, как разноцветное ассорти.
В доме темно и тихо, как под водой.
Страшно туда нырять,
хоть считай до ста, –
омуты, гроты, гибельные места.
Что там – собака или валун седой
слабо колышет водорослью хвоста?
Если хоть на мгновение под иглой
вздрогнет сухая, точно фанера, плоть,
Значит, судьба была не настолько злой,
чтоб всё живое близ меня прополоть,
перелопатив почву за слоем слой.
Иллюминатор Луны вплывает в астрал…
Кто ты – надмирный сумрачный адмирал?
Я ничего уже тебе не отдам.
Ты постепенно всех вокруг отбирал,
Чтобы мне стало пусто здесь уже, а не там.
БЕЗУМЕЦ
Я помню дом во время оно,
когда мы собирались в нём.
Был эркера стакан гранёный
наполнен светом, как вином.
Но тот, кто нам махал с балкона,
теперь находится в ином
зеркальном мире. Он – хозяин
плантаций, где цветёт недуг.
Сгорает мозг его, запаян
как в лампе, меж электродуг.
Когда он тянется в бреду к
былым друзьям, – мы ускользаем,
поскольку неприятен факт нам,
что разум может стать чужим.
Ведь ты безумием бестактным
разрушил всё, чем дорожим.
И вот в спектакле одноактном
не доиграв, мы прочь бежим.
Ты сделал нас несовершенней
и уязвимей вместе с тем.
И вот мы на манер мишеней
вокруг тебя скользим вдоль стен,
шушукаясь: «А был ли гений?
А если был, при чём здесь тлен?»
Тебя здесь нет. В окно напротив
воображенье унеслось.
Там, разбухая как в компоте,
взирает люстры абрикос
на царство блюд, на праздник плоти.
Тебе там места не нашлось.
Когда же имя станет сплетней
и в разговорах заскользит,
мы нанесём тебе последний,
как полагается, визит.
...Осиротевший плащ в передней,
как мышь летучая, висит.
***
Когда бы не отсутствие судьбы,
я наплела бы вам таких сюжетов.
Но почерк жизни – бледно-фиолетов,
как на рецепте, а глаза слабы.
И предстоит протискиваться меж
корявых строчек за ответом: «Кто ты?»
Чужие судьбы склеены, как соты, –
там сложно для себя нащупать брешь.
Я в эту жизнь, как на приём к врачу,
явилась незаконно, без талона.
Я стану бесталанно-эталонной
салонной дамой, если захочу.
А после превращусь случайно в ту
старуху, что сидит в бистро напротив,
подмигивая, вишенки в компоте
вылавливая, теребя тафту
на кофте, будто пробуя привлечь
к себе вниманье, роясь в ридикюле,
звеня ключами, кашляя… Смогу ли
Я пустоту облечь в такую речь,
чтоб убедились все, что я – жива,
сама себя придумав на халяву
по некогда украденному праву –
отсутствие судьбы сплетать в слова.
ПУПСИК
Очередь за пайком у школы. Февраль.
Блокада.
Небо беременно бомбами и покато.
Розовой рвотой огненного дождя
всех вас накроет пять минут погодя.
Скучно стоять.
«Сгоняю домой за куклой», –
скажешь соседке… Дрогнув щекой припухлой,
Девочка в капоре лишь подмигнёт едва –
бледные зубы дырявы, как кружева.
Мимо лотка, где пломбиры вам продавали
с вафельным оттиском:
«Дима», «Марина», «Валя»,
ты побежишь, довоенной слюной давясь,
к дому, где мёрзнет пупс,
замотанный в бязь.
Всхлипнут ступени под ботами,
словно слизни,
тянет тебя к гуттаперчевой
форме жизни.
Розовый пупс – теплей, чем сестра и брат,
что охладели две недели назад.
Мама сказала: «На небе сестра и брат», но
там ничего, кроме бомб, и пора обратно,
куклу укутать в муфту и – на мороз,
где возле школы взрыв сорняком пророс.
Треснуло небо. Очередь стала редкой.
Два санитара несут носилки с соседкой –
капора одуванчик, но нет ноги…
Крестится завуч: «Господи, помоги!»
Бумажный пароходик чайки
Игнатий СМОЛЕНСКИЙ, родился в 1978 году в Петербурге. Окончил РГПУ имени А.И. Герцена. Публиковался в нескольких самиздатовских сборниках и «Невском альманахе». Активный участник общества «Молодой Петербург».
СВИДАНИЕ
Как-то неприкаянно-нечаянно
(Видно, было ей так суждено)
Маленькая странница ночная
Запорхнула в тусклое окно.
И с дороги долгой, беспросветной,
Поморгав немножко и решив,
Что нашла пристанище заветное,
Села мне на краешек души.
Я молчал, и радовался гостье,
И терял в сомнениях покой;
Чем её встречать мне: пепла горстью?
Чёрным кофе? Белою строкой?
Я ведь сам всего-то лишь скиталец;
Что же мне ей было предложить?
«Доброй ночи. Можно вас на танец,
Этот странный танец пригласить?»
Словно вальса трепетные крылья,
Тени вырастали на стене.
Мы себя друг другу подарили
И совсем забыли об огне.
