ИНТЕРТЕКСТ
Андрей СТОЛЯРОВ начинал как фантаст и в этом качестве добился определённого успеха: книги выходили одна за другой, жанровые премии он получал регулярно, а ныне некоторые критики причисляют автора к мэтрам новой российской фантастики. Казалось бы, литературный вектор прочерчен всерьёз и надолго. Однако вдруг вышел сборник мистических повестей Столярова «Малый апокриф», продолжающий традиции «петербургского текста», а затем – романы «Личная терапия», «Не знает заката» и «Маленькая Луна», которые при всей необычности их сюжетов никак нельзя отнести к жанру фантастики. Что это – неожиданный поворот литературной судьбы?
– Андрей, кем вы сами себя считаете – фантастом или реалистом?
– Много лет назад я вдруг понял, что разницы между жанрами нет. Есть только разница между прозой плохой и прозой хорошей. Автор вообще не принадлежит жанру. Автор принадлежит самому себе. С тех пор эта проблема перестала меня волновать. Если я пишу вещь, которая ближе к фантастике, я и печатаю её в журнале фантастики. Если вещь, на мой взгляд, больше смещена в реализм, я отдаю её в «толстый» литературный журнал. Жанр – понятие относительное. Одну и ту же книгу можно поставить на полку «Фантастика», и её будут рассматривать исключительно в этом ключе. Но её можно поставить на полку «Современная проза», и тогда она будет восприниматься как «настоящая литература».
– Однако ваш реализм тоже специфический. Неслучайно вас как-то назвали самым петербургским из всех петербургских писателей.
– Это некоторое преувеличение. Самыми петербургскими произведениями из тех, что я в последние годы читал, я бы назвал роман Натальи Галкиной «Архипелаг Святого Петра» и роман Олега Стрижака «Мальчик». Роман о любви, которой способствует Петербург, и роман о городе, где время соединяется с вечностью. Вот что я рекомендую в первую очередь. Конечно, магия «петербургского текста» мне близка. Превращение реального в нереальное даёт удивительную художественную перспективу. Только замечу, что петербургский автор – это не тот, кто живёт и пишет в Санкт-Петербурге, а тот, кто, обладая внутренним зрением, чувствует колдовство метафизического петербургского бытия. Одной прописки тут мало.
– Магия Петербурга – это легенды или она действительно существует?
– Петербург создавался не для обыденной жизни. Он был задуман как парадиз, как рай на земле, как государственная мечта, отрешённая от сиюминутных проблем. Он и застраивался первоначально не жилыми домами, а сразу – величественными ансамблями, которые образовали его архетип. Для обыденной жизни здесь места не было. Зато было место для жизни воображаемой, идеальной, жизни грёз, жизни фантастической, странной, которая и воспринимается как собственно жизнь. По онтологическому статусу своему Петербург ближе к небу, а не к земле. Воздух города не замутнён тягостными бытовыми подробностями. Во всяком случае, они не на первом месте. И потому метафизика здесь не опосредуется повседневностью. Она светит прямо в реальность, прямо в наличное бытие – очищая его, преобразуя в сверхчувственную субстанцию, в ту алхимию жизни, которую я и пытаюсь отобразить.
– Поясните, пожалуйста, насчёт алхимии.
– Меня интересует, как из стихийных случайностей, из множества бытийных ингредиентов, вроде бы не связанных между собой, образуется вещество, которое мы называем жизнью. Как проступает в ней тайный глубинный смысл, как он пропитывает, трансформирует собою существование, как он создаёт из жизни судьбу. Что здесь задано, что случайно? Что зависит от обстоятельств, что – от самого человека? Можно ли в жизни что-нибудь изменить? В общем, химия – это наука, её может постичь любой. А алхимия – это магическое искусство, создающее нечто из ничего. В том числе – алхимия жизни.
– Вы полагаете, судьбу можно создать?
– Судьба складывается не из громких заявлений, а из тихих поступков. Из того, что человек решает внутри себя самого. Лёгкий поворот стрелки, почти незаметный со стороны, и поезд пошёл совсем по другому пути. В своё время я, например, решил, что никогда не буду стремиться ни к каким литературным постам. Или, говоря языком современности, не стану накапливать административные бонусы, чтобы затем конвертировать их в писательскую известность. Сейчас мне понятно, что это было правильное решение. Достаточно посмотреть на напыщенные физиономии тех, кто обычно заседает в литературных президиумах. Президиум – это вообще какое-то прижизненное погребение. Человека публично закапывают, а он даже рад. Нет, только текст – рассказ, повесть, роман. Текст говорит сам за себя. Или не говорит.
– Вы в принципе отрицаете карьерные механизмы или тут всё-таки допустимы какие-то исключения? То есть может ли автор, активно делающий карьеру, тем не менее оставаться приличным писателем?
– Я в литературе уже довольно давно и знаю нескольких авторов, которые все силы вложили именно в карьерное продвижение. Могу вас уверить, что от них ничего не осталось: те литературные проблески, что первоначально присутствовали, совершенно исчезли. Что, впрочем, понятно: карьерный автор необратимо утрачивает свободу, утрачивает возможность независимого творческого высказывания. А это такой сильный яд, который, однажды попав в организм, отравляет его целиком. Именно потому, кстати, я сторонюсь и литературных тусовок. Ведь тусовка – это вовсе не дружеская компания, как обычно декларируется её участниками. Тусовка – это сугубо карьерное объединение, малое коммерческое предприятие по извлечению преференций из литературы. Правила там очень жёсткие: хвалить не то, что нравится, а то, что наваяли «свои», дружить не с тем, кто приятен, а с тем, кто влиятелен и полезен. Тот же яд, только в другой упаковке. Нет уж, я лучше всё сделаю сам. Литература – это марафон в одиночку. Никто не побежит вместо тебя.
– Вы начинали писать ещё в советское время. Изменилось ли что-нибудь по сравнению с той эпохой?
– Изменилась прежде всего медийная среда литературы. Раньше, как об этом говорил Бодрийяр, писатель сначала создавал книгу, и если она оказывалась приличной, то обретал известность. Теперь – с точностью до наоборот. Автор сначала нарабатывает известность через радио или телевидение, например, а уже потом подвёрстывает к этому свои книги. Неслучайно за последнее время в литературу пришло такое количество журналистов. Ведь, помимо прочего, журналист умеет быстро набалтывать текст. В современной литературе, где каждый год надо выдавать такой вот «кирпич», качество очень ценное. Кстати, издатели это тоже осознают. Один из них, с которым у меня давние хорошие отношения, однажды так и сказал: «Стань знаменитым, и мы сразу же будем тебя печатать». Бодрийяра он, разумеется, не читал, но, как видите, соображает…
– Недавно в серии «Философия» издательства «АСТ» была издана ваша книга по аналитике современности «Освобождённый Эдем». Литературу и философию вам удаётся совмещать без труда?
– Это, по сути, одно и то же. В первом случае – осмысленное чувство, рождающее сюжет, во втором – чувственная мысль, влекущая за собой содержание. При письме они сплавляются в нечто единое. Это, на мой взгляд, и есть современная проза.
Беседу вёл Николай ДМИТРИЕВ