Александр Ульянов
Этот колодец вырыли отец с матерью. Прошлым летом, ещё до моего приезда. Рядом с домом, в двух шагах от бани. Славный у них получился колодец, одно загляденье.
– Намаялись мы с ним, – устало рассказывал отец, сидя на брёвнышке. – Если бы не мать, махнул, наверное, рукой...
А она, наша мама, стояла рядом, глядела на нас и улыбалась. Поправив белый платочек, кивнула мне головой: слушай, мол, его, опять заливает. Работали наравне, чего уж тут...
Нет, не любила мать хвалиться и пасовать перед трудностями не умела. Тянула воз до конца, каким бы тяжёлым он ни был. С малых лет и до последних дней. По-деревенски – во все жилы.
Подошла она тогда к колодцу, зачерпнула воды полный черпак:
– Поди сюда, сынок, попробуй. Ох и вкусная водица-то набежала!
Взял я черпак из маминых рук, жадно глотнул студёной воды. Обожгло внутри, всколыхнуло. И так светло стало на душе, будто не уезжал никуда из родного дома, не ходил-бродил по белу свету. Всплыла в памяти картина из далёкого детства, радостного и беззаботного: крутой изгиб Вычегды-реки, и мать в белом платке, с вечной деревенской заботой.
Но недолго поил нас колодец студёной водой.
...За окном была ночь. Осенняя и мрачная, пугающая своей чернотой. Странно, но не спалось мне в ту ночь. Неведомая сила носила из угла в угол, крутила меня, жгла чем-то горячим внутри.
Тревога росла и поднималась в душе, сердце яростно билось, готовое выпрыгнуть из груди. И вдруг... Тишину разорвал телефонный звонок. Резкий, настойчивый, бьющий по нервам. Я боялся подойти и взять трубку, ибо сердце уже уловило – звонят издалека, оттуда, из нашей районной больницы.
Всю жизнь буду помнить, как голос сестры выдохнул три страшных слова: «Всё, Саша, приезжай...»
В ту ночь умерла наша мама.
Ранним утром на попутной машине я уехал в районный центр.
Как в жизни всё и сложно, и просто. Какие резкие грани проходят через наши судьбы, ломая порою мгновенно то, что, казалось бы, и сломать-то невозможно.
Перед глазами стоит минувшее лето. Дождливым и капризным выдалось оно на Севере. Казалось, ещё неделя-другая – и оставит всех без сена. Но раздвинулись свинцово-тяжёлые тучи, выглянуло солнце, высохла земля.
Тепло и радостно стало на душе. Будто и не было тех долгих и нудных дождей, будто только теперь-то и начинается самая главная работа – сенокос.
Давно я так вместе с матерью не косил. От души, яростно, до седьмого пота. Но угнаться за ней было невозможно.
– Устал, так отдохни. Не ломай себя, – отмахиваясь от злых комаров, советовала мать. – Посиди, воды попей.
Да, с непривычки уставал и отставал от неё. А она, будто заведённая, косой-горбушей «вжик» да «вжик». Налево-направо, налево-направо. Покос ровный да чистый получается. Выбьется из сил, вытрет лезвие косы сырой травой, махнёт мне:
– Давай отдохнём, Сашок. Всего не перекосишь.
Упадёшь на свежескошенную траву, а сердце готово выпрыгнуть из груди: бух, бух, бух. Рубаха мокрая от пота, хоть сними да выжимай. Во рту сухо, еле язык ворочается. Лежишь на траве и думать ни о чём не хочется.
Достанет мать узелок, термос с горячим чаем, нальёт полную кружку:
– Возьми, Сашок, спробуй деревенского чаю. Вода ведь у нас особая, не то что в городе.
И правда, пьёшь этот чай на сенокосе, посреди медового разнотравья, рядом с матерью, и, кажется, нет на свете вкуснее напитка, нет на свете счастливее тебя человека.
Как коротка в этом мире наша жизнь! Словно звезда на ночном небе, мелькнёт и исчезнет она, закатится куда-то за горизонт. А там, внизу на земле, снова зацветут луга, будут буйно расти травы, после долгой зимы проснётся всё живое. И после Иванова дня, к середине июля, зазвенят косы за околицей села. Только не мелькнёт среди ивовых кустов твой белый платок, только не услышу, как прежде: «Ну что, сынок? И покосим мы нынче с тобой. Лишь бы не дожжило...»
Мама, мама... Да откуда было мне знать тогда, что пройдёт всего месяц и не станет тебя. Застоятся травы на этих лугах, а ты не придёшь сюда. Уже никогда!
Цветы ей говорят – прощай,
Головками кивая низко.
Ты больше не увидишь близко
Родное поле, отчий край, – будто про тебя сказал Сергей Есенин.
…Районная больница, палата номер пять. Запахи лекарств, железные койки белого цвета, серые стены. А там, за окном, гуляло бабье лето. Раздольно и светло, словно в последний раз.
Последний... Слово-то какое – холодное и страшное. Но не выбросишь его из жизни, не вычеркнешь. Мать я видел последний раз живой и здоровой на пристани. Провожала она меня в город. Помню, обнялись, помолчали. Расставаться всегда грустно. Сказала она на прощанье:
– Спасибо за сено. Помог-то вон как. Береги себя...
Долго ещё стояла на берегу и махала рукой. Пока теплоход не скрылся за поворотом реки.
И вот опять я рядом с тобой, мама. Будто гром расколол землю, всё пошло кувырком. Серая больница, палата номер пять. На улице бабье лето, а ты здесь, прикована к постели. Лежишь, мучаешься под капельницей, колют тебе лекарства разные, кажется, что уже живого места нет. Знаю, больно тебе, очень больно. Загорелое лицо осунулось, волосы поседели. В полуоткрытых глазах – печаль. Но ни встать, ни повернуться тебе. Кровоизлияние в мозг. От вечных забот, тревог, суеты…
От райцентра до нашего села путь неблизкий. Летом и осенью только по реке можно добраться, на моторной лодке. Помню, день выдался тёплый и солнечный. Глубокое небо простиралось от горизонта, приречные луга опустели, и только длинные стога, словно часовые, застыли на высоких берегах реки.
Мы ехали вниз, домой. Лодка стремительно неслась по течению, натружено гудел мотор, встречный ветер рвал одеяло, в которое было завёрнуто тело матери.
Молевой сплав уже закончился, и полноводная река отдыхала после тяжёлой работы. Осенняя тайга, словно половик, вытканный из золотисто-зелёных лоскутков, расступалась перед нами. Как хотелось мне тогда сказать: «Посмотри, мама, полюбуйся неброской нашей красотой. Хоть в последний раз посмотри на знакомые плёсы и леса. Вот здесь, в этих местах, ты тонула молоденькой, сплавляя лес для фронта. Мёрзла в студёную зиму в сырых бараках, ползла по пояс в снегу, добывая кусок хлеба для своей матери. Ты хорошо знаешь каждый изгиб реки, каждую поляну. А вот тут, за длинной песчаной косой, столько раз косила сено. В десяти километрах от села, тайком, дабы строгие председатели не увидели да не отняли потом добытый стожок, дабы молоко было у нас, у твоих детей...»
Горько на душе. Вдвойне горше, что так рано ушла от нас, что такая трудная судьба выпала на твою долю. Говорила мне: береги себя. А сама не могла этого делать, не умела. Горела на работе. Сколько годов пекла хлеб в деревенской пекарне! До сих пор помнят люди, какие пышные караваи выходили из твоих рук. Но легко ли всё давалось? Расплачивалась здоровьем. Мальчишкой ещё видел: ворочали в пекарне семидесятикилограммовые мешки, вручную месили тесто, таскали на себе воду, дрова. И ты хваталась всегда за то, что тяжелее. Не будь этих тяжестей, нас, твоих детей, было бы четверо. Надорвалась животом, пришлось схоронить дитятко…
Ровно урчит мотор, всё ближе и ближе наше село. Проплывают мимо золотистые берёзы, ярко-красные осины. Но не видит эту красоту мать. Навеки закрылись дорогие очи. Лишь упругий ветер треплет её русые волосы да гулко стучит моё сердце. Хочется плакать, но...
Хоронили мать скромно, по-деревенски. В пору бабьего лета, тёплым и солнечным днем. Людей собралось много. И неудивительно. Здесь она родилась и жила до конца своих дней. Гроб положили на тракторные сани, покрытые домоткаными половиками. Их мать сама ткала, берегла, будто знала – пригодятся...
Процессия медленно тронулась, вышла на центральную улицу села. Кто-то из баб всхлипнул, сказал сквозь слезы:
– Ох, рано же, Валюша, покидаешь нас. Сколько песен перепето нами!
И тут женщины, матушкины подружки, запели. Те, с которыми она сплавляла лес, косила на колхозных лугах, таскала мешки в пекарне, ухаживала за больными, работая санитаркой в больнице.
Пели свои, коми песни. Грустные, тягучие, хватающие человека за сердце. Как печально они пели, какая тоска и боль пронизывали бабьи голоса! Глотая слёзы, вытирая глаза, пели до конца, пока не подъехали к вырытой могиле...
Пели – значит, любили.
…Прошло много дней, как не стало матери. Часто бываю у отца – одиноко и тяжело старику. То, что мало ценил раньше, сейчас ценю вдвойне.
Вышли как-то к колодцу. Постояли, помолчали. Отец с грустью проронил:
– Вода ушла из колодца. Может, весной и будет. Как думаешь?
Подошёл к отцу, приобнял его за худые плечи:
– Будет вода, обязательно будет, отец. Это же мамин колодец. Память наша.
Он оживился, и едва заметная грустная улыбка тронула его губы. В первый раз за многие месяцы.
Перевод Игоря Вавилова