Как-то неминуемо-нечаянно
Сгинула она; я с ней – не смог.
Но ношу на сердце обручальный
И незаживающий ожог.
***
За гладью мутного стекла
Таятся лабиринты комнат,
И спят седые зеркала,
Всё отразившееся помня,
И кружевным дыханьем чар
Плывёт под сводами, не тая,
Дым недокуренных сигар
И звуки долгие рояля,
И, в полутьме придумав тень,
Горит настольное светило,
И, завиваясь на листе,
Ещё не высохли чернила.
***
Из тонкого стекла заката лета,
Благословляя повзрослевших нас,
Воскресный вечер обернулся светом.
И вот, с букетом из напрасных фраз,
По судорожной глади он уходит
Отсюда – в безвозвратное, вовне.
Лишь чайка, как бумажный пароходик,
Дрожит на фиолетовой волне.
НОСТАЛЬГИЯ
Свет – сквозь туман. Лунный холод ограды.
Бронзой застыть, не дыша.
Тайною дна – отражение взгляда.
В мраке скользнувшая шаль.
Дрожь. Пробуждение. Здесь ли ты, призрак?
Страх недоверья прости,
Благослови на служенье капризу:
В ночь одиноко брести
Гулкою улицей, мимо аптеки,
Где незажжённый фонарь
Вдруг повернётся в три четверти века
И повторится, как встарь.
НОЯБРЬ
Смоленка – безутешная вдова.
Неукротимы горестные воды,
В них – призраков проносятся черты,
Над ними – ивы горбятся черны
И мёртвых листьев кружат хороводы.
А там, где затаилась синева,
Весь в нитях под седыми куполами
Неистовстует чернокрылый мим,
И лучезарным гомоном над ним
Исходят колокольные гортани.
И внемлют смоляные острова,
И в этом их спасение и мука;
Бьют волны, вторят им колокола.
Летящей тенью зимнего крыла
Покрыты лица. Ветер. Тьма и смута.
Пусть себе летит!
Мария НАКЛЕЙЩИКОВА, родилась в 1983 году. Печаталась в журналах «Ровесник» и «Невский альманах».
НУ КАКИЕ НАШИ ГОДЫ!
Я совсем недавно стала
В жизни что-то понимать.
Было мне ничтожно мало –
Четверть века, двадцать пять;
А сейчас какие годы?
Мне всего лишь двадцать шесть –
Не придерживаюсь моды,
Надеваю то, что есть.
Как всегда, не по карману
Перекусывать в бистро.
Как в студенчестве, достану
Бутерброд и съем в метро.
Да какие наши годы!
Скоро будет двадцать семь;
Я из маминой породы –
Не взрослею я совсем.
Заведу семью, возможно,
Где-то после тридцати!
Лет за пять совсем не сложно
Мне любимого найти.
СЕМЕЧКО
На запястье фенечка:
Модно, говорят;
Подрастает Женечка,
Доченька моя.
Ты уже, как я, в очках,
Но упрямей взгляд;
В щёчек милых ямочках
Расставанья яд.
…Поцелую в темечко –
Сердце заболит:
Улетает семечко,
Пусть себе летит…
***
Какой-то день невероятно длинный!
Не верится, что наконец весна,
И снег, как прежде, на зиму не солят…
А шуба запаслась мешком для сна,
Приняв украдкой шарик нафталина
И, радуясь, что больше не нужна,
Уютно улеглась на антресоли.
Для шубы наступила тишина.
А ты бежишь от тишины к окошку,
Где раздаётся хохот воробьиный
И щебет ошалевшей детворы.
Весенней жаждой полнятся дворы
И встрепенулись каждой драной кошкой.
Тому, что день невероятно длинный,
Уже ничуть ты не удивлена.
Тебя зовёт на улицу весна.
БУМАЖНО
Юности
Я нарисую на бумаге
Узор запутанный и сложный,
Не находя в душе отваги,
Не веря в то, что всё возможно.
Всё подвергается сомненью,
Всё то, что нужно или важно;
Нет больше места вдохновенью,
Всё получается бумажно.
Что я оставлю, кроме кляксы?
Лишь память об эпохе перьев;
Пускай я дурочка и плакса,
Но я в бумажный смысл верю…
НЕВОЗМОЖНОСТЬ
На Неве кокосовая стружка:
Лёд так долго тает на Неве…
Кружатся перед глазами мушки,
Копошатся мысли в голове.
Я приду к тебе сегодня ночью,
Словно в самых сокровенных снах!
Это будет, будет – знаю точно!
Город невозможностью пропах…
***
В этом мае в городе дождливо,
Небо сжалось полиэтиленом,
И выходят люди все тоскливо
Из берлоги метрополитена;
Капают и капают минуты,
Странное такое время года:
Лета не предвидится как будто,
Портится и портится погода.
А под козырьком моей парадной,
Как Самсон у спящего фонтана,
Ты стоишь, по-летнему нарядный,
Без зонта, но с кисточкой тюльпанов,
И в трюмо комода возникает
Профиль мой, по-детски заострённый;
Я стою и свитер выбираю:
«Бежевый?.. А может быть, зелёный?..